озяином питейного заведения на той самой улице когда-то был.
Допивая мартини, Наташка не преминула озвучить излюбленные свои цитаты про город Глупов, про «обширную торговлю квасом», а также про «буйство начальников» и «непрерывно идущих гадов». При этом она демонстративно пошарила рукой по внутренней стороне стола. Но, кажется, никто из молодежи, заполнившей в этот час кафе, значения Наташкиного жеста не понял.
Около двенадцати мы выходим на Невский. Это уже совсем другой проспект. И даже город. И даже планета. Всё изменилось. И может быть, переименовалось. Только мы еще об этом не знаем.
По зеленоватому полночному небу плывут красные облака. Асфальт, дома, сквер возле Александринки – все залито горизонтальным красным светом. Свет безостановочно льется со стороны Адмиралтейства, на шпиль которого, по самую рукоять, насажено огромное красное солнце.
Невский похож на проявочную мастерскую. Или, учитывая близость воды, на ванную комнату, в которой отец еще лет двадцать назад проявлял фотопленку. В этом призрачном красном свете нечетко проступают негативы домов и деревьев. По асфальту пластаются феерически длинные тени людей, машин, фонарных столбов. Собственно, людей рядом с этими тенями почти не видно. Мир стал вдруг плоским, как фотография. Мы с Наташкой, не успев дождаться окончательной проявки, ныряем в метро.
Дома я первым делом задергиваю шторы, потому что знаю: трюк с закатом через два часа повторится в обратном направлении, и прямо в мое окно. Даром что оно выходит не на восток, а строго на север. Такое вот местное светопреставление. И этот гротеск – вполне логичное завершение дня, если иметь в виду его содержательную часть.
Ждать и догонять – хуже некуда. Книга Айдан должна выйти в сентябре. И два месяца – время ожидания – надо как-то ускорить. А лучшего ускорителя, чем путешествия и работа, никто еще не придумал. По вполне прозаическим причинам вместо первого я выбираю второе.
Связываться с местными московскими издательскими отростками («метастазами», как называет их Томилин) мне не хочется. Я там никого не знаю. Может, во мне говорит комплекс провинциалки или страх, что «кинут»? Всякое ведь бывает в нашем нелегком рабском деле, особенно когда действуешь не под своей фамилией, а под псевдонимом.
И все-таки без столицы, где издательская жизнь бьет ключом и где кормится добрая половина питерских литераторов, не обойтись. К тому же и ставки там пристойнее наших, питерских. А в московских отростках мне и нужды нет, так как моя собственная бывшая однокашница Светка, бойкая бабенка и староста курса, давно забросила личное прозаическое творчество и заделалась главным редактором одного из тех издательств, которые наводняют отечественный книжный рынок самым разномастным чтивом.
Пишу Светке. Так и так, творческая карьера не то чтобы слишком задалась, а про личную жизнь и говорить не стоит; в общем, мать-одиночка ищет возможность в свободное от основной трудовой деятельности время немного подзаработать скорбным литературным трудом.
Светка откликнулась уже через пятнадцать минут. Без лишних сантиментов, рефлексий и, главное, по делу. Московский стиль. В прикрепленном файле я обнаружила «Памятку авторам», в которой оговаривались все условия. «Памятка» мне понравилась. Она была написана с известной долей доверительного корпоративного юмора. Особенно симпатичен был пункт, где говорилось, что «чернуха не приветствуется», а «приветствуется позитив» и вообще «все серии издательства базируются на вечных общечеловеческих ценностях».
Ну, если «вечные ценности», то это ко мне. Точно.
Прежде чем окончательно отдаться в рабство на сторону, я звоню подругам № 1 и персонально подруге Мане (все-таки Пушкинский Дом!). Меня гложет мысль, что не слишком богоугодным делом я собираюсь заняться. Но, если зреть в корень, не тем ли самым я занималась, помогая Томилину, да и в родном издательстве мало ли текстов случилось переписать за малую мзду…
И все же я испытываю потребность в индульгенции. Даже если заранее знаю, что она будет получена.
Светка – широкой души человек. Она предоставила мне поистине царский выбор. Тут и «готический роман», и «фэнтези» (ироническое и научное), и «эротическая мелодрама», и «любовный роман», и «чтение для всей семьи». Можно работать по синопсису. Можно ваять в выбранном жанре самостоятельно. И объем не обременительный – четыре авторских листа.
Я выбираю синопсис для десятой по счету книжки серии, действие которой происходит в больнице. Где-то это уже было. Ага. В телевизоре. Так импортные телесериалы питают отечественную книжную индустрию. Обкатанная и, ясно заранее, успешная технология.
А дальше Светка напрямую закантачивает меня с ведущим редактором серии, некой Катюшей, и я пускаюсь в свободное плаванье, имея в активе страничку довольно невнятного синопсиса, а также одобренные Катюшей первые несколько страниц написанного мною текста.
Герой моего романа – позитивный во всех отношениях, но не слишком удачливый в личной жизни нейрохирург доктор Лучников. Ни фамилию, ни внешность мне выбирать не пришлось: в предыдущих книжках сериала мой доктор уже появлялся, правда, только как эпизодическое лицо. Однако его прошлое, его карьера, а также его взаимоотношения со смазливой, инфантильной и слабой на передок женой Люсей полностью в моей власти.
