только не обзывали автора: и «Дон Базилио», и «литературный скунс», и «суворинский молодец», и «полуредактор журналов». «Он ходит грудью вперед, нос вздернув — дозором в садах советской словесности и наводит порядок. Опечатка в литературе, описка в науке, обмолвка в искусстве — наш Дон Базилио усердно собирает в свой блокнот опечатки, описки, обмолвки, ошибки пера, чтобы поставить их кому-нибудь в строку и увеличить таким образом число „впрыскиваемых“ им строк…» Но Полонский и тут оказался прав. Он просто все видел непредвзято и в дневнике (а где же еще в те годы?!) записывал о том, что происходило в реальной жизни: «В партии — среди широких масс — сервилизм, угодничество, боязнь старших. Откуда это? Почему вдруг шкурный страх делает недостойными людей, вчера еще достойных? Психоз?.. Что же говорить об интеллигенции?.. Она продается, торгует собой, как баба на базаре бубликами…»
В конце 1931-го «Новый мир» у него отобрали, формально за «идеологические ошибки». А уже 1 марта 1932 г. он умер. Позже, так же и с этим же журналом, история повторится, только на месте Полонского окажется Твардовский. А Чуковский (и тоже в дневнике, больше негде) запишет: «Умер Полонский. Я знал его близко. Сегодня его сожгут — носатого, длинноволосого, коренастого, краснолицего, пылкого. У него не было высшего чутья литературы… но журнальное дело было его стихией, он плавал в чужих рукописях, как в море…»
Дом Полонского на Остоженке будет и дальше крепко привязан к литературе. Тут до ареста и расстрела в 1938 г. жил журналист, партработник, первый главный редактор «Учительской газеты» (1924–1928) и начальник Главлита (1935–1937) — Сергей Борисович Ингулов, которого с 1929 до 1941 г. сменят публицист, заведующий Госиздатом (1920-е гг.), главный редактор журнала «Наука и жизнь» (с 1934 г.) — Николай Леонидович Мещеряков и — прозаик, драматург, сценарист, лауреат Сталинских премий (1941, 1948, 1949, 1950) Николай Евгеньевич Вирта.
Наконец, с 1943 по 1979 г. здесь жил прозаик, филолог, лингвист и мемуарист Александр Константинович Жолковский, а в 1950-е — и прозаик, биограф (книги «ЖЗЛ») — Григорий Исаакович Ревзин.
Словом, Остоженку в истории русской литературы не обойдешь. Никак не обойдешь.
ПОт Павловского переулка до Пятницкой улицы
206. Павловский 2-й пер., 3 (с.), — Ж. — в 1914–1915 гг. — поэт Сергей Александрович Есенин с гражданской женой — Анной Романовной Изрядновой. Здесь родился их сын — Юрий (Георгий).
Из донесения агента охранки: «В 9 часов 45 мин. вечера „Набор“ вышел из дому с неизвестной барынькой. Дойдя до Валовой ул., постоял мин. 5, расстались: „Набор“ вернулся домой, а неизвестная барынька села в трамвай… Кличка будет ей „Доска“».
«Набор» в донесении — Есенин. А «Доска» — его гражданская жена Анна Изряднова, корректор в типографии Сытина. Следила охранка вообще-то за ним — он ведь был жуткий революционер, что редко вспоминают ныне. Это, если хотите, первая «тайна» поэта. Подчитчик в той же корректорской, где работала Анна, он не только поддерживал большевистскую фракцию в Думе и распространял журнал «Огни», но участвовал в маевках, удирал от полиции по крышам и стоял среди тысяч «сытинцев» в забастовке на Пятницкой, когда рабочие, повалив трамвай, перегородили улицу.
«На деревенского парня похож не был, — вспомнит потом Анна свое знакомство с ним. — На нем был коричневый костюм, высокий накрахмаленный воротник и зеленый галстук. С золотыми кудрями он был кукольно красив…» А он, забрав ее, беременную от него, из родительского дома (ул. Тимура Фрунзе, 20), привез сюда, в снятые две комнатки по 2-му Павловскому, а тогда Александровскому переулку — в первую свою «семейную квартиру».
Вторая «тайна», вернее миф, сопровождающий Есенина всю жизнь, — его, казалось бы, бесконечные «любови». Было — не было? Эмиль Кроткий, поэт и прозаик, как-то услышал от него: «Женщин триста у меня, поди, было?» Услышал и — не поверил. «Ну, тридцать», — резко сбавил тогда поэт. «И тридцати не было», — усомнился Кроткий. «Ну, — помолчал Есенин. — Ну, десять». «На этом, — заканчивает Кроткий, — и помирились. — „Десять, пожалуй, было“, — подвел черту и поэт…»
Правда, — и это знают все — было много стихов «о любви». Но разве это одно и то же? Увы, первой своей жене, Анне Изрядновой, родившей ему сына, стихов он, кажется, не посвящал, хотя по человеческим качествам она была едва ли не выше всех трех его последующих официальных жен. Печально, но это, кажется, так.
