Но главная «тайна» писателя не разгадана до сих пор. Был ли все-таки ереванский профессор, как вполголоса утверждают ныне специалисты, не только секретным и талантливым писателем, но и секретным и не менее талантливым советским разведчиком? По-моему, так был — уж слишком много в его судьбе необъяснимых странностей…
213. Петровский пер., 5 (с., мем. доска), — Ж. — с 1914. по 1940-е гг. — поэт, переводчик, издатель, один из основателей Всероссийского союза писателей, в 1930–1940-е гг. всего лишь продавец в книжном магазине — Карп (Карапет) Егорович (Георгиевич) Коротков (псевд. А. Рокотов, кстати, владелец поэтического кафе «Музыкальная табакерка» (см. Кузнецкий Мост ул., 5/5), у которого в 1919–1920 гг. жили поэты Сергей Александрович Есенин и Анатолий Борисович Мариенгоф.
Оба пережили здесь трудную и холодную зиму. В марте 1920 г. съехали отсюда. А в ноябре 1920-го Мариенгоф вновь поселился в этом доме, но в другой квартире и уже не с Есениным, а с будущей женой — молоденькой актрисой Анной Борисовной Никритиной. Поженятся здесь же в 1923 г., здесь в 1924 г. родится их сын — Кирилл, и отсюда в 1928 г. семья навсегда переедет в Ленинград.
Зима 1919/20 г. для двух подружившихся поэтов была и в самом деле трудной. И комната у Короткова была холодной. Но двоих развеселых и бесшабашных поэтов именно здесь одна девица, кстати, поэтесса, и назовет «святыми». Они в шутку наймут ее на «жалованье машинистки» лишь для того, чтобы она, забравшись под одеяло, грела им постель. «Пятнадцатиминутная работа», посмеивались оба и обещали сидеть к ней спиной и не смотреть, как она раздевается. Так вот, девица через три дня бросила их. «Я не нанималась, — крикнула напоследок, — греть простыни у святых…»
А другая юная поэтесса, которую приведет сюда Есенин, та, с которой он только что познакомился в Москве и которая через четыре года родит ему сына, Надя Вольпин, именно здесь и станет женщиной. Она сама подошла к нему в кафе, где они встретились, и он не на шутку увлекся ей. Ухаживал, встречал ее после работы, читал стихи, а здесь и случилось то, что должно было случиться. «Девушка… — шепнул он изумленно и дико спросил: — Как же вы стихи писали?» А позже, уже на кухне коммуналки, вдруг признается ей, хотевшей создать семью: «Мы так редко вместе. Твоя вина. Да и боюсь я тебя! Знаю: могу раскачаться к тебе большой страстью…» Она будет гадать потом: почему боится? И поймет: глупого счастья боялся, бытового, обычного, человечьего…
Они будут еще встречаться. А расстанутся фактически на… крыше. Да-да! На крыше 7-этажного дома, тогда общежития Коминтерна (Глазовский пер., 7), где жила в тот год Надя. Он зайдет попрощаться с ней перед отъездом в Америку с новой женой, Айседорой Дункан, а она, жившая в мансарде этого дома (мансарда не видна с улицы, я, с трудом отыскавший тот дом, поднимался туда, когда в 2008-м снимал фильм о Есенине), повела его на крышу, где любила гулять в одиночестве… Кстати, именно Надя, видевшая друзей поэта «насквозь», пыталась «расстроить» дружбу Есенина с Мариенгофом.
Уж чем Мариенгоф, сын еврейского купца из Пензы, лощеный «денди» в цилиндре, «взял в оборот» поэта — неведомо, но в тот год влияние его на Есенина было огромным. Есенин назовет потом его своей «тенью», но поначалу «тенью» Мариенгофа станет сам. Один из свидетелей их «забулдышной дружбы» честно подметит позже: «Есенин ходил в потрепанном костюме, играл в кости и на эти „кости“ шил пальто (у Делоне) Мариенгофу. Ботинки заказывал ему у самого дорогого мастера, а себе покупал дешевые сапоги на Сухаревке…» Так располагались «тени» поэтов поначалу.
