СТИХИ(Владивосток, 1921)
ГОЛУБОЙ РАЗРЯД
Николаю Асееву
I
Ложась в постель — ладью покоя,
Ловлю плавучие стихи
И рву не видя и легко я
С корней, упавших до стихий.
И мнится мне: оруженосец —
Вчера надменный сюзерен,
Я сумасшедший миноносец
У остроострова сирен.
И разрушать борта какие
Обречена моя душа,
Летящий под ударом кия
Планетно озаренный шар.
И вот, свистя, несусь в овале,
Качая ось-веретено,
Но там, где сердце заковали,
Уж исцарапано звено.
И скрип цепей, протяжный скрежет,
Под допотопный вздох стихий
Я переплавлю, сонный нежил,
В легко скользящие стихи.
И, засыпая, всё баючей
Кружусь, захваченный в лассо,
В лучи истонченных созвучий —
Coн.
Сон.
Сон.
2
Звенит колокольчик серебряный —
Над тонкой травинкой оса,
И в мозг, сновиденьем одебренный,
Космато ползут чудеса.
Нейроны, объятые спячкой,
Разжали свои кулачки,
И герцог целуется с прачкой,
И кровли целуют смычки.
И страж исхудалый и серый
(От пота раздумий измок)
С дверей подсознательной сферы
Снимает висячий замок.
3
Вот нагибаюсь. В пригoршни
Черпаю тонкую суть,
Что нагнетатели-поршни
В мир ураганно несут.
Вот — торжествующей спазмой
Сжался родящий живот:
Млечно-светящая плазма —
Вот она, вот она, вот.
Первая нить шелкопряда,
Первая буква письма,
И — голубого разряда
Ошеломляющий взмах!
4
Дальше! Нo нечего дальше!
Пыль! Нe удержишь гонца.
Жаль, понимаете, жаль же
Сон рассказать до конца.
Запах вдыхая аниса,
Хочется выпить ликер,
Но нарядить Адониса
В фрачный костюм — куафер.
Слово и камень ленивы,
Слово сомнительный дар:
Чтобы горело — огниво,
Чтобы звенело — удар.
5
Причаль в лесу, за шхерами видений,
Моя ладья, мой радостный корвет.
Я запишу улыбку сновидений,
Я встал, дрожу и зажигаю свет.
Гляжу жену и крошечную дочку,
И многих — раб, и многого — вассал.
Я удивлен, я робко ставлю точку
В конце того, что точно записал.
МАРШ
Е.В. Худяковской
Словно моряк, унесенный льдиной,
Грезит о грани гранитных скал,
Близкий к безумью, к тебе, единой,
Я приближенья путей искал.
Мир опрокинут, но в цепких лапах
Злобно вкусил я от всех грехов,
Чтобы острее твой странный запах
Прятать в стальные ларцы стихов.
Душу я предал клинкам распятья,
Сердце кроваво зажал в тиски,
Лишь бы услышать лишь шорох платья,
Лишь бы поверить в предел тоски.
Лишь бы услышать лишь шелест вздоха,
Лишь бы увидеть лишь раз один…
Слушай — слышишь, мне снова плохо
В море, на льдине, меж шатких льдин.
Смелый на глыбе поставит парус,
Море узнает героя гнет:
Льдину на льдину, на ярус ярус —
Небо за тучу к себе пригнет.
Но неудачник, влюбленный в Полюс,
Всё же вонзает свой флаг в сугроб, —
Путник, ведай: восторг и волю
Снежный железно захлопнул гроб.
В версты — к тебе — золотые нити,
В воздух — тебе — золотой сигнал!
…Ветер, склоняясь, свистит: «Усните», —
В шарканье туфель идет финал.
Тюрьма
УРОД
Что же делать, если я урод,
Если я горбатый Квазимодо?
Человеки — тысячи пород,
Словно ветер — человечья мода.
Что же делать, если я умен,
А мой череп шелудив и гноен?
Есть несчастья тысячи имен,
Но не каждый ужаса достоин.
Я люблю вечернюю зарю
И луну в сияющей короне,
О себе давно я говорю
Как другой, как путник посторонний.
Я живу, прикованный к уму,
Ржавой цепью брошен гнев Господен:
Постигаю нечто, потому
Что к другому ничему не годен.
Я люблю играющих детей,
Их головок льную златокудрость,
А итоги проскрипевших дней
Мне несут икающую мудрость.
