196. Новинский бул., 11 (с.), — собственный дом художника, коллекционера, князя С. А. Щербатова (1912, арх. А. И. Таманов, отделка фасада Е. Е. Лансере).
Этот бульвар, если пройти его вдоль и поперек, явит нам смешение всего и вся. Эпох, стилей, языка, событий литературных и, конечно, десятков разных, но неизменно значимых для русской словесности имен. От поэта и драматурга Александра Сумарокова, жившего здесь в 1769–1777 гг. в не сохранившейся усадьбе (на месте домов 19—25) у своего друга, издателя и сенатора Алексея Мельгунова, до Степана Жихарева, у которого бывал в 1830-е гг. в не сохранившемся особняке (дом № 9) Александр Пушкин. От Александра Грибоедова, который, по некоторым сведениям, не только жил, но и родился в доме № 17 (мем. доска), до литературоведа, академика Николая Тихонравова, который жил в 1880-е гг. в доме, где с 1910 г. восемь лет обитал потом с семьей Федор Шаляпин (дом 25—27, мем. доска). От Николая Грота, жившего здесь с 1889 г. в не сохранившемся доме (№ 7а), Григория Рачинского, Матвея Розанова (дом № 13), а также критика Юлия Айхенвальда, жившего здесь даже в двух домах (№ 16, а с 1910 до 1922 г. в сохранившемся доме № 18), до — поэтов и прозаиков 1920–1930-х гг. Тихона Чурилина (не сохр. дом № 21), Николая Арсеньева (дом № 10), Семена Гудзенко, жившего и скончавшегося здесь (дом № 13). Наконец, до совсем уж наших современников — поэтов, прозаиков, драматургов и публицистов Сергея Михалкова и Юлиу Эдлиса (№ 28/35), Вероники Тушновой и Томаса Венцлова (№ 25—27), Юлиана Семенова (18, стр. 1), Бориса Можаева и Георгия Пряхина (№ 18).
Разумеется, это не все, кого помнят камни Новинского бульвара. Здесь жили также: просветитель Альфонс Шанявский (№ 8), философ Александр Глинка-Волжский (№ 7а), издатель Владимир Саблин и режиссер Всеволод Мейерхольд (№ 18а), драматург Николай Эрдман и гл. редактор «Комсомольской правды» и ТАСС Дмитрий Горюнов (№ 18), художник Илья Глазунов (№ 13, стр. 7) и библиотечный работник Екатерина Гениева (№ 28/35).
Но о двух сохранившихся домах бульвара хотелось бы сказать особо. Первый — это дом № 11, с которого я начал этот рассказ, владение князя С. А. Щербатова, художника, коллекционера и мецената, члена объединения «Мир искусства» и автора идеи музея личных коллекций. Сам Щербатов уедет отсюда в эмиграцию в 1918-м.
Так вот в нем, в этом доме, помимо князя, с 1912 по 1915 г. жил уже модный поэт, прозаик, драматург и будущий лауреат Сталинских премий (1941, 1943, 1946 — посмертно), граф Алексей Николаевич Толстой. Въехал сюда со второй своей женой, художницей-модернисткой Софьей Исааковной Дымшиц-Толстой, а выехал, считайте, с женой уже третьей — с поэтессой Натальей Васильевной Крандиевской.
Трудно поверить, но по своей известности Толстой как раз в это время, с 1912 г., превосходил и Цветаеву, и Волошина. Он печатался, о нем писали. «Большой, толстый, прекрасная голова, умное, совсем гладкое лицо, молодое, с каким-то детским, упрямо-лукавым выражением, — вспоминала современница. — Одет вообще с „нынешней“ претенциозностью — серый короткий жилет, отложной воротник… (как у ребенка) … смокинг с круглой фалдой, которая смешно топорщится на его необъятном заду. Жена его — художница, еврейка, с тонким профилем, глаза миндалинами, смуглая, рот некрасивый, зубы скверные… Держится все время настороже, говорит „значительно“… почему-то запнулась и даже сконфузилась, когда ей по течению беседы пришлось сказать, что она родилась в „Витебске“… Может быть, ей неприятно, что она еврейка…»
Брак, а это была вторая женитьба графа, исчерпал себя через год. Она, пишут, не могла отказаться от искусства, а он искал что-то более домашнее, хозяйственное и не чуждое прекрасному. Здесь у него на волне «моды» — родовитый, богатый, талантливый — возникли сразу два романа: бесплотная семнадцатилетняя балерина Маргарита Кандаурова и — красавица, правда замужняя, поэтесса Наталья Крандиевская. Страсти закипели тут нешуточные. Сюда граф явился с Кандауровой с юга как с невестой — сделал ей предложение, и она не отказалась. Соперница, Крандиевская, напишет: «Маргарита сидела напротив меня. Скромная, осторожная, она вздрагивала от неумных возгласов Толстого и при каждом новом анекдоте поднимала на него умоляющие глаза… Я оценивала ее положение: слишком юна, чтобы казаться элегантной. И волосы на пробор, чересчур старательно, по-парикмахерски, уложенные фестонами, и ниточка искусственного жемчуга на худеньких ключицах… Нет, никакая не соперница!..»