Но дружба была, о ней весь «Роман без вранья», который Мариенгоф издаст здесь еще в 1927-м. Есенин навещал здесь Мариенгофа с Никритиной и потом — уже вместе с Айседорой.
«Всякий раз, как они приходили к нам в гости, — вспомнит Никритина, — Айседора садилась на нашу поломанную кровать и говорила: „Здесь есть что-то настоящее, здесь живет любовь“. Она очень хотела подарить мне брачную фату и повторяла: „Для женщины важно быть последней, а не первой“. Очевидно, она чувствовала, что я и есть эта последняя. И тем не менее она в то же время полагала, что для них (Мариенгофа и Есенина) самым важным было их искусство, а не женщины». А однажды, подняв бокал, сказала Никритиной: «Я енд ты чепуха, Эсенин енд Мариенгоф это все, это дружба…»
С Никритиной, «мартышкой», как любовно звал ее муж, с артисточкой, которая и увезет Мариенгофа в Ленинград (ее пригласят играть в Большой драматический театр, где она станет народной артисткой), он проживет в этом доме до 1928 г. Они поженятся 31 декабря 1922 г. Мариенгоф вспоминал: «Она принесла на Петровский крохотный тюлевый лифчик с розовенькими ленточками. Больше вещей не было». Вспоминала про нее и игравшая с ней в Камерном театре Августа Миклашевская: «Она очень бедно была одета. Черная юбочка, белая сатиновая кофточка-распашонка, на голове белый чепчик с оборочкой, с пришитыми по бокам локонами (после тифа у нее была обрита голова). В таком виде она читала у нас на экзамене. Таиров и Якулов пришли от нее в восторг. Называли ее „Бердслеевской Соломеей (так! — В. Н.)“… И эта „Бердслеевская Соломея“ очаровала избалованного, изысканного Мариенгофа. Он прожил с ней всю жизнь, держась за ее руку…»
Мариенгоф, «больной мальчик», как отозвался о нем, представьте, сам Ленин, когда прочел его поэму «Магдалина», напечатанную в газете, закончил здесь свой «Роман без вранья». Издал его, но не только получил «кучу оплеух» от сталинской критики, но и узнал вскоре, что книга запрещена. Только через три года после смерти писателя, в 1962 г., журнал «Октябрь» напечатает «обструганный текст» книги под стыдливым названием «Роман с друзьями». А вообще Мариенгоф напишет много книг, пьес и сценариев, будет по главам продавать в конце жизни свои мемуары в литературный архив, потеряет сына (тот повесится в 16 лет) и умрет в Ленинграде от болезни ног — эндартериит…
За два года до смерти, когда он уже не ходил, Михаил Козаков привезет к нему в ленинградскую квартиру весь «Современник», гастролировавшей в городе на Неве, — Олега Ефремова, Евстигнеева, Волчек, Булата Окуджаву. «Анатолий Борисович полулежал на софе, — пишет М. Козаков, — Анна Борисовна поила нас коньячком, а мы рассказывали о спектакле и даже что-то проигрывали для Мариенгофа…»
А он, возможно, «проигрывал» в памяти последнюю встречу с Есениным в доме на Петровском, где висит его другу памятная доска. Тот был уже «никакой», у него, напишет Мариенгоф, уже «были другие глаза», и он был совершенно пьян. Мариенгоф запомнит: поэт, уставившись на ковер на стене с большими красными и желтыми цветами, вдруг дал другу салфетку и сказал: «Вытри им носы». «Это ковер, это цветы», — сказал ему Мариенгоф. Но Есенин вскипел: трусишь, размозжу голову, вытирай!.. И тогда Мариенгоф взял салфетку и стал водить ею по ковру, «сморкая бредовые носы» каких-то детей, которые привиделись другу… Есенин был уже смертельно болен. Это был конец…
Это был конец одной литературной эпохи и начало следующей. Дом на Петровском не пустовал и позже. Здесь в конце 1920-х гг. жил поэт, переводчик, мемуарист Марк Владимирович Талов, у которого бывали поэты Мандельштам (1931), Асеев, Тарковский и др., а также — до 1952 г. — актер и драматург, автор пьесы «Лев Гурыч Синичкин» и других, брат литературоведа-пушкиниста С. М. Бонди — Алексей Михайлович Бонди (он скончается в этом доме) и — с 1930-х до 1957 г. — прозаик, драматург и сценарист (фильмы «Истребители», «Робинзон Крузо», «Соленый пес» и др.), родной брат литератора и прозаика Г. Ф. Кнорре — Федор Федорович Кнорре и его жена — актриса, народная артистка СССР (1954), лауреат Сталинской премии (1941) — Мария Ивановна Бабанова.
