Одно время Айдан даже стала местной знаменитостью: о «поющем Маугли» написали несколько местных газет. Правда, помимо радостного ажиотажа среди соседей и соучеников Айдан, это имело еще одно, гораздо менее приятное, но вполне ожидаемое последствие.
Как-то, в самом начале весны, в училище, прямо к директрисе явился худой жилистый мужчина, по одежде и обожженному солнцем лицу – горный житель, и стал требовать назад свою сбежавшую жену.
Через минуту все училище уже знало о его приходе. Директриса вызвала милицию. Незваного гостя выпроводили, а когда он попытался качать права, пригрозили статьей за растление малолетних.
Мужчина про статью ничего не понял, но ему быстро и доходчиво растолковали, что к чему. Он сначала удивился, а потом испугался: там, в горах, о советском законодательстве мало что знали. А сейчас, в городе, оно пришлось как нельзя кстати.
Юсиф несолоно хлебавши ретировался. Хватились Айдан. Но ее нигде не было, а на зов она не откликалась. Тогда позвонили на работу Айгюль. Пока та, не дождавшись автобуса, бежала, хватаясь за сердце, от своего музея до училища, Айдан обнаружили в чулане, где хранились старые или нуждавшиеся в ремонте инструменты. Айдан сидела в самом темном углу между арфой и контрабасом и ни за что не хотела выходить.
Когда запыхавшаяся Айгюль влетела в чулан, Айдан кинулась к ней, как загнанный звереныш, упала на колени, вцепилась в подол ее платья и только нечленораздельно что-то мычала, давясь слезами. Наконец она поняла, что никто выдавать ее бывшему мужу не собирается, а наоборот, все встали на ее защиту, и немного успокоилась, но сказала, что без Сережи из здания ни за что не выйдет. Тогда Айгюль принялась звонить Леночке, а та в свою очередь на работу сыну. И через двадцать минут Сережина старая, отцова еще, «Волга» притормозила возле училища.
Айдан, почувствовав себя в безопасности, вышла, сопровождаемая Айгюль и Сережей, из училища, зажмурившись, пробежала несколько шагов по тротуару до машины и быстро скользнула на заднее сиденье. Но беспокоилась она зря: Юсифа уже и след простыл.
В конце сентября Айгюль и Леночка вместе занимались важным делом – очередными заготовками на зиму. Это был третий этап «большой заготовительной кампании». Первый прошел в июне, когда мариновались на зиму овощи и варилось вишневое варенье. Второй этап наступал в августе, когда варили инжир. Теперь была пора кизила. А в октябре приходила очередь айвы.
Этот многоступенчатый ритуал повторялся из года в год и доставлял обеим женщинам удовольствие размеренной отлаженностью совместных действий и каким-то добавочным, кроме прямого утилитарного, смыслом. Сейчас они сидели на Леночкиной кухне и перебирали кизил, принесенный утром с базара.
Полдень выдался жарким, окна были открыты на обе стороны, то есть на узенькую, мощенную булыжником улицу имени одного классика и шумящую кронами пирамидальных тополей и проезжающих автобусов – имени другого.
Полновесные, налитые светом и соком, сами похожие на ягоды кизила, осы залетали в кухню и лениво кружили над столом. Айгюль и Леночка не обращали на сытых, неназойливых ос внимания, а затверженными движениями машинально делали свою работу.
Обе молчали, только изредка посматривали друг на друга и на медленно закипавший сироп и чему-то тихо улыбались. Эта игра в молчанку длилась уже неделю.
Сегодня Айгюль не выдержала:
– Как думаешь, когда это началось?
Леночка даже не поинтересовалась, что имеет в виду соседка, потому что тайные их мысли давно двигались в одном направлении и суть вопроса была ей понятна до самого недальнего донышка.
– Может, после Нового года? Помнишь, Сережа двенадцать с нами встретил, а потом к друзьям ушел, так она грустная какая была…
– Что ты, да она тогда дичилась его как! Еле за стол уговорили сесть, не помнишь, что ли? Она все еще лицо платком закрывала.
– Знаешь, Гулечка, Сережин отдел в конце прошлого года установку новую по очистке нефти сдавал, и ему вообще ни до чего было, но как-то пришел и говорит мне: «Мама, какая Айдан красавица! Глаз не оторвать…» А потом, после новогодних праздников, нашел логопеда и стал ее возить… Может, тогда, Гулечка?
– Может, и тогда, потому что за час до того, как Сережа должен был зайти за ней, она уже сидела при полном параде и все прислушивалась, когда ваша дверь откроется.
– И то верно… – рассуждала вслух, но как бы про себя Леночка. – Что у Сережи? Все работа и работа, а потом друзья, мальчишки холостые, такие же как он… После рабочего дня собираются, кутят… А всем уже под тридцать. Потом и не женишь их… А Сережу скоро начальником группы сделают, он же умница у меня…
– А мою Айдан профессор недавно слушал, так сказал, что у нее настоящее меццо-сопрано и вообще ее потом в оперный театр могут взять… – не упустила случая похвалить свой «товар» Айгюль.
Потом они помолчали, прислушиваясь к жужжанию ос и шелесту листвы за окном, потом в сотый раз обсудили преимущества того или иного способа варки кизилового варенья, а потом Айгюль без всякого перехода сообщила, что сделает Айдан «целиком новый гардероб» и даст «ножную швейную машинку в придачу», а Леночка сказала, вытирая платком уголки глаз, что отдаст Сереже деньги, которые откладывала «на черный день», чтобы он, прибавив их к уже накопленным, купил наконец новую машину.
