— Что Гарама… что медведь!
Парень раскрыл от удивления рот.
В сенцах жалобно заскрипели половицы, и на пороге распахнувшейся двери появился Иван Иваныч Нефедов.
— Олюшка, родная, здорово!
— Ванюшка, сколько лет, сколько зим!
Иван Иваныч расправил седые усы, и старики степенно со щеки на щеку трижды поцеловались.
Ольга Иннокентьевна доводилась Ивану Иванычу свояченицей.
— Откуда, Ваня?
— С разведки. Знаешь небось Ушмунский голец[21], туда за кедровыми орехами всё ездят. Там теперь разведку ведут, а я десятничаю… а вот студент из Ленинграда… прошу любить и жаловать…
Из темных сеней выдвинулась крупная фигура практиканта-геолога Васи. Студент почтительно пожал руку Муратовой.
Полевод вышел задать корма коням приезжих.
— Пустишь переночевать? — спросил старик.
— Ночуйте, ночуйте, гости дорогие! А у меня беда завелась, — пожаловалась Ольга Иннокентьевна, — медведь повадился овес сосать! Не столько сожрет, сколько потопчет да изваляет… Так и кони без корма останутся…
Муратова подошла к окошку и показала на сладко храпевшего деда Гараму.
— Погляди ты на него; вот бы медведя так напоить! — добавила она.
Нефедов разразился таким ядреным смехом, что удод обиженно повернул голову, взмахнул крыльями и улетел.
— Я еще на Тимптоне слыхал про одного: он медведей медовухой[22] спаивал, вязал и домой привозил, — сказал Нефедов. — Которых живьем в зверинец или в Шмаргонскую академию продавал; там их обучали, а которых на мясо и шкуру били…
На муратовском дворе, где гуляли белые, как комья снега, куры леггорны, начались хлопоты…
Коля Рязанов принес килограммов пять меду, Вася купил литр спирта, а дочка Муратовой разжигала плиту летней кухни, приютившейся под навесом в углу двора. Маленькая внучка, пятилетняя Наташа, тоже помогала — носила щепки к плите.
Варить медовуху взялся Иван Иваныч.
— Хватит ли? — с сомнением сказала Ольга Иннокентьевна, кивнув в сторону тускло поблескивавшей на врытом в землю столе литровки со спиртом.
— Чай, не дед Гарама, к водке привышный: литр спирта любого медведя с ног свалит. А впрочем, пошто не добавить для верности? Паря Вася, — обратился Нефедов к студенту, — слетай принеси еще пол-литра!
Выложив мед в таз, Нефедов поставил его на раскалившуюся плиту. Когда мед распустился, старик выгреб лишний жар из плиты и стал осторожно, тонкой струей, вливать спирт.
Душистый запах привлек уже угомонившихся к вечеру пчел и ос. Они закружились над тазом.
Влив спирт, Нефедов стал размешивать варево.
— Дедушка, расскажи, как цыгане медведиков учили, — попросила Наташа; она пристроилась на колени к студенту, пытаясь открутить блестящую пуговицу на его форменной тужурке.
— В Шмаргонской академии медведей всем наукам обучали, особливо плясать. Были для этого ямы выкопаны. Насыпят туда углей горячих, а сверху лист железа бросят и туда же медведя столкнут. Наверху цыган со скрипкой дожидается… Шлепнется медведь на лист, а как лист начнет накаляться, встанет Топтыгин на задние лапы… Лист всё горячее — медведь начинает с ноги на ногу переступать, а цыган на скрипке в лад медведю наигрывает… Лист накаляется, Топтыгину подошвы жжет, он всё скорее и скорее лапами перебирает, а цыган всё быстрее играет. Угли на холодной земле тухнут, лист железный помалости остывает. Что теперь измученному, с опаленными подошвами медведю делать?… Понятно, он всё реже с лапы на лапу попрыгивает, а цыган всё тише да медленнее на скрипице наигрывает… Десять таких уроков — и любой медведь уже без углей просто под скрипку весь век плясать будет.
— Иван Иваныч, ведь это привитие условного рефлекса, который академик Павлов открыл, — удивился Вася.
— Может быть, академик как-нибудь по научности и сам дошел, а цыгане знали это еще тысячу лет назад. Шмаргонская академия — самая, поди, старая на свете… — добавил старик.
По затихшей улице села шли Нефедов, студент и полевод. Лунные отблески играли на стволах их охотничьих ружей. Вася нес в мешке большой туес[23]. В руках у полевода белели корытца. Проходя мимо правления колхоза, Нефедов, поправив связку веревок, перекинутую через плечо, глянул на облитый голубоватым светом забор.
Там, где еще недавно лежал ночной сторож, виднелась только помятая трава.
Наступила ночь, звездная, лунная. В траве зажгли зеленоватые фонарики светляки. Бесшумно прочерчивали воздух летучие мыши. Пролетел филин; он повернул круглую, как водолазный скафандр, голову; стеклянным блеском сверкнули его глаза. Маленький зверек бился в когтях ночного хищника. Какая-то птица настойчиво и жалобно плакала, непрерывно повторяя одни и те же звуки: «у-тю-тю, у-тю-тю…»
За взрослыми увязался неизвестно откуда взявшийся мальчик.
— Ты чьих будешь? — спросил старик.
— Широких Петька! — просипел паренек, почесывая босой пяткой икру другой ноги.
— Деда Гарамы внучок, — пояснил полевод.
— А дед давно вернулся? — спросил студент.
