Но чаепитие затянулось. Лобанов предложил купить в складчину бутылку какого-нибудь вина.
— Где же это, братцы, видано! — шутливо запричитал плачущим голосом Кипятоша. — Одну бутылку на всю компанию! Это же только облизнуться. Минимум надо две. А лучше всего, братцы, достать «спиритус-вини».
— Я возражаю, — сказал Иван. — Это будет уже не чаепитие, а винопитие.
— А почему не выпить!? Еще Владимир Мономах говорил: веселие Руси есть: пити. Пить, Ваня, можно по любому поводу, — было бы только желание. А сегодня нужно обязательно обмыть твою посылку.
Но предложение Кипятоши никто не поддержал.
— В другой раз как-нибудь выпьем! — сказал Гришин, — а сейчас, давайте, господа, что-нибудь споем хором!
— Вот-вот! С твоим слухом только и петь! — заметил насмешливо Кипятоша, — в тон никогда попасть не можешь. Певец тоже!
У Гришина действительно совершенно не было слуха, но это обстоятельство нисколько не смущало его. Он очень любил петь и никогда не обижался, если ему делали замечание.
— Первую споем нашу студенческую, — сказал Никонов, сняв со стены гитару. — Ну, начинай, Миша, — кивнул он Лобанову, перебирая струны.
— Золотых наших дней уж немного оста-алось, — приятным и чуть хрипловатым баритоном запел Лобанов.
— А бессонных ночей половина промча-ала-лось…
— Проведемте ж, друзья, эту ночь веселе-е-й!
— Пусть студентов семья соберется тесней! — дружно подхватили остальные.
— Налей, налей бокалы полней! — с увлечением вместе со всеми пел Сергей, разливая по стаканам чай.
Вслед за студенческой спели: «Вниз по Волге-реке», затем «Вечерний звон», «Из страны, страны далекой» и под конец «Реве, тай стогне Днипр широкий». Эту песню на украинском языке пели только Павел и Никонов. Остальные не знали слов. Не знал текста и Гришин, но это ему не мешало подтягивать им.
Простором и бурей веяло от песни:
Реве тай стогне Днипр широкий.
Сердитый витер завива,
Додолу вербы гне високи,
Горами хвилю пидийма.
«Пид-и-й-ма», — как-то особенно жалобно и, по обыкновению, не в тон тянул за певцами Гришин.
— Чшш! — сердито шикал на него Кипятоша, — перестань!
Но Гришин, как глухарь на току, ничего не слыша, продолжал петь, выводя с упоением своим небольшим тоненьким тенорком последнее слово каждой строчки.
Напевшись вдоволь, компания принялась наперебой вспоминать всякие анекдотические случаи из студенческой и профессорской жизни. Самые смешные истории рассказывал Кипятоша. Слушая его, невозможно было не смеяться.
— Ой, не могу!.. Ой, умру! — хохотал во всё горло Гришин, совсем позабыв в эту минуту о своих вечных пререканиях и спорах с Кипятошей по аграрному вопросу. — Артист, чорт тебя побери, настоящий артист!
Кипятоша, очень довольный произведенным им впечатлением, закончил рассказ и, присев к столу, попросил у Сергея стакан крепкого чаю.
— А ты, Капитон, сегодня действительно в ударе, — заметил Никонов, — может, что-нибудь продекламируешь? А?!.
— Что ж, можно! — Кипятоша выпил чай, встал из-за стола, откашлялся и, опершись обеими руками на спинку стула, резким движением, явно кому-то подражая, откинул голову назад.
— Стихотворение Апухтина, — объявил он.
— Только не «Сумасшедшего» и не «Утро любви». В зубах навязло, — скороговоркой попросил Лобанов.
И это было верно: Апухтинского «Сумасшедшего» и стихотворение Надсона «Только утро любви хорошо» читали неизменно на всех студенческих и благотворительных вечерах не только профессиональные артисты, приезжавшие на гастроли в Томск, но и свои доморощенные Каратыгины. В ответ на просьбу Лобанова Кипятоша вздернул плечи и сделал то надменно-презрительное, застывшее лицо, с каким почти всегда самоуверенные и самовлюбленные люди выслушивают чужое мнение, считая только себя одних образцом авторитета и вкуса.
— Стихотворение Лермонтова «Умирающий гладиатор»…
Кипятоша шагнул вперед и с большой уверенностью, совсем почти не волнуясь, начал декламировать. Сергей не отрываясь жадно следил за каждым его словом. Он любил стихи Лермонтова, многие из них знал наизусть, и ему очень хотелось, чтобы Кипятоша после «Гладиатора» прочел «Мцыри».
Но в ответ на одобрительные возгласы и аплодисменты Кипятоша начал декламировать стихи Бальмонта, попросив Никонова поаккомпанировать ему на гитаре.
«Какое знакомое название „Умирающий лебедь“! — подумал Сергей. — Где же я это слушал или читал?! Умирающий лебедь! Вспомнил, вспомнил, — чуть не вскрикнул он вслух… — Это было прошлой зимой в Казани. На концерте в пользу неимущих студентов. В городском казанском театре. Ну, конечно, там». Это стихотворение объявил студент-распорядитель с розеткой на груди. Затем на сцену вышла девица в черном платье с красной гвоздикой, и с нею высокий белокурый студент. Девица села за рояль, а студент подошел к самой рампе и вместо объявленного «Умирающего лебедя» начал читать «Буревестника» Максима Горького. И кто-то еще тогда в зале, припомнилось Сергею, сказал изумленно и очень громко:
— Птица, да не та!..
