Литературно-художественный альманах «Дружба», № 3 — страница 66 из 123

Про всё на свете

               Знать невозможно,

И пусть не знают прохожие,

Что в этом корпусе

               Ладно сложенном,

Есть и мои кирпичи.

               Ну что же!..

И пусть новоселам этого дома,

Вселившимся летом вот этим,

Даже имя мое

                              незнакомо,

Не говоря о портрете.

Но смогут они укрыться,

                              согреться

И в непогоду,

И в стужу…

А я одно лишь хочу —

Всем сердцем знать,

               что людям я нужен.

Вячеслав КузнецовМаме

Рис. В. Ветрогонского

Мама!

Ну, за что тебе

                              такая немилость?

Иль у всех матерей

                              одна звезда?

Растила.

Нянчила.

               А я вот вырос

и выпорхнул из гнезда.

И ушел дорогу свою отыскивать,

без спросу ушел

                              навстречу ветру.

И нас разделило,

                              моя самая близкая,

время

и километры.

Я взял у жизни

               шинель солдатскую,

туго скрутил ее в скатку.

Научился ценить

               автомат

                              и каску

И полюбил плащ-палатку.

Мама,

А помнишь,

               как я мальчишкой

Мечтал о полетах

                              к далеким планетам,

Писал стихи,

               «издавал» свои книжки,

И ты меня в шутку

                              звала поэтом?

В моей судьбе

               случайностей нет:

В нашей стране,

               знать должна ты,

Каждый солдат

               в своем роде

                              поэт,

И каждый поэт

               должен быть солдатом.

Я только стал

               разумней и зорче,

Постиг марксистской науки недра.

И я различу

               среди лиц,

                              среди строчек,

Кто в этом мире

               мне друг

                              и кто недруг.

На мир смотрю я

               открыто и прямо, —

Нельзя

               Отчизне быть безоружной!

Я стал солдатом.

               Понимаешь, мама,

Это мой долг.

               Это Родине нужно.

Тамара НикитинаШкольным товарищам

Рис. В. Ветрогонского

До звонка шумливое собрание —

Наш веселый первый — первый класс…

Помните, как затаив дыхание

Буквари раскрыли в первый раз?

Загляжусь я в очертанья карты:

— Ты, моряк, в каком сейчас порту? —

Ссорились — делили мелом парту,

Вновь стирали белую черту.

С каждым днем росли мы,

                                    крепли знания,

И бежали звонкие года…

Будто бы не галстуки, а знамя

На груди носили мы тогда.

Что с того, что мы уже не дети?!

Пусть грохочет труд и жизнь летит!

Нам всегда неугасимо светит

Дружба пионерская в пути!

Дмитрий ГавриловДевочка

Рис. В. Ветрогонского

Скамейку плотно заслонив от зноя,

Заслушались немые тополя,

Как девочка читает книгу «Зоя»,

Губами чуть заметно шевеля.

И у нее, у тоненькой, высокой,

Горели гневом синие глаза;

Она, наверно, те читала строки,

Где рыжий немец Зою истязал.

А брови были сдвинуты сурово,

Вплеталась в косы солнечная нить…

И мне казалось, девочка готова

Бессмертный подвиг Зои повторить.

Эд. ТалунтисВесна

Рис. В. Ветрогонского

Деловито девушка проходит

В сапогах тяжелых по полям,

Девушка гадает о погоде

По высоким снежным облакам.

Думает о новом урожае,

Раскрошив комочек земляной…

Почему Весну изображают

Озорницей, ветреной, шальной?

Нет, она не кружит в хороводе,

Не одета в яркие шелка,

И полям не дарит плодородье

Щедрая и легкая рука.

Нам теперь иной Весна знакома.

Вот она по борозде идет, —

Выпачканы руки в черноземе

И глаза полны людских забот.

Эд. ТалунтисНа зимнем бульваре…

Рис. В. Ветрогонского

На зимнем бульваре веселый подросток,

Снежками бросаясь, попал ненароком

Девчонке курносой

В горячую щеку.

Но вместо того, чтоб навзрыд разреветься,

Она, обернувшись к нему, улыбнулась…

Вот так, у счастливых, сменяя Детство,

Почти незаметно приходит Юность.