Петька недовольно отвернулся и чуть слышно пробурчал:
— Часа два как пришел, чуть тепленький, в сарае спать завалился!
— Плохо ты за ним смотришь, а еще председатель совета отряда! — шутливо укорил паренька Коля Рязанов.
Слова попали в больное место.
— Меня сколько раз в школе за деда прорабатывали, — в голосе мальчика звенели слезы, — а что я могу сделать? Вредный он, никого не слушает…
Шедший впереди полевод свернул на боковую тропинку, — слабо блеснули воды реки Газимура; дорожка пошла вдоль заросших аиром и белокрыльником заводей. От реки потянуло свежестью, с нагретых за день лугов легкий ветерок доносил медвяные запахи. Перешли через шаткий деревянный мосток, миновали прибрежные кусты — и перед глазами путников открылось широкое, серебристое овсяное поле. Луна высоко стояла над сопкой Сестричкой.
— Вон давеча с той елани вышел, нынче с сопки спустился, — сказал Коля Рязанов.
— Откуда он сегодня пожалует? — сам себя спросил Вася.
Поставив мешок с туесом на землю, он сжимал и разжимал онемевшие пальцы.
— А кто его знает? — Коля сдвинул на лоб шапку и поскреб в затылке..
Мальчик, переступая с ноги на ногу, впился глазами в старика, но Нефедов не торопился с ответом.
— А если мы и у елани, и под Сестричкой по корытцу поставим, — предложил Вася, — да поровну в них нальем?
Пыхнув раза два из коротенькой трубочки, Иван Иваныч покачал головой и проворчал сквозь седые усы:
— Однако так, паря, не пойдет: медведь вполпьяна напьется и еще хальнее[24] нагрезит!
Старик с плеча не рубил, зато и попадал всегда в самую точку.
— Вот что, — неторопливо продолжал Нефедов, — медведь на мед любитель страшный. Если только попробует, — нипочем не отступится, весь мед подберет до капли.
Нефедов выколотил трубку и продолжал:
— Однако так: со стороны елани мы плеснем в корытце самую малость, подразним только, а по овсу медком дорожку к Сестричке пробрызнем, граммов сто для запаха, а весь остатний мед в другое корытце под Сестричкой выльем. Я так полагаю, что он с сопки выйдет — и сразу напьется допьяна, а ежели с елани пожалует, сперва во вкус войдет, а затем и до Сестрички доберется.
В маленьком открытом сторожевом шалашике, сложенном из молодых ветвей даурской лиственницы, лежали, опершись на локти, Нефедов и Вася. Аромат вянущей лиственничной хвои напоминал жасмин, но был тоньше и нежнее: к сладости примешивалась легкая хвойная горечь.
Лунный свет обливал овсы и запутывался в древесных зарослях сопки Сестрички; от них тянулись темные узорчатые тени на дальний край овсяного поля.
Вдали направо чуть виднелся такой же сторожевой шалашик, в котором залегли полевод с внучонком деда Гарамы.
Зоркие глаза Ивана Иваныча — белку в глаз дробиной бил — впивались в темную опушку. Тонко, нудно ныли и больно покусывали комары. Вася глядел то на сопку, то поворачивал голову в сторону елани. Вдруг ему показалось, что с правого края поля пологая ветровая волна измельчала, сморщилась… Привстав на колени и тронув Ивана Иваныча за плечо, он молча показал рукою. Нефедов вскинул ружье наизготовку. Подождали вглядываясь. Ветровые волны шли по овсам попрежнему плавные и низкие; видимо, Васе померещилось.
Время тянулось медленно, как караван верблюдов в степи.
— Паря Вася, — шепнул Нефедов на ухо вздрогнувшему от неожиданности студенту, — погляди, видишь под сопкой..
В черной узорчатой тени что-то ворочалось, то слегка приподнимаясь, то скрываясь в овсах. Что бы это могло быть? Для барсука велик, а для медведя слишком мал… Через минуту неведомое существо исчезло, как бы растаяло в воздухе.
— Нет, это не медведь, — с сомнением прошептал старик. — Николи не слыхал, чтобы косолапый от меда ушел бы!
Васю вдруг охватило чувство подавленности и тревоги: только что всё было невозмутимо и ясно и вдруг стало каким-то ненастоящим, неуловимым, призрачным — и колышущиеся легкие пласты тумана, наползавшие сзади с Газимура, и тяжелые волны, пробегавшие по наливающимся овсам, и голос непрерывно плачущей птицы, и упорное уханье выпи.
В этом призрачном, залитом лунным светом мире вызывали доверие, казались дружественными только крупные, рано созревшие звезды, локоть лежавшего рядом Нефедова и собственный палец, покоившийся на спусковом крючке.
Студент глянул направо и толкнул Нефедова локтем. Со стороны елани не торопясь шел медведь. Его бурая шкура отливала серебром при луне. Он важно проследовал в нескольких метрах от рязановского шалаша и припал к пьяному меду. Покончив с ним, он уселся на землю, взял корытце в передние лапы и стал его вылизывать, затем глухо заворчал… Раздался слабый треск — посудина разлетелась в мощных лапах разлакомившегося зверя. Встав на задние лапы, медведь закружился, вытянув шею, как будто к чему-то принюхивался. Потом он опустился на все четыре ноги и, прихватывая на ходу языком обрызганные медом метелки овса, прямиком направился ко второму корытцу. Урча от жадности, он засунул морду в заманчивое пойло.