Господи, верни меня в исток
Радости звериной или нежной,
Посади голубенький цветок
На моей пустыне белоснежной.
И в ответ:
«Исскаль до плача рот,
Извертись на преющей рогоже:
В той стране, где всё наоборот,
Будешь ты и глупый, и пригожий».
ОТВЕРЖЕННОСТЬ
Вода сквозь щели протекла,
Твое жилье — нора миноги.
А там, за зеленью стекла,
Стучат бесчисленные ноги.
Сухими корками в крокет
В углу всю ночь играла крыса,
И вместо Кэт, ушедшей Кэт,
Тебя жалела Василиса.
Полузадушенный талант
Хрипит в бреду предсмертных песен:
И этот черный бриллиант
Не так давно украла плесень.
Трепещет сердце от отрав
Подстерегающих рефлексий,
Один лишь миг, и вновь ты прав —
Убить, украсть, подделать вексель!
АВАНТЮРИСТ
Борису Бета
Весь день читал (в домах уже огни)
Записки флорентийца Бенвенуто.
Былая жизнь манила, как магнит,
День промелькнул отчетливой минутой.
Панама. Трость. Тяжелый шар упал.
С морских зыбей, с тысячеверстных тропок
Туман, как змей, закованный в опал,
Ползет внизу, в оврагах синих сопок.
«Вся ночь моя!» — Его не ждет жена:
Покой судьбы — ярмо над тонкой выей.
Как та скала: она окружена
И все-таки чернеет над стихией.
Со складок туч фальшивый бриллиант
Подмел лучом морскую площадь чисто.
— Как сочетать — пусть крошечный — талант
С насмешливым умом авантюриста?
Бредет сквозь ночь. В кармане «велодог»,
В углу щеки ленивая усмешка…
«Эй, буржуа! Твой сторож, твой бульдог
Заснул давно: на улице не мешкай».
Притон. Любовь. Страдание и грязь
Прильнут к душе. Так оттиск ляжет в глине.
А завтра днем, над книгою горбясь,
Дочитывать бессмертного Челлини…
ПИРАТЫ
Леониду Ещину
Зорче слушай команду,
Зарядив фальконет:
Белокрылую «Ванду»
Настигает корвет.
Он подходит к добыче,
Торопя абордаж,
И на палубу кличет
Капитан экипаж.
Нет к былому возврата,
К падшим милости нет,
Но запомнит пирата
Королевский корвет!
Грозен в погребе порох,
Дымно тлеет фитиль, —
Бросит огненный ворох
Золотистую пыль.
И туда, где струится
Дым зари в небеса, —
Обожженные птицы,
Полетят паруса!
Забывайтесь, проклятья
Шире зарься, рассвет!
Мы погибнем как братья,
Королевский корвет.
ИСТЕРИЧКА
Вы растоптали завязь
Бледного fleur d'orange'a…
Можно ли жить, не нравясь,
Не улыбаясь всем?
Взгляды мужчин — наркотик
(Ласки оранг-утанга!),
Ваш искривленный ротик —
Это, пожалуй, боль.
Скоро вам будет нужно
Ядом царапать нервы,
Чтоб перелить в сто первый
Опыт — восторг былой.
Скоро вам будет надо
Думать, кривясь, о смерти,
С яростной дозой яда
В сердце вонзится: «Бог!»
Сердце узнает корчи,
Чтобы изгнать пришельца,
Он же глядит всё зорче
В темную глушь души.
Коли у вас есть сила,
Если у вас есть гордость:
— Всё, что в душе носила,
Это мое, мое!
Если же будет ладан
Слез о «проклятом прошлом» —
Образ ваш весь разгадан
Парою точных строк.
Это узнаем скоро,
Может быть, даже завтра…
Записью репортера
Станут мои стихи.
НЕВРАСТЕНИК
I
Когда нет будущего — жить не хочется,
Когда нет будущего — ночами страх,
Как утешительно душе пророчится
Неотклоняемый и близкий крах.
И нет уверенности в игре со случаем,
И близок проигрыш уже, и ночь в груди.
И нервы, чавкая тоской, мы мучаем,
И ждем призывного: «Вставай, иди!»
Ах, пуля браунинга была б гуманнее,
Но цепью звякается крик «жена!».
Как муха тусклая, жужжу в стакане я,
А