Из этого дома декабрьской ночью поэт отвез Анну в роддом. Он много со мной «канителился», — вспоминала она. «Когда вернулась из больницы, — пишет, — дома был образцовый порядок: везде вымыто, истоплены печи, готов обед и даже пирожное куплено». На сына глянул с любопытством. «Ты песен пой ему больше», — учил ее и все повторял: «Вот я и отец…» А уже весной уехал в Петроград — «я ненадолго»…
Так вот третьей тайной этого дома станет страшная судьба сына поэта Георгия, которого все звали Юрой. Он был очень похож на отца, писал, кстати, стихи, окончил авиационный техникум, но в 1937-м, когда ему было всего 23 года, его, летчика, арестуют в поезде, назовут убийцей, «готовившим акт против Сталина путем броска бомбы на трибуну во время демонстрации», и — по-тихому убьют. А мать, скончавшаяся в 1946 г., так ничего и не узнает о нем: ни об аресте, ни о расстреле…
Про нее же никто и позже не скажет слова худого. «Удивительной чистоты была женщина», — вспомнит о ней сын от второго брака Есенина, от Зинаиды Райх. А дочь поэта напишет: на таких свет держится. «Все связанное с Есениным было для нее свято, его не обсуждала и не осуждала. Долг был ей ясен — оберегать…» Но он, уезжая отсюда в Петроград (за славой — «ее надо брать за рога!»), ласково махнув ей рукой: «Я скоро!» так и не вернется к ней. Нет, будет даже хуже — никому в Петрограде ни разу не скажет, что в Москве у него есть и жена, и даже — сын.
Через три года вернется в Москву в ореоле сумасшедшей славы. Но — с другой женой! С Зинаидой Райх. Потом будет третья жена, потом четвертая. Но за пять дней до смерти, в декабре 1925 г., торопясь к поезду, проститься забежит лишь к Ане, жившей с сыном его уже на Сивцевом (Сивцев Вражек, 44). «Что, Сережа? Почему?» — затревожится она. «Чувствую себя плохо, — скажет, — наверное, умру…» Только ей из близких и скажет это: «наверное, умру».
Тоже тайна: предполагал еще или внутренне уже решился на смерть…
207. Палашевский Мал. пер., 7 (с. п.), — Ж. — в 1880-е гг. — поэт, актер Алексей Ермилович Разоренов (настоящая фамилия Раззоренов). Позднее, в 1920-е гг., в этом доме размещался Союз литовских пролетарских писателей им. Ю. Янониса. И здесь же с 1927 по 1938 г. жил актер и режиссер, народный артист СССР (1963), лауреат Сталинских премий (1949, 1951) Сергей Капитонович Блинников.
Вот она — старая Москва, уцелевшие пока домики, с которыми многое связано из того, что уже почти забыто. Не знаю, поют ли ныне песни подвыпившие гости в модном ресторане «Скандинавия», расположенном здесь сегодня. И не знаю, конечно, здесь ли 130 лет назад, в 1880-х, была овощная лавка, при которой жил ее хозяин, вчерашний крестьянин в городском длиннополом полукафтане, который, стоя за прилавком, декламировал и Пушкина, и Лермонтова, и, представьте, монологи из «Гамлета» и «Короля Лира». Точно знаю только, что в эти годы Алексей Разоренов жил здесь.
Сколько поэтов за этот век — тонких, интеллектуальных, познавших все тайны стиха — мечтали хоть строфой, хоть строчкой остаться в истории русской литературы… А этот — остался! И не просто строчкой — песней, которую распевала еще недавно Зыкина, а сейчас и Алла Пугачева. Про Надежду Обухову и других великих вообще молчу.
Конечно, Алексей Ермилович Разоренов, «незаметный человек», как назовут его в некрологе, самоучка из Казани (грамоте учился по псалтыри у приходского пономаря, чем и закончил свое образование), не предугадывал своей судьбы, просто душа просила поэзии, даже когда 30 лет торговал «по мелочи» овощами. До того работал приказчиком, лакеем, актером, разносчиком товаров и вот — в крошечной лавке «открыл», возможно в этом доме, «своеобразный, — как пишут, — литературный клуб, где собирались в основном поэты-самоучки».
«Вся моя жизнь, — вспомнит в автобиографии, — прошла в тяжелой борьбе за существование, среди нужды, лишений, тьмы невежества и людей, умом убогих. Писательские стремления пробудились во мне очень рано, но большинство первых моих опытов не суждено было увидеть в печати. Писал много, печатал мало…»
Нет, он публиковался, конечно. Может, и снисходительно к бородатому старику, но его печатали в периодике — в «Воскресном досуге», «Иллюстрированной газете», «Неделе», «Радуге», «Новостях дня», «Русском курьере». Он даже выпустил сборник стихов, изданный И. З. Суриковым, тем подвижником, кто собирал вокруг себя, в своем музыкально-литературном кружке, «поэтов из народа». Но то стихотворение, написанное Разореновым еще в Казани и прославившее его, при жизни поэта вообще не печаталось. Возможно, оно вошло во второй сборник, который он незадолго до смерти подготовил к печати, да вот беда — самому этому сборнику не суждено было выйти. Тогда, спросите — как, каким образом эта песня «Не брани меня, родная…» пошла в народ, как она попала к композитору Александру Дюбюку, который положил ее на музыку?
Ее считали «цыганским романсом», и девицы, влюбившись — и в рабочих кварталах, в жалких лачугах, и в роскошных домах да салонах, — как бы жаловались матерям, чтобы их не бранили за случившуюся любовь. «Мне не надобны наряды // И богатства всей земли… // Кудри молодца и взгляды // Сердце бедное зажгли… // Сжалься, сжалься же, родная, // Перестань меня бранить. // Знать, судьба моя такая — // Я должна его любить!»
Ныне история этой песни вчерне восстановлена. Она была написана в Казани еще в 1840-х гг. на случайно подобранную музыку и — для бенефиса столичной актрисы Надежды Самойловой. Вероятно, тогда, когда и сам поэт еще актерствовал. Написал и забыл — бывает! Но уже на другой день — утверждают — ее распевал, как «цыганскую песнь», весь город. И лишь в 1857 г. ее услышал Дюбюк и «оформил» как романс. И не он один. Позже музыку на стихи сочиняли и Бюхнер, и Денисова, и другие музыканты. Неизвестен только первый автор нот — для того самого театрального бенефиса.