Г. ПервышевВ кино

Рис. В. Ветрогонского

Не гром за рекою —

Копыта гремят.

Летит за Чапаем

Могучий отряд.

Чапай — командир,

На коне вороном,

Крылатая черная

Бурка на нем.

Он рубит бандитов,

Он гонит их прочь.

Но вот над землей

Опускается ночь.

Чапаев уводит

На отдых отряд.

Уставшие за день

Чапаевцы спят.

Заря загорается,

Словно костер.

Враги у Чапая

Снимают дозор.

Обрывистый берег

Урала-реки.

К Уралу подходят

Враги-беляки.

И раненный пулей

Чапаев плывет.

Всё чаще, всё ближе

Строчит пулемет…

Сестренка и мама

Уснули давно,

А я всё лежу,

Вспоминаю кино.

Ю. ПименовПоход

Рис. В. Ветрогонского

С отрядом мы ушли в поход

На утренней заре.

Мы с песней вышли из ворот,

Пошли к Орех-горе.

Потом свернули на восток,

Пошли через холмы, —

По самой трудной из дорог

Идти готовы мы!

— А если встретится река?

— Ну что ж, переплывем!

— В лесу дорога нелегка?

— Пройдем сквозь бурелом!

На свете нет таких преград

Чтоб отступил отряд!

Мы все собрались на обед,

Уселись у костра

И вдруг заметили, что нет

Андрея и Петра.

Пошел искать их весь отряд.

Вожатый сбился с ног,

Но потерявшихся ребят

Никто найти не смог.

Мы их искали два часа,

Мы прочесали лес.

У нас охрипли голоса,

Я на сосну полез…

На свете нет таких преград,

Чтоб отступил отряд!

Мы так устали, что порой,

Казалось, еле шли,

Но мы в овраге за горой

Их всё равно нашли.

Мы громко крикнули: «Друзья!..

Нашлись!.. Сюда, скорей!..»

— Не пропадал ни он, ни я, —

Смеясь, сказал Андрей, —

Нам был вожатым дан приказ

В лесу от вас отстать.

Мы думали: придется нас

И ночью вам искать.

Да вышло всё наоборот:

Кто ищет, тот найдет.

Сказал вожатый: «Молодцы,

Мы вас нашли с трудом,

Из вас хорошие бойцы

Получатся потом».

Жал руки сразу весь отряд

Андрею и Петру,

Потом мы с песней шли назад

К потухшему костру.

Шумел вокруг сосновый лес.

Мы отбивали шаг,

Взлетала песня до небес,

И каждый думал так:

«На свете нет таких преград,

Чтоб отступил отряд!»

М. ЗемскаяАмед

«Это беркут взмахнул над пустыней крылом,

Это сердце, горящее правды огнем.

Это песня о брате далеком моем».

(Из песенки Амеда)

Рис. С. Спицына

Амед вдруг начал поспешно застегивать клапаны палатки.

— Ты что, Амед? И так уже темно. Как же я чертить-то буду, на ощупь?

— Э, апа́,[8] джин идет. Нужно окна мала-мала закрывать.

— А джин — это смерч или что?

— Джин — это… чорт, по-вашему, ападжан!

— Что-то ты хитришь, Амед. Шайтан же — это чорт, а джин что, по-нашему, дух. Так я говорю?

— Э, апа́, что джин, что шайтан — одна организация.

Амед умел находить выход из положения.

Русские слова он произносил с певучей восточной интонацией, забираясь в конце фразы на самые верхи, почти воркующие, и наклоняя голову то влево, то вправо. Говорил весело, много, а иногда до того иносказательно, что я понимала его только на другой день.

Но на этот раз не пришлось долго задумываться над тем, что он имеет в виду. Вихрь рванул палатку с такой силой, что несколько кольев выскочило из своих гнезд и вся подветренная сторона палатки взвилась, как вымпел, по столбу, забитому в ее центре.

— Держи большой столб, держи, Амед! Рухнет сейчас.

Но Амед, поймав в воздухе край брезента, рухнул сам на землю и придавил его тяжестью собственного тела.