Поскольку братья-прибалты географически оказались ближе к цивилизации, то и модные тенденции они подхватили раньше. Правда, понятие об авторском праве и у них тогда еще не входило в представления о европейских ценностях… Так вот, переведенные местными умельцами романы из серии «Шедевры мирового кино» на долгое время стали сильнейшим лингвистическим шоком в моей жизни…
Впрочем, надо признать, что с переводной литературой у нас исторически все складывалось странно. Взять хотя бы Маркса…
Как-то подруга Маня рассказала историю, действующим лицом которой сама невольно оказалась.
Ее приятельница защищала докторскую по экономике. Дело было уже в перестроечные, но еще коммунистические времена. Дама обратилась к Манечке с просьбой перевести цитаты из Маркса, которые она обильно использовала в своем тексте. Наверное, она решила, что такая работа с первоисточником будет по достоинству оценена оппонентами. Манечка согласилась.
Никаких подвохов от классика девушки не ждали. А через неделю разразился страшный скандал. Оказалось, что канонический, десятилетиями воспроизводившийся перевод «Капитала» в некоторых существенных деталях отличается от Манечкиного. А уж в точности Манечкиного перевода сомневаться не приходилось.
Теперь, по крайней мере, стало понятно, почему нашу страну так трясло последние сто лет. И вообще, с «Капиталом» мы явно побежали впереди паровоза, первыми в мире осуществив перевод роковой книги.
Так однажды судьба всей шестой части суши оказалась в руках переводчиков…
И вот Наташка, чтобы случайно не усугубить положения дел на отдельно взятом участке новейшей истории (ведь кто даст гарантии, что плохо переведенное фэнтези, воспринятое фанатами как руководство к действию, не повлияет на судьбу человечества тем же роковым образом, что и Марксова книга), а заодно чтобы поправить мое хронически плохое материальное положение, – и отправила ко мне Томилина.
Томилин возник на пороге моего дома поздней осенью. На нем были сандалии, одетые поверх хэбэшных, сползающих к щиколоткам носков. В тот день, кажется, выпал снег. Прочие детали томилинского туалета оказались настолько маловыразительны на этом фоне, что стерлись из моей памяти.
Томилин снял сандалии и пошевелил пальцами ног в промокших носках. Потом покосился на тапки Ираклия, стоявшие в прихожей. Но я быстренько спрятала их, выдав гостю свои запасные, без задников. Томилин был огромен, его пепельные, с редкой сединой волосы в поэтическом беспорядке свисали на плечи, а маленькие серые глаза ласково посверкивали из давней небритости.
– Вам кофе или чай? – вежливо поинтересовалась я.
– Нет-нет, ничего не надо, – ответил Томилин немного поспешнее, чем следовало.
– Вы давно ели? – задала я наводящий вопрос.
– Вчера! – вдохновенно отозвался Томилин.
За окном был вечер уже сегодня.
– Грибной суп будете?
Томилин издал нечленораздельный рык всем организмом.
После третьей тарелки супа и двух стаканов чая с ватрушкой Томилин достал из авоськи, скромно болтавшейся на спинке стула, допотопную картонную папку с засаленными тесемками и надписью: «Личное дело. Хранить вечно».
– Знаете, Дарья Николаевна, – тогда мы еще были друг с другом по имени-отчеству, – стихи я теперь совсем забросил. – Лицо его опечалилось. – Вот. Перевожу. Надо же как-то на жизнь зарабатывать.
Насчет стихов я подумала, что, может, оно и к лучшему, а вот «зарабатывать на жизнь» – тут наши интересы совпадали.
…Сначала в разговорах с подругами я называла Томилина «мой приработок». Теперь он перешел в разряд почти «родственника». Свое свободное от основной работы время я посвящаю Томилину. А в промежутках – еще некоторым. Но «некоторые» – явления эпизодические. А Томилин – моя непреходящая ценность.
Про его личную жизнь мы с подругами знаем только, что у него где-то есть бывшая жена и ребенок, которого положительный Томилин пытается всячески содержать.
– Сегодня опять придет «родственник», – говорю я подруге Наташке. – Представляешь, совсем обленился. Валяет какой-то подстрочник, а я поверх текста прописываю больше половины. Но вообще-то, он милый.
– Платит? – С авторами Наташка придерживается строго деловой линии.
– Платит. Он говорит, что за то время, пока переводит все эти импортные опусы, выработал какую-то свою теорию написания бестселлера. Конечно, при таких глобальных задачах ему не до стилистических красот. Он там, знаешь ли, какой-то алгоритм в этих текстах ущучил. И скоро всех нас удивит. Он так утверждает.
– Могу себе представить. – Судя по голосу, идея бестселлера местного разлива в исполнении Томилина Наташку почему-то не вдохновляет. – Наверняка получится что-то вроде отечественных «Жигулей». По виду «Фиат», а по существу…
С течением времени материальное положение Томилина выправляется. Вид сандалий в конце октября уже не разрывает мне душу, и штрипки от треников больше не торчат зимой из-под томилинских джинсов. Меня это радует. Меня всегда радует, когда не только издатели, но и авторы вкупе с переводчиками наконец-то могут продемонстрировать свое растущее благосостояние.
