— прочно, навсегда… Иные кладут на сей подвиг жизнь, другие так и пропадают беззвучно… но твой голос был услышан мгновенно…»
Большая редкость в литературе!
197. Новодевичий пр., 1 (с.), — Новодевичий монастырь — филиал Государственного исторического музея.
Здесь, за стеной от Новодевичьего кладбища, прямо в виду кладбища старого, где похоронен великий Денис Давыдов, в подвальных помещениях монастыря 30 лет прожил крупный поэт России, прозаик, драматург и критик, парализованный с молодости, Борис Александрович Садовской (настоящая фамилия Садовский). Жил здесь со второй женой, с Надеждой Садовской (первая жена Лидия Саранчева, оставленная им, родила ему сына).
Конечно, о «крупности» его можно спорить, но, не поверите, на поклон к нему ходили сюда Брюсов, Бальмонт, Андрей Белый, Пастернак, Городецкий, Асеев, Корней Чуковский и многие другие. Даже Цветаева — и та перед эмиграцией оставила Садовскому часть своего архива — значит, можно было доверять! — и он сохранил бумаги. Факт!..
Здесь до 1950-х гг. много кто вообще-то жил. Соседями Садовского были, например, эстетка, поэтесса и художница Нина Серпинская, рядом, в Казначейских палатах, даже в Напрудной башне, жили поэт и переводчик Дмитрий Усов, потом — «Татида» — возлюбленная, адресат стихов Волошина и добрая знакомая уже Анастасии Цветаевой — поэтесса Татьяна Цемах, а с 1929 по 1943 г. — историк, художник, музеевед Павел Шереметев.
Если же говорить о Садовском, то уж сразу скажу — и паралич, и сухотка, и десятилетия, проведенные в инвалидном кресле, все это было последствием «заработанного» им в молодости сифилиса. В 35 лет, в 1916 г., когда уже вышел и первый сборник его «Позднее утро» (1909, а к 1918 г. выпустит уже шестой — «Обитель смерти»), и книга прозы (1911), и пьесы, и статьи о Пушкине, Фете и Языкове, — его вдруг разбил паралич, и он потерял способность передвигаться самостоятельно. «Он даже люэс подхватил, — ядовито ухмыльнулся один современник-литературовед, — в подражание Языкову…»
Денди, пижон, ниспровергатель авторитетов, любивший, как вспомнит поэт Ходасевич (друг и соавтор даже совместных с Садовским скетчей для Театра Балиева), он любил шокировать знакомых «то своим монархизмом, то якобы обширными поместьями, которые на самом деле были ничтожны, то дворянской фуражкой с красным околышем в либеральнейшем кафе, то поддержкой крепостного права в разговоре с радикальной дамой, то приверженностью к антисемитизму, которого тоже не было…» Мистификации и в писаниях, и в жизни просто обожал. То выдает свои стихи за Блока, то за Есенина, и они буквально «входят» в собрания их сочинений, то публикует мистифицированные воспоминания о Брюсове, а то нагло выдумывает дружбу своего отца с отцом самого Ленина. Пушкина в конце жизни считал «воплощением „дьявольского начала“», а про Мартынова, убийцу Лермонтова, вообще написал в 1941-м оправдывающий его роман «Пшеница и плевелы» (он переиздан в 1993-м).
Где он подцепил «стыдную болезнь» в мае 1904-го — неведомо, но благодаря лечению удалось избежать слепоты, глухоты, безумия (ведь в мучениях умерли те же Языков, Гейне, Мопассан, Верлен, Ницше или Гоген). Впрочем, и немудрено, что «подхватил». Тогда, в начале века, Брюсов устроил его в газету «Голос Москвы», где ему стали платить большие деньги. Вечера и ночи «просаживал» в ресторанах и сомнительных заведениях. Из «Праги», ресторана, ехали компанией в «Петергоф», потом в «Моравию», а из нее — опять в «Прагу». Раз, получив 100 рублей, повез приятелей в «Яр», знаменитый ресторан, нынешнюю гостиницу «Советская» (Ленинградский просп., 32/2), где венгерка из хора вытянула из него все деньги, и они, как он вспоминал, «долго-долго шли ночью в Москву» (ныне — три остановки на троллейбусе!), пока не согрелись в чайной на Тверской.
Почти совпавшие по годам физический крах тела и революция были восприняты им как вселенская катастрофа, возмездие, апокалипсис, ускользал смысл жизни, и он дважды пытался покончить с собой. Вот тогда его и увидел, кажется, в последний раз, Ходасевич. «Вдребезги больной, едва передвигающий ноги, обутые в валенки (башмаков уже не мог носить), поминутно оступающийся, падающий, Садовской увел меня в едва освещенный угол пустой столовой, сел за ничем не покрытый стол и — заговорил. С болью, с отчаянием говорил о войне, со злобной ненавистью — о Николае II. И заплакал, а плачущий Садовской — не легкое и не частое зрелище! Потом утер слезы, поглядел на меня и сказал с улыбкой: „Это все вы Россию сгубили, проклятые либералы. Ну, да уж Бог с вами…“» А позже, перед тем как перебраться в келью монастыря, занес в дневник: «Я перехожу окончательно и бесповоротно на церковную почву и ухожу от жизни. Я монах… Православный монах эпохи „перед Антихристом“…»
В 1941-м написал Чуковскому: «Мы не виделись 25 лет… Я все это время провел наедине с собой, не покидая кресла, и приобрел зато такие внутренние сокровища, о каких и мечтать не смел. Былые мои интересы перед нынешними то же, что горошина перед солнцем: форма одна, но в содержании и размере есть разница…» И тогда же, в 1941-м, его едва не арестовали. Он, представьте, вступил в тайную монархическую организацию «Престол», члены которой «готовились к приходу немцев в Москву». Он так и не узнает, что организация была создана НКВД, который планировал использовать ее в большой разведывательной операции «Монастырь». Организацию не «задействовали», и все, по счастью, избежали ареста…
Садовский умрет здесь, в своей келье, умрет 5 марта 1952 г., за год до смерти в такой же день Сталина. И, думаю, очень был бы удивлен, узнав, что понадобится нам, людям. Сначала в 1990-м выйдет робкий сборник его «Лебединые крики», а потом посыпятся: проза, переводы, мемуары. А в 2010-м выйдет книга «Морозные узоры. Стихи и письма». Знаете, сколько стихов увидим в нем мы? Свыше 400! И никакие, даже самые толстые стены древнего монастыря не смогли, как видите, воспрепятствовать этому!
