187. Никитский бул., 8а (с. п.), — владение княгини Н. П. Головкиной (с 1826 г.), с 1872 по 1917 г. — дом купцов Прибыловых-Макеевых, с 1920 г. — Дом печати, позднее, с марта 1938 г. — Дом журналистов.
Здесь много чего происходило, место более чем публичное. Но если говорить о литературе, то с этим домом связаны три события.
Во-первых, здесь до 1831 г. жила вдова бригадира — Анастасия Михайловна Щербинина (дочь княгини Е. Р. Дашковой, директора Российской академии наук), у которой 20 февраля 1831 г. был на балу с Натальей Гончаровой только что женившийся на ней Александр Пушкин. Он же, кстати, бывал в этом доме и в 1836-м у нового хозяина дома — историка, дипломата и мемуариста Дмитрия Николаевича Свербеева.
Во-вторых, здесь в 1921 г. последний раз в Москве выступал приехавший из Петрограда Александр Блок. Как его встретили в Белом зале этого дома молодые, возбужденные недавней революцией москвичи, без слез читать невозможно.
Центральный Дом журналиста
«В „Доме Печати“ против Блока открылся поход, — вспоминал Корней Чуковский. — Он пришел туда и прочитал несколько стихотворений. Потом на сцену выскочил какой-то солдат и крикнул, что ничего не понял, что это „форменное безобразие“. А потом на эстраду взошел тот, кто, кажется, понял все: некий А. Струве, завлитотделом губернского Пролеткульта. Вот он-то и гаркнул: „Товарищи! я вас спрашиваю, где здесь динамика? Где здесь ритмы? Все это мертвечина, и сам товарищ Блок мертвец…“
В зале встала гробовая тишина. Ведущий вечера, молодой тогда поэт Павел Антокольский, промолчал. На защиту кинулся поэт Бобров, но, пишут, так кривлялся при этом, что напомнил клоуна. Потом, „раздувая пики усов“, за Блока вступился профессор Петр Коган и, ссылаясь на Маркса, стал доказывать, что на деле Блок — не мертвец. Вышло и жалко, и пошло. Но самым поразительным стало то, что Блок, услышав про „мертвеца“, закивает головой и за кулисами шепнет Чуковскому: „Верно, верно! — скажет. — Я действительно мертвец…“ Жить ему, добавлю, оставалось меньше трех месяцев…»
Наконец, третий факт связал этот дом с Сергеем Есениным. С ним, покончившим с собой в Петрограде, москвичи прощались здесь, в Доме печати. В этом доме, да и в том же Белом зале, он еще недавно читал своего «Пугачева», и, когда все рухнуло от бешеных аплодисментов, к эстраде подбежал Пастернак и, хлопая поэту, крикнул: «Да это же здорово!» В другой раз, после какого-то банкета, Есенин пристал к Маяковскому и, чуть не плача, крикнул ему: «Россия моя, ты понимаешь, — моя, а ты… ты американец!» На что, как пишут, Маяковский ответил: «Возьми ее, пожалуйста! Ешь ее с хлебом!..» Наконец, здесь состоялся в 1923 г. и суд над Есениным и его друзьями-поэтами Алексеем Ганиным, Сергеем Клычковым и Петром Орешиным, так называемое «Дело четырех», разбиравшее их «антисоциальное, хулиганское, черносотенное поведение». А ведь недавно здесь же крупнейший критик страны Вячеслав Полонский в одном из докладов назвал Есенина «великим русским поэтом». И, конечно, настоящим признанием стало прощание здесь с Есениным 31 декабря 1925 г.
«Толпа была невероятная, — вспоминала свидетельница, — с 5 часов и всю ночь была очередь, стоявшая на улице… Многие, очень многие плакали, и не только дамы…» Гроб был установлен в главном зале Дома печати, зал был затянут черным крепом, все время менялся почетный караул, Качалов читал стихи, Собинов пел, Зинаида Райх обнимала двоих детей Есенина и кричала: «Наше солнце ушло», а новый муж ее, Мейерхольд, тихо напоминал ей: «Ты обещала, ты обещала…» А на венке из живых цветов, на ленте было написано: «ВЕЛИКОМУ ПОЭТУ РОССИИ». И символично, конечно, что многотысячная толпа, провожая отсюда гроб с его телом, дойдя до памятника Пушкину на Страстной площади, трижды обнесла его вокруг постамента.
Последний раз Есенин выступал в Доме печати в конце сентября 1925 г. Был вечер современной поэзии, читали стихи Иван Молчанов, Джек Алтаузен, Александр Жаров. И хоть имя Есенина стояло в афише первым, слово ему дали последнему, опасались, что публика не захочет слушать других и разбежится… Он прочел «Клен ты мой опавший», «Цветы мне говорят, прощай», а потом, на словах «Синий туман. Снеговое раздолье…», вдруг остановился. Пот лил с него градом. Он никак не мог прочесть последние строки этого вещего стихотворения: «Все успокоились, все там будем, // Как в этой жизни радей ни радей, — // Вот почему так тянусь я к людям, // Вот почему так люблю людей. / Вот отчего я чуть-чуть не заплакал // И, улыбаясь душой, погас, — // Эту избу на крыльце с собакой / Словно я вижу в последний раз».