Симпатичного Лучникова я от души наделяю томилинскими чертами характера. С Люсиндой, как ни странно, было сложнее. Эту маленькую лживую тварь с дипломом педиатра, но ни дня по специальности не работавшей, мне хочется наказать и вывести из игры еще на первых страницах. Но я беру себя в руки и откладываю расправу на потом.
Все свободное от работы время Лучников носится со своей Люсиндой как с писаной торбой, а мерзавка норовит изменять ему с последним санитаром больницы, накачанным Вовчиком, похожим на маньяка, подторговывающего по случаю человеческими органами. Однако с отделения нейрохирургии тащить нечего – разве что чужие мозги на вес. Эту тему при желании можно было бы интересно развить, но меня просили «без чернухи». Хотя утечка мозгов – в наших реалиях не чернуха, а самая что ни на есть правда жизни…
Люсинда не хочет детей. Может, потому, что сама в свои тридцать пять усиленно косит под девочку, а может, в силу профессии: слишком много знает о детских болезнях. А Лучников детей хочет, потому что знает, что может вылечить все. Это в случае с Люсиндой он бессилен.
А потом, как и следовало ожидать, Лучников влюбляется в собственную пациентку. Тут на сцену выходит медсестра Клава, интриганка, давно и тайно влюбленная в Лучникова. Она понимает, что настоящая ее соперница – больная на голову, но вылеченная Лучниковым пациентка, а вовсе не здоровая, но блудливая Люсинда, и пишет анонимку главному врачу больницы с просьбой обратить внимание на моральный облик доктора. И еще что-то про врачебную этику. А пациентка, несмотря на все интриги со стороны медсестры, тоже влюбляется в Лучникова. К тому же она хочет ребенка, прямо сейчас, не сходя с места и с еще забинтованной головой. И это полностью совпадает с жизненной программой самого Лучникова.
В общем, пишу в свободное от основной работы время.
С Люсиндой, которую отымел весь мужской, и один раз женский персонал больницы, Лучников развелся. Медсестра-интриганка, будучи не в силах наблюдать развивающийся прямо на ее глазах счастливый роман, увольняется. Но всепобеждающая сила любви действует на нее очищающе, и под занавес она кается в содеянных гнусностях.
Оставшуюся без Лучникова Люсинду я пожалела и не стала гробить, как собиралась вначале, а оставила ее выбирать между атлетического сложения гигантом секса на двадцать лет ее моложе и богатым профессором на двадцать лет ее старше. Это было все равно как поставить на одинаковом расстоянии от голодной собаки две одинаковые миски, полные лучшего собачьего корма. Оказавшись перед таким выбором, собака не будет знать, куда идти, и наверняка сдохнет от голода. Значит, Люсинду я все-таки угробила, и даже весьма изощренным способом.
Закончила я все хеппи-эндом – созданием новой полноценной семьи. Так что все «общечеловеческие ценности» восторжествовали в полный рост, как было заказано.
…Развлекаться подобным образом оказалось, в общем, не слишком противно. Тем более что уже через две недели гонорар был переведен на мою сберкнижку. А по емеле пришло сообщение, что со мной рады сотрудничать в любое устраивающее меня время и на любую тему. Например, на тему «эротическая мелодрама». Интересно, с чего они решили, что именно в этом жанре я смогу создать нечто пристойное. В смысле непристойное, но с соблюдением «вечных ценностей»? И еще я подумала, что вот будет смешно, если к моему псевдониму пристроится еще ряд товарищей. Ведь договора я так и не видела.
– Ну, и как оно, быть «продажной женщиной»? – интересуется Наташка.
– А ничего себе. Бодрит.
– Что, вот так отослала и забыла?
– Не то чтобы забыла, просто с самого начала установку себе дала: я суррогатная мать. Точка. И потом: работала я в комфортных домашних условиях. А не как некоторые, которых издательство на месяц-два выдергивает из нормальной жизни, заселяет в съемную квартиру с еще двумя-тремя такими же «литературно одаренными личностями», и вот они там сидят, ваяют по синопсису. Один – постельные сцены, другой – криминальную линию или детективную, третий – характеры героев… Их там кормят за счет издательства, все такое. Ну, чем не интеллектуальное рабство? К тому же я знаю, что мой текст появится под моим псевдонимом, а не под фамилией одной из этих теток, якобы кропающих по роману в два месяца. Вот это, пожалуй, было бы мне неприятно.
– А мне их жалко… – лицемерно вздыхает Наташка. – Бодрится такая в телевизоре, а я смотрю и представляю себе дойную корову. Из тех, что раньше на ВДНХ демонстрировали, помнишь? Стоит она в чистом стойле, сытая, довольная, без комплексов, что она – корова, волоокая такая, а рядом, на низкой скамеечке, – пристроился издатель, толстый, розовый… Сидит и дергает ее за толстое розовое вымя. В смысле за имя. А молока у нее своего уже давно нет: в ведро заранее налили от других, тех, которые негры литературные…