Пару месяцев назад Томилин пригласил меня в театр с последующим посещением ресторана. Это новость. Кажется, на четвертом году нашего сотрудничества Томилин решил приударить за мной. Он настолько герой не моего романа, что я без колебаний согласилась. Не так часто я бываю на модных премьерах, а уж в ресторанах…
Мой пятилетний ангельски синеглазый сынок Ваня заявил, что я, конечно, могу идти в театр, он, мол, и с нянькой посидит. Потом помолчал и добавил:
– Можешь даже жениться на нем. Все равно я его зарежу.
Но перспектива страшной смерти не грозит бывшему поэту, переквалифицировавшемуся в делателя бестселлеров.
И вот Томилин сидит, занимая собой половину моей кухни, и ест третью тарелку супа. Это его обычная норма. Я всегда перед его приходом варю кастрюлю.
Раздается телефонный звонок. Характерный такой, междугородный. А может, уже и международный. Я устала следить за фазами обоюдного государственного маразма.
Я срочно хватаю с плиты горячую кастрюлю, то есть руки у меня заняты, и прошу Томилина взять трубочку.
Томилин говорит: «Алло!» – слушает и, чего-то недопонимая, переспрашивает, простая душа, своим низким ласковым голосом:
– Вам Дашеньку? Сейчас позову.
…К тому моменту, когда я, не спеша поставив кастрюлю на место, беру трубку, в ней уже нет ничего, кроме коротких гудков.
Томилин, продолжая прихлебывать суп, разглагольствует о современном положении дел в издательском бизнесе, полностью подменившем собой то, что раньше называлось литературным процессом, о размывании знаменитой российской школы художественного перевода, о дискредитации самого писательского труда. То есть, можно сказать, в собственной подрывной деятельности исповедуется…
А я, совершенно отключившись, чувствую только волны ужаса, которые холодом перекатываются внутри меня, и думаю: «Вот хотела же в детстве быть врачом и шла бы себе в хирурги. Мало кто умеет так ловко – по живому».
Месяца три нет никаких звонков. Только дважды кто-то с оказией привозит посылки. Каждый раз это сумка, полная игрушек и вещей для Ванечки, и еще – пакет с сушеными смоквами. Надо понимать, что это – для меня. И никакой даже записочки. Иногда звонит Шурочка, справляется, как наши дела. Всё.
Жизнь, если это можно назвать жизнью, продолжается. И я только тешу себя надеждой, что все сделала правильно.
Наконец звонит Ираклий. Мы говорим о Ванечке, о Нино, которая все чаще болеет, о моих родителях, о моей работе и его с Вовой-Ладо новостном агентстве… И ни о чем больше.
Он ничего не спрашивает, а я ничего не рассказываю. И этим самым он как бы подчеркивает, что догадывается о чем-то, а я подчеркиваю, что мне есть о чем молчать. Так вот у нас всё непросто.
Потом Ираклий долго разговаривает с Ванечкой, а я ухожу в другую комнату, чтобы выплакаться в его старый летный свитер.
Я плачу и вспоминаю Страну. Такой, какой сохранила ее для себя. Страну, в которой я по-прежнему могу поднять руку перед автобусом и он обязательно остановится, как такси. Страну, где я знаю одну по макушку ушедшую в землю базилику, весной всю покрытую фиалками. Страну, в которой люди, которых я люблю, останутся такими, какими я запомнила их в день нашего прощанья, и никто никогда не умрет, пока не умру я сама…
Сквозь слезы я еще умудряюсь порадоваться, что не дала никаким жизненным обстоятельствам разрушить этот мой заповедник, что обвела эти самые обстоятельства вокруг пальца…
Сижу, плачу и радуюсь. Вот про таких идиоток и говорят, наверное: «Сильная женщина».
Еще через полгода звонит Шурочка и сообщает с выжидательными интонациями в голосе, что Ираклий, кажется, надумал жениться. Я делаю вид, что, во-первых, это для меня уже не новость, во-вторых, что рада этому обстоятельству.
– А как же ты? – интересуется обескураженная Шурочка.
– А что я? У меня все нормально. Как, кстати, зовут нашу будущую жену?
Вот здорово, я, оказывается, и пошутить могу на эту тему.
– Нато. Она дизайнер одежды. Работает в Академии художеств.
Понятно. Далеко искать не пришлось. Академия находится в минуте ходьбы от офиса Ираклия. Как раз вверх по той самой лестнице, у верхушки которой растет моя шелковица. Сейчас лето, и вся земля под ней усеяна черными сладкими ягодами, а если протянуть руку… Стоп.
Я делаю вид, что закашлялась, говорю, пойду выпью воды, что-то в горло попало, желаю всем счастья и зову Шурочку и Вову-Ладо в гости, как только у них появится такая возможность.
Если Ираклий решил для себя, что от этого разговора зависит его свадьба, пусть считает, что я дала разрешение.
Ираклий звонит раз в месяц, иногда чаще. Мы разговариваем, как старые друзья. Через год, когда мой Ванечка пошел в первый класс, у Ираклия родился сын, которого назвали Вано.
Вот так, оказывается, два раза можно родить одного и того же мальчика.