Свадьбу гуляли весной в два приема. Сначала для родни и соседей, потом для «молодежи».
Родни с обеих сторон было не густо: со стороны невесты – брат Айгюль с женой, дочерью и зятем да несколько сотрудниц из музея, а со стороны жениха – одна Леночка, потому что никого, кроме уже очень пожилой сестры, живущей под Ленинградом, в маленьком городе Ломоносове, который Леночка по старинке называла Ораниенбаумом, у нее не осталось. Правда, с работы мужа и из ее школы, где она двадцать лет преподавала русский язык и литературу, пришли четыре человека. Нехватка родни была с лихвой возмещена соседями.
Через год Айдан заговорила. То ли занятия с логопедом начали сказываться, то ли спокойная, полная любви и радостных домашних забот жизнь так благотворно на нее подействовала. Иногда после работы Сережа заезжал за Айдан в училище, иногда она возвращалась раньше и, ожидая его, бегала к окну, заслышав тормозящую возле их подъезда машину.
Вечером она легко, как птичка, присаживалась на ручку кресла, в котором Сережа или читал, или смотрел телевизор, гладила его по темно-русым, но моментально, до цвета соломы, выгоравшим на первом же настоящем солнце волосам и говорила, слегка растягивая гласные: «Мой золотой… Золотой мой…» – и черные глаза ее сияли.
Тогда Леночка забирала свое шитье или вязанье и шла к Айгюль чаевничать.
Ни одного выступления Айдан, в училище или на каком-нибудь шефском концерте, Сережа не пропускал, еще и друзей обязательно приводил послушать «его певунью».
В тот год Айдан закончила училище и должна была поступить в консерваторию. Летом, после экзаменов, их курс поехал с концертом в областной центр. Большая часть отправилась на специальном автобусе, некоторые с друзьями – на машинах. Сережа пригласил в эту поездку Полада и Лейлу, которые были свидетелями на их с Айдан свадьбе, а те захватили с собой трехлетнюю дочку.
После концерта было позднее застолье. Но девочка стала капризничать, да и Айдан чувствовала себя неважно, поэтому решили ехать, недосидев до конца. О причине своих легких недомоганий Айдан уже месяца два как догадывалась, но рассказывать ни Сереже, ни Леночке с Айгюль пока не стала: решила, пусть ребеночек окончательно в ней завяжется – и тогда.
Дорога была пустой, изредка встречались машины, возвращающиеся домой, в район из города. На заднем сиденье переговаривались и тихо смеялись Полад и Лейла, а девочка уже давно спала, вытянувшись поперек их коленей.
Айдан косилась черными улыбчивыми глазами на Сережу и думала о том, что все страдания ее молодости, все раны и обиды залечила любовь этого красивого, совсем не по заслугам доставшегося ей человека. Потом, краснея в темноте, думала, как сегодня ночью будет шептать Сереже: «Мой золотой… Золотой мой…» – а он будет прижимать к своему лицу ее маленькие ладони и целовать их в самую серединку… И еще думала, как завтра, ну, или послезавтра все ему расскажет, а потом и Леночке с Айгюль…
Узкая, в две полосы, дорога заканчивалась, впереди сверкали огни трассы, ведущей в город. Айдан легко вздохнула и стала поправлять волосы, ради сегодняшнего концерта уложенные в высокую прическу…
А что было дальше, она уже не помнила.
Когда Айдан очнулась, кругом была кромешная чернота. Она лежала скрючившись в густой илистой воде, и, судя по звуку, вода стремительно прибывала. Уже глотая воду и задыхаясь, Айдан стала колотиться о дверь машины, и та неожиданно поддалась. Теряя сознание, Айдан рванулась наружу и через секунду обнаружила, что стоит по плечи в мелкой речке, в нескольких метрах от низкого моста с выбитыми перилами. Возле нее до половины торчало из воды колесо машины. Она оглянулась, позвала, но никто ей не отозвался. Тогда, даже не нырнув, а резко согнувшись и с головой уйдя под воду, она нащупала открытую дверцу машины.
Ее неумолимо выталкивало вверх, но она цеплялась за машину, пытаясь проникнуть внутрь и вытащить остальных.
Наконец она схватила чью-то руку и потянула и еще обрадовалась, что так легко пошло. Это была девочка. Завязая в илистом дне, Айдан потащила ее к берегу, и долго, ей казалось – очень долго, захлебываясь грязной водой, задыхаясь от ужаса и отчаяния, потому что там, внизу, ждали остальные и, главное, ее Сережа, Сереженька, пыталась вытолкнуть девочку на берег, а безвольное тельце ребенка все соскальзывало и соскальзывало по глинистому спуску…
Она как-то умостила девочку и ринулась назад. Она кричала, звала на помощь, но ни одна машина не проехала в этот час мимо, и жилья поблизости не было никакого…
Внизу она опять нащупала чье-то тело и стала тянуть за плечи наружу. Она все тянула и тянула, но ничего у нее не получалось, а тот, кого она тянула, ничем не мог помочь ей, а просто выскальзывал из ее рук так же, как выскальзывала сейчас из ее рук вся ее собственная жизнь…