Крандиевская происходила из литературной семьи — мать ее была писательницей, отец — издателем. Наталья не только писала стихи, но и занималась живописью. Более того, благодаря этому она и познакомилась с Толстым — ее мольберт в школе живописи стоял рядом с мольбертом Сони Дымшиц. А первый сборник стихов (она его показывала Бунину, Бальмонту, даже Блоку) вышел как раз в 1913-м. Недаром Толстой сказал: «Я вас побаиваюсь. Чувствую себя пошляком в вашем присутствии». А она, пишут, чуть ли не гонялась за ним. И однажды, проводив забеспокоившегося ее увлечением мужа в Петроград, приехав домой (Хлебный пер., 1), неожиданно застала у себя Толстого: «Вы? Что вы здесь делаете?» Он, не ответив, молча обнял ее. «Не знаю, как случилось потом, что я оказалась сидящей в кресле, а он — у ног моих. Дрожащими от волнения пальцами… обеими руками взяла за голову, приблизила к себе так давно мне милое, дорогое лицо. В глазах его был испуг почти немыслимого счастья. „Неужели это возможно, Наташа?“ — спросил он тихо и не дал мне ответить…» Это случилось 7 декабря 1914 г. «Я знаю — то, что случилось сегодня, — это навек… Я верю, что для этого часа я жил всю свою жизнь, — написал ей. — Теперь во всем мире есть одна женщина — ты… Мне хочется плакать от радости…» Но получить развод и обвенчаться с Толстым ей удастся лишь в 1917 г.
Когда-то, в очерке о нем, я сравнил четыре брака Толстого «с качелями». Из провинциальной тишины с Юлией Рожанской, первой женой его, в «тусовочную бурю» с Соней Дымшиц, из урагана страстей с ней — в уютный штиль домовитой Натальи. А уже от нее — в смертельный прыжок, в последний роман с молодой, страстной, жаждущей публичности Баршевой. Вот только если на Юленьке он женился, даже «не спросив маменьку», то о последней свадьбе вынужден был заблаговременно информировать даже ЦК партии. Так «нужно было», напишет…
Сегодня это неудивительно. Удивительно другое. Именно в этом доме он, несмотря на протуберанцы страстей, на бесконечных гостей дома — Бориса Зайцева, Ивана Бунина, художников Сарьяна, Якулова и Конёнкова, даже Поля Фора, поэта, а позже и Маринетти, — умудрился написать здесь и пьесу «Насильники», которую поставил Малый театр (1913), и «Выстрел» (шедший в Театре Нелюбина). Более того, здесь позже родился даже организованный литераторами «Клуб московских писателей», заседания которого были перенесены потом в помещение правления Московского художественного театра. Из заседаний этого «Клуба», которые посещали Бальмонт, Брюсов, Балтрушайтис, Андрей Белый и Ремизов, Волошин и Осоргин, Бердяев и Кускова, кстати, уже после 1917 г., образуется Всероссийский союз писателей. Немало для одного-то дома, не так ли? Правда, когда «дух свободомыслия» окончательно выветрится отсюда, здесь уже в 1940-х поселится поэт, прозаик и драматург Перец Маркиш. Увы, именно в этом доме его и арестуют в 1949 г. по делу «Еврейского антифашистского комитета». Он тоже не вернется уже сюда, будет приговорен к расстрелу…
Наконец, в другом доме, в доме № 16, на том месте, где жил когда-то, до 1910-х гг., критик и литературовед Юлий Исаевич Айхенвальд (он будет выслан из России в 1922 г. на «философском пароходе» и трагически погибнет в дорожном происшествии), поселился за год до смерти, в 1981 г., прозаик, переводчик, сценарист Юрий Павлович Казаков — тот «нереализованный талант», перед которым тихо преклонялись все самые известные тогда поэты и писатели. Им уже был написан его знаменитый рассказ «Во сне ты горько плакал» и выпущено 10 сборников рассказов. И было подмечено уже Юрием Нагибиным, дружившим с ним, что он, казалось, «сознательно шел к скорому концу». Казаков пил и не мог совладать с недугом. «Он выгнал жену, без сожаления отдал ей сына, о котором так дивно писал, — вспомнит Нагибин, — похоронил отца, ездившего по его поручениям на самодельном велосипеде. С ним осталась лишь слепая, полувменяемая мать…»
Есть, есть странности в русской литературе. Как, например, родился в Казакове писатель? В 1933 г. шестилетний Юра испугался овчарки и стал заикаться. А через 30 лет, на вопрос, что его заставило взяться за перо? — признался: «Я стал писателем, потому что был заикой. Заикался я очень сильно и еще больше этого стеснялся, дико страдал. И потому особенно хотел высказать на бумаге все, что накопилось…» Он потом предскажет и собственную смерть. Жена его напишет: он «не любил ноябрь, как будто предчувствовал, что ему предстоит умереть в этом месяце… Он всегда ждал, когда же ляжет снег. Умер он ранним утром, не было и шести, когда позвонили из госпиталя. Я подошла к окну: был тихий снегопад…»
«Он эмигрировал, если можно так сказать, — отзовется о нем Анатолий Гладилин, — в „профессиональную болезнь русских литераторов“. Я жил с ним рядом на даче в Абрамцеве и с ужасом наблюдал, как Юра ежедневно, упорно и целеустремленно убивал себя алкоголем. Я ничем не мог помочь ему, но ведь были люди, которые могли опубликовать его книги, предложить ему интересную работу — словом, как-то вытащить. Но нет, видимо, такое положение устраивало Союз писателей. Пусть писатель сдохнет, но зато у себя на Родине и тем самым докажет свой патриотизм…»
Ныне книги Юрия Казакова переведены на основные языки Европы, в Италии его помнят как лауреата Дантовской премии (1970), а в Москве в 2000 г. учреждена премия его имени «За лучший рассказ». Он прожил 55 лет. И за пять лет до этого Юрий Трифонов словно признал свое «литературное поражение»: «Ты ведь как-то сразу, без разгона, без подготовки, — сказал, — обнаружился мастером… И сразу