199. Новослободская ул., 33 (с.), — Ж. — в 1910–1920-е гг. — поэт, прозаик-утопист, драматург, публицист, экономист, ученый-аграрник и москвовед, основатель Совета Сельскосоюза (1919–1920), член общества «Старая Москва» (с 1920 г.) — Александр Васильевич Чаянов. Отсюда переедет жить в здание Сельхозакадемии в Петровско-Разумовском, где в 1930 г. будет впервые арестован.
Арестуют его, профессора Сельскохозяйственной академии, крупного ученого, однокашника Николая Вавилова, сразу после критики лично Сталиным его «научной школы». С трибуны конференции аграрников-марксистов вождь назвал чаяновщину «агентурой империализма», обвинил в связях с кулаками и тем самым подсказал чекистам идею о существующей партии противников коллективизации. Такая выдуманная ими партия, получившая название «Трудовой крестьянской», тут же, разумеется, и «возникла», а в ней — «кулацко-эсеровская группа Кондратьева — Чаянова». Ведь за видного арестанта, когда-то даже заместителя министра по сельскому хозяйству Временного правительства, члена коллегии Наркомзема РСФСР уже при советской власти, на Лубянке (после слов Сталина в письме Молотову «Кондратьева и пару-другую мерзавцев нужно обязательно расстрелять») взялись самые лютые «специалисты» — лично Агранов, начальник секретного отдела ОГПУ, и его помощник Славатинский. И Новослободская улица второй раз отметится в его судьбе — не только аграрника, но и поэта, и писателя Чаянова.
А он был поэтом, об этом редко поминают ныне. Числят прозаиком. Сборник стихов, которые писал с юности, «Лелину книжку» опубликовал еще в 1912-м и посвятил первой любви своей Елене Григорьевой, с которой тогда же и расписался. Правда, на Новослободской с ней и расстанется через восемь лет — она уйдет к художнику Рыбникову, который, по иронии судьбы, был одним из иллюстраторов его прозаических книг. И здесь же, в этом доме (а до этого Чаянов жил и в Мал. Харитоньевском, 7; и в Лялином пер., 5/1; и в начале 1910-х гг. на Бол. Никитской, 28/2), возникла его вторая жена — театровед, дочь публициста и редактора Эммануила Гуревича, Ольга Чаянова, которая хоть и переживет потом два ареста и заключения, но вырастит двух сыновей ученого и уйдет в мир иной через полвека после мужа. Я потому столь подробно говорю о ней, что все прозаические произведения, все шесть повестей Чаянова, изданных с 1918 г. под псевдонимами Иван Кремнев и Ботанин Х (критики, кстати, прозвали их, мыслите — «русской гофманиадой»!), писатель регулярно дарил на дни рождения Ольге. В том числе и повесть «Венецианское зеркало, или Диковинные похождения стеклянного человека», и самую известную его книгу 1920 г. — первое советское социально-фантастическое произведение — «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии».
Обложка книги Ив. Кремнёва (А. В. Чаянова) «Путешествие моего брата Алексея…»
Говорили, что книга эта вышла по прямому указанию Ленина, да и в предисловии ее не только превозносились прямота и искренность «вдумчивого человека», но говорилось о «будущем России… об устройстве процветающей крестьянской страны…». Прозрачный, «стеклянный человек» из его повести, разве мог быть Чаянов не искренним? Он ведь и на сталинские обвинения честно напишет: «Я совершенно разделяю мысль, некогда высказанную Жоресом, о том, что революцию можно или целиком отвергнуть, или принять также целиком, такой как она есть… Поэтому вопрос о моем отношении к Октябрю решался мною… в тот январской день, когда революция отбросила идею Учредительного собрания и пошла под знаком пролетарской диктатуры».
А с Новослободской, с этим домом писателя, окажутся связанными три поразительных события в жизни писателя. Во-первых, все книги прозы его, написанные здесь с 1918 по 1928 г., были после его ареста запрещены цензурой, изъяты Главлитом из библиотек и уничтожены. Но, удивительно, изъяты и уничтожены были только те, которые вышли под псевдонимом «Иван Кремнев», а подписанные «Ботаниным Х», псевдонимом, который «литературоведы в штатском» раскрыть так и не смогли, для читателя уцелели. Во-вторых, и это тоже малоизвестный факт, — его повесть «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей», где главный герой носил фамилию Булгаков, была подарена в январе 1926 г. художницей, иллюстрировавшей ее, Натальей Ушаковой, натурально Михаилу Булгакову, писателю. И, как утверждала вторая жена классика, Любовь Белозерская, прочитанная Булгаковым повесть Чаянова «послужила толчком к написанию им первоначального варианта „романа о дьяволе“». Невероятно, не правда ли?
Ну, а третье «событие», связанное и с этой улицей, и с этим домом, поистине трагично. В июле 1930-го его арестовали на служебной квартире в Сельскохозяйственной академии (Петровско-Разумовское, 59) и доставили на Лубянку. А в январе 1932-го, после суда, приговорившего его к пяти годам тюрьмы, посадили в «воронок» и привезли на такую знакомую ему улицу — на Новослободскую. Не знаю, видел ли он, помните, признанный москвовед, член общества «Старая Москва» и постоянный докладчик по истории и топографии города, видел ли сквозь решетку окна машины свой дом 33 по Новослободской, любимые и памятные места, но доставили его не туда, конечно, — в дом № 45, в Бутырку, в камеру, где он просидит первую часть срока. Там ведь успеет посидеть едва ли не четверть советской литературы, среди которых будут в 1930-х и Мандельштам, и Клюев, и Пильняк, и Павел Васильев, и Борис Корнилов.