«Его, — пишет поэт Грузинов, — охватило волнение. Он не мог произнести и слова. Его душили слезы… Это публичное выступление Есенина было последним в его жизни»…
188. Никитский бул., 8/3 (с.). В этом высоком доме тоже много чего происходило. Здесь, например, с 1918 по 1930 г. располагалось «Издательство М. и С. Сабашниковых», выпускавшее серии «История» и «Памятники мировой литературы». Управлял этим издательством, а с 1930 по 1934 г. и кооперативным издательством «Север», старший брат Сабашниковых — Михаил Сабашников (мл. брат и соиздатель скончался в 1909 г.). И в этом же доме жили пять писателей.
Марка издательства братьев Сабашниковых
В начале 1910-х гг. здесь жил литератор, религиозный философ и социолог Борис Петрович Вышеславцев (двоюродный брат художника Н. Н. Вышеславцева). Здесь же с 1918 по 1968 г., жил историк-москвовед, создатель «Музея Москвы» (1939) и автор книг «Из истории московских улиц» и др. Петр Васильевич Сытин. Тут же жили в 1920–1930-е гг. поэтесса, прозаик, драматург, режиссер и актриса Надежда Николаевна Бромлей (во втором замуж. — Сушкевич) и — до третьего ареста в 1938-м — прозаик, журналист, в прошлом адъютант Григория Котовского Алексей Николаевич Гарри (Бронштейн) и его жена — балерина Большого театра Мария Александровна Гарри. Здесь, видимо, А. Н. Гарри писал роман «Без фанфар», опубликованный посмертно (1962). Наконец, в этом доме с 1968 г. поселилась писательница, историк, искусствовед и критик, мемуаристка Нина Михайловна Молева (автор более десятка книг-биографий) и, до 2012 г., до своей кончины, ее муж — живописец, теоретик искусства, педагог и организатор студии экспериментальной живописи и графики «Новая реальность» (с 1948 г.), инициатор выставок «абстрактной живописи» (с 1960-х гг.) — Элий (Элего) Михайлович Белютин.
189. Никитский бул., 12 (с.), — Ж. — с 1920-х гг. до 1961 г. — литературовед, критик, журналист, историк театра (в литературе — прообраз репортера Моментальникова в пьесе В. В. Маяковского «Баня») — Давид Лазаревич Тальников (наст. фамилия Шпитальников). Здесь же с 1938 по 1965 г. жил литератор, публицист, историк, правозащитник, автор статьи «Просуществует ли Советский Союз до 1984 г.?» Андрей Алексеевич Амальрик. Жил до первого ареста в 1965 г. Но главное — в этом доме, в коммуналке, получила в 1967 г. свое единственное жилье — крупнейшая поэтесса, прозаик и драматург Анна Александровна Баркова. В этом доме она и скончалась в 1976 г.
Поэтесса и прозаик Анна Баркова
(фото из следственного дела)
Скажите-ка мне, милые читатели, бывают ли угрюмыми женщины? Увы, бывают. Их делает такими жизнь. Пишут ли угрюмые стихи? Тоже бывает. Но какие стихи писать, если ты трижды за жизнь был арестован и половину жизни провел в лагерях и тюрьмах?
Все мы видели, так мы выжили,
Биты, стреляны, закалены,
Нашей родины, злой, униженной,
Злые дочери и сыны…
Ее трижды судили за «политику», ее, которую с двадцатых годов даже прозвали «пролетарской Ахматовой». Ее, писавшую стихи с детства, заметит сам Луначарский, поможет издать первый сборник «Женщина», сделает ее своей секретаршей (пишут, правда, что она лишь работала в его секретариате) и поселит в своей кремлевской квартире в Потешном дворце. Это было время, когда Луначарский расходился с первой женой и Баркова стала невольной свидетельницей личной ситуации наркома. Что уж там произошло дальше, неизвестно, но в следующем своем доме (Денежный пер., 9/5) нарком «укажет ей на дверь». А после убийства Кирова Анна Баркова впервые была арестована — кто-то услышал ее реплику: «Не того убили!» В итоге — пять лет лагерей в Казахстане.
Потом, в 1947-м, села как «повторница» уже на 10 лет. А потом и третий арест — посадила ее соседка по дому в Луганске, сообщившая «куда следует», что она не только слушает «вражеские голоса», но и назвала котенка «Никиткой», как Хрущева. Было-было! Сидела, кстати, в одном лагере с «любовью Пастернака» Ольгой Ивинской и ее дочерью и — с вечной своей подругой, писательницей и мемуаристкой Ириной Вербловской. Словом, освободилась Баркова в 1965-м и через два года получила комнату в этом доме. Это — единственный уцелевший в Москве дом «неистовой Анны». Увы, вернулась она к читателям только в 1990-х усилиями С. С. Виленского, Л. Н. Таганова, М. Л. Гаспарова. И я, признаюсь, горжусь, что работал в «Комсомолке» и дружу с крупнейшей публикаторшей Барковой, Маргаритой Федотовой, которая вернула нам и стихи Барковой (сборник «Вечно не та», 2002), и прозу, дневники, письма (книга «Восемь глав безумия», 2009).
Да, стихи бывают разные, «веселые и праздные», лиричные, печальные, драчливые и умиретворяющие. Но бывают и угрюмые — злые и прямые. Как бывает и иная жизнь. Вот как у Анны Барковой, воскресшей для нас, считайте, из небытия…
190. Никитский бул., 12а (с.), — Ж. — с 1928 по 1933 г. (сначала в дворовом флигеле, а затем, с 1931 г., в доме с окнами на бульвар) — поэтесса и переводчица Софья Яковлевна Парнок (урожд. Парнох). Здесь до 1958 г. жила и ее подруга, ее любимая — преподаватель математики Ольга Николаевна Цубербиллер (урожд. Губонина), а позже — последняя ее любовь —