214. Пироговская Бол. ул., 35б (с. п.н.), — дом купцов Решетниковых. Ж. — с 1927 по 1934 г., в цокольном этаже, в отдельной квартире — прозаик, драматург, журналист, либреттист, театральный режиссер и актер — Михаил Афанасьевич Булгаков и его вторая жена — мемуаристка Любовь Евгеньевна Булгакова-Белозерская.
«Мы верны себе, — напишет об этом доме в воспоминаниях Белозерская. — Макин кабинет синий (Мака — домашнее прозвище писателя. — В. Н.). Столовая желтая. Моя комната — белая… С нами переехали тахта, письменный стол — верный спутник М. А., за которым написаны почти все его произведения, и несколько стульев… На столе (Булгакова. — В. Н.) канделябры… бронзовый бюст Суворова, моя карточка и заветная материнская красная коробочка из-под духов Коти…»
Любовь Евгеньевна «высмотрела писателя» в 1924-м на литературном вечере (Денежный пер., 5). Привлекло его лицо — «лицо больших возможностей», но оттолкнули «цыплячьи» ярко-желтые ботинки. Булгаков скажет ей позже с горечью: «Если бы нарядная и надушенная дама знала, с каким трудом достались мне эти ботинки…» Она, 30-летняя женщина, только что вернулась в СССР из Парижа со своим мужем — фельетонистом и критиком Ильей Василевским, писавшим под псевдонимом Василевский Не-Буква. Во Франции выступала танцовщицей в каких-то кафешантанах и пробовала писать рассказы. Она, вспомнит о ней писатель Слезкин, «прошла сквозь огонь и воду и медные трубы — умна, изворотлива, умеет себя подать и устраивать карьеру своему мужу. Она пришлась как раз на ту пору, когда он, написав „Белую гвардию“, выходил в свет и, играя в оппозицию, искал популярности в интеллектуальных кругах…»
Здесь, в этом доме, им были написаны пьесы «Кабала святош», «Адам и Ева», «Последние дни. (Пушкин)» и здесь же написан первый вариант будущего романа «Мастер и Маргарита» («Копыто инженера. Князь тьмы»). Здесь писатель пережил все треволнения, связанные с постановкой во МХАТе «Дней Турбиных» (решение по выпуску этого спектакля дважды принимало — такие были времена! — само Политбюро ЦК партии). Белозерская в мемуарах «О, мед воспоминаний» напишет потом, что запрещение пьесы было ударом: «Как будто в доме объявился покойник». Писала, что муж ее «стал раздражительней, подозрительней, стал плохо спать, начал дергать головой и плечом (нервный тик)». Еще бы: поэт Безыменский назвал Булгакова в те дни «новобуржуазным отродьем», а Маяковский обещал позвать в театр 200 человек и сорвать пьесу: «Мы случайно дали возможность… Булгакову пискнуть, — сказал, — и он пискнул».