Последний год тюрьмы Чаянову заменят на ссылку, отправят в Алма-Ату, где он успеет поработать и в местном сельхозинституте, и даже в наркомате земледелия Казахстана. Но в марте 1937 г. «стеклянного человека» вновь арестуют и через шесть месяцев там же, в Алма-Ате, расстреляют. Утопии, увы, давно вырождались у нас в антиутопии. Только вот написать их долгие годы не осмеливался никто.
ООт Оболенского переулка до Остоженки
200. Оболенский пер., 9, корп. 3 (с.), — Ж. — с 1935 по 1938 г. — поэт, прозаик, драматург, классик «детской литературы» («Морские рассказы», «Рассказы о животных», «Рассказы о технике» и др.) и — автор романа «Виктор Вавич» — Борис Степанович Житков. Единственный, да и последний адрес писателя в Москве.
В этом доме, построенном как раз в 1935 г., писатель, переехавший из Ленинграда, через три года скончается. Рак легких! Переехал то ли сбегая от предыдущей жены, ревнивицы-турчанки, то ли в «поисках новых горизонтов» для творчества, но скорей всего в попытке избежать страшного конца и найти спасителей от страшной болезни. Ведь он уже сказал Виталию Бианки, другу и детскому, как и он, писателю, что видел черта… И это не было очередной шуткой в их компании.
Прозаик Б. С. Житков
Эту историю поведает потом поэт и прозаик Николай Олейников, бывший когда-то начальником над Борисом Житковым и всей «веселой компанией» в детском журнале «Чиж» (Олейников редактировал журнал как раз в 1934-м). Расскажет, как бледный и мрачный Житков ввалился однажды в квартиру Бианки с бутылкой коньяка. Не проронив ни слова, не отвечая на вопросы друга, в одиночестве осушил бутылку. А уходя, у дверей, выкрикнул: «Черта видел. Получил повестку с того света…»
Более неунывающего, веселого, офигительно талантливого и в прямом и переносном смысле «просоленного жизнью» человека в их компании, наверное, и не было. Родился в Новгороде (мать — пианистка, ученица Антона Рубинштейна, отец — педагог, три брата стали адмиралами), молодость провел в Одессе, первый рассказ напечатал в Ленинграде в 1924-м. В 1905-м, еще студентом, пошел в революцию (изготавливал нитроглицерин для бомб, оборонял еврейский квартал в Одессе от погромов, возил на паруснике из Болгарии и Румынии оружие для восставших). Два высших образования, но работал столяром, охотником, дрессировщиком, преподавателем физики и черчения, штурманом, ихтиологом, инженером-судостроителем, директором технического училища, во время Первой мировой был прапорщиком в морской авиации, потом работал в Копенгагене, на учебно-грузовом судне обогнул земной шар, а в другой год возглавил экспедицию, изучавшую фауну Енисея. Легко изучал языки, знал арабский, польский, турецкий, новогреческий, разумеется, английский (однажды в Лондоне, в лавке, куда он зашел за сигаретами, торговец принял его за земляка из Дерби, так легко он говорил по-английски). Словом, ему удавалось достичь успеха во всем, за что бы ни брался. А печатать его стали бешено именно детские издания: журналы «Чиж», «Юный натуралист», «Пионер». Он ведь придумал первые книжки-журналы для детворы, еще не умеющей читать, и создал энциклопедию для детей четырех лет. Да и в друзьях у него были самые веселые и талантливые люди Ленинграда — Хармс, Чуковский, Заболоцкий, Шварц, тот же Олейников. Зазвав к себе, он всегда выходил встречать их — «так ему не терпелось дождаться их», и дождавшись — усаживал за стол, за которым, как пишут, всегда «царствовало веселое безумие». А женщины, пишут, влюблялись в него с полуоборота, хотя он, по словам, видимо, завидовавшего ему в этом «деле» Чуковского, однокашника по гимназии, был «лыс, низкоросл и похож на капитана Копейкина»… Третья его жена, как раз та полутурчанка, глазной врач Софья Ерусальми, с которой он прожил почти десять лет, ревновала его так, что свихнулась — натурально попала в сумасшедший дом. «Задергивала окна в полутемный их двор, — пишет Евгений Шварц, — чтобы Борис не переглядывался с соседками. Не выпускала его одного из дому, не ходила на службу, чтобы следить за ним… допрашивала его ночами о воображаемых изменах и наконец довела до того, что он обратился за помощью к друзьям и родным…» А когда она вышла из больницы, уже разойдясь с Житковым, подала заявление в прокуратуру, что ее, здоровую женщину, он пытался заточить в сумасшедший дом… «Дело в прокуратуре, — заканчивает Шварц, которого даже вызывали по этому вопросу к следователю, — приняли всерьез…» Может, потому Житков и сбежал в Москву с последней женой своей — Верой Михайловной Арно