Вот при каких обстоятельствах он год тому назад услыхал заглавие неизвестного ему стихотворения. Между тем Кипятоша декламировал уже второе четверостишие.
«Непонятно, для чего написал поэт такие унылые стихи?! Неужели они нравятся Кипятоше? — удивлялся Сергей. — А знает ли он „Буревестника“?! Там слова, как набат, слушаешь их — и распрямляются плечи и от восторга захватывает дыхание». «Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем», — сразу же пришли Сергею на память отдельные, особенно запомнившиеся строчки.
— «Это плачет лебедь умирающий. Он с своим прошедшим говорит!» — полузакрыв глаза, медленно покачиваясь, томно тянул нараспев Кипятоша.
«Сила гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике, — вспоминал Сергей „Буревестника“. — Буря, скоро грянет буря!»
— «А на небе вечер догорающий… И горит и не горит!» — почти стоном закончил декламатор.
— Ну как можно! После Лермонтова читать этого пошляка!? — возмутился Павел.
— Ты хотя и филолог, но в поэзии Бальмонта ни чорта не понимаешь, — вскипел Кипятоша.
— А неужели эта гусиная панихида вам нравится? — спросил Сергей.
— Действительно гусиная панихида, в самую точку попал!.. — захохотал Лобанов.
— Ничего смешного нет. На Сергея я не в претензии, он очень молод и не имеет еще понятия, что такое хороший литературный вкус. Ну уж ты-то должен уметь разбираться в поэзии, господин филолог. А может быть, для тебя эти строчки тоже пошлость?! «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым, хочу одежды с тебя…»
— Одежды будешь срывать у себя дома, — перебил его Никонов. — Уже поздно!
— Да, время час ночи, — потянулся зевая Гришин.
— Попаду ли я сегодня домой? — сказал вздыхая Лобанов и стал надевать шинель. — Позавчера так и не достучался, — пришлось ночевать у Стрельцова.
Лобанов снимал в Заисточье комнату у какой-то старухи бобылки, которая, по его словам, часто запивала и, захмелев, обычно так крепко спала, что разбудить ее можно было разве только стрельбой из пушек.
— Пойдем, Михаил, ночевать ко мне, — предложил Кипятоша, когда вся компания оделась и в сопровождении Сергея и Никонова вышла в переднюю.
— Боюсь, — явно подшучивая, зашептал испуганно Лобанов. — Ты меня Бальмонтом замучаешь!
Все, кроме Кипятоши, засмеялись.
— Ну и чорт с тобой! — сказал Кипятоша сердито. — Ночуй тогда на Томи.
Сергей устроился на работу как раз в тот момент, когда уже потерял всякую надежду.
В этом помог ему Лобанов. Однажды в середине недели он забежал на Кондратьевскую.
Сергей сидел у стола и чинил сапоги. Перед ним горела настольная лампа под стеклянным зеленым абажуром. Он прибивал подошву и не слышал, как вошел Михаил.
— Здравствуйте, Сергей.
— Здравствуйте, а Ивана нет дома, он в библиотеку ушел, — ответил Сергей, думая, что технолог пришел к Никонову.
— А я к вам, — Лобанов снял фуражку и присел на стул. — Я тоже вчера починкой занимался. Брюки, чорт бы их взял, здорово проносились. Тужурка совсем еще почти новая, а вот брюки подвели…
— А зачем я вам понадобился? — нетерпеливо спросил Сергей.
— Мне сейчас сказал знакомый, что у них в Городской управе один чертежник заболел, сегодня его в больницу увезли. Говорят, брюшной тиф. Пойдите-ка завтра в Управу, может, и возьмут.
— Спасибо, — сказал Сергей. — Только возьмут ли? Я вот уже без толку месяц с лишним по разным канцеляриям и палатам хожу.
— Да! Нелегко найти работу, — согласился Лобанов. — Ну, авось, завтра посчастливится.
— А чертежи там не очень сложные?
— Да нет, чертежи обычные.
На следующий день Сергей пошел в Управу, и его сразу же приняли на работу чертежником. С этой новостью он после службы отправился на Пушкарскую.
На радостях он совсем позабыл, что сегодня вечером Павел работает в университетской библиотеке, и, только уже подойдя к дому Троянова, вспомнил об этом.
Он оставил Павлу записку, в виде самодельной визитной карточки. На месте дворянской короны Сергей нарисовал раскрытый циркуль и треугольник, а внизу под именем и фамилией написал печатными буквами свой полный титул:
КОСТРИКОВ СЕРГЕЙ МИРОНОВИЧ
Чертежник Томской Городской Управы.
Занятия в Управе начинались в 9 часов утра. До Управы ходьбы было около получаса. Сергей вставал, когда еще в доме все спали. Вслед за ним поднималась племянница квартирной хозяйки — Паша. Она сразу же принималась хозяйничать на кухне. У нее была смешная привычка разговаривать сама с собой.
— Вот сейчас посуду соберу на стол, — и, гремя чашками, Паша доставала из шкафа чайный прибор. — А вот как самоварчик поспеет, чайку заварю. Сахарку наколю.
Ходики на кухне показывали половину восьмого, когда вставала сама квартирная хозяйка Устинья Ивановна и шла будить сына.