198. Новокузнецкая ул., 29 (с.), — Ж. — в 1930–1960-е гг., в отцовской квартире — литератор, журналист, историк (автор «правоверных» работ о В. И. Ленине), гл. редактор журнала «Журналист» (1967–1968), газеты «Московские новости», председатель ВГТРК — РГТРК «Останкино» (1991–1992) и гл. редактор «Общей газеты» (1992–2002) — Егор Владимирович Яковлев. Здесь он родился в 1930-м, здесь родился и жил его сын Владимир Егорович Яковлев, также будущий журналист, прозаик и основатель газеты «Коммерсант».
Журналист и редактор Егор Яковлев
Я долго думал, рассказывать ли всю правду об этом доме, об этих людях. Но потом решил — это же тоже наша история. И эта «страшная квартира» — тоже часть ее. Тем более что рассказ о ней — это признание сына и внука живших здесь известных людей, один из которых, Егор Яковлев, без сомнения, оставил след и в литературе, и в исторических штудиях, и в журналистике.
«Меня назвали в честь деда, — написал не столь уже давно Владимир Яковлев, тот самый сын и внук Яковлевых. — Мой дед был убийца, кровавый палач, чекист. Своего отца дед расстрелял за спекуляцию. Его мать, моя прабабушка, узнав об этом, повесилась. Мои самые счастливые детские воспоминания связаны со старой просторной квартирой на Новокузнецкой, которой в нашей семье очень гордились. Эта квартира, как я узнал позже, была не куплена и не построена, а реквизирована — то есть силой отобрана — у богатой замоскворецкой купеческой семьи. Я помню старый резной буфет, в который я лазал за вареньем. И большой уютный диван, на котором мы с бабушкой по вечерам, укутавшись пледом, читали сказки. И два огромных кожаных кресла, которыми, по семейным традициям, пользовались только для самых важных разговоров.
Как я узнал позже, моя бабушка, которую я очень любил, большую часть жизни успешно проработала профессиональным агентом-провокатором. Урожденная дворянка, она пользовалась своим происхождением, чтобы налаживать связи и провоцировать своих знакомых на откровенность. По результатам бесед писала служебные донесения. Так вот, и диван, на котором я слушал сказки, и кресла, и буфет, и всю остальную мебель в квартире дед с бабушкой не покупали. Они просто выбрали их для себя на специальном складе, куда доставлялось имущество из квартир расстрелянных москвичей. С этого склада чекисты бесплатно обставляли свои квартиры.
Под тонкой пленкой неведения мои счастливые детские воспоминания пропитаны духом грабежей, убийств, насилия и предательства. Пропитаны кровью. Да что я, один такой? Мы все, выросшие в России, — внуки жертв и палачей. Все абсолютно, все без исключения. В вашей семье не было жертв? Значит, были палачи. Не было палачей? Значит, были жертвы. Не было ни жертв, ни палачей. Значит, есть тайны. Даже не сомневайтесь!..»
Владимир Яковлев не пишет, с какого года его дед поселился в этом доме. Но, возможно, именно здесь, на Новокузнецкой, его деда, «чекиста и палача», спас лично Джержинский.
«В 1919-м, в разруху и голод, — пишет В. Яковлев, — дед-убийца умирал от чахотки. Спас его от смерти Феликс Дзержинский, который приволок откуда-то, скорей всего с очередного специального склада, ящик французских сардин в масле. Дед питался ими месяц и только благодаря этому остался жив. Означает ли это, что я своей жизнью обязан Дзержинскому? И если да, то как с этим жить?..
Задумывались ли вы когда-нибудь о том, — заканчивает он свой рассказ, — до какой степени этот жизненный опыт трех подряд поколений ваших ПРЯМЫХ предков влияет на ваше личное сегодняшнее восприятие мира? Вашу жену? Ваших детей? Если нет, то задумайтесь…»
Ни убавить ни прибавить… Страшноватая история. И каждое последующее поколение, воленс-ноленс, искупает своей жизнью предыдущее. Не всегда, но чаще всего. Для автора этого рассказа искуплением таковым и является, возможно, этот самый рассказ. А прибавить могу лишь одно: из этого дома и Егор Яковлев, и его сын уехали в 1960-е гг. в другой свой дом (ул. Правды, 11/13), а скончается самый заметный журналист перестройки в России Е. В. Яковлев в 2005 г. уже в последнем своем доме — в Староконюшенном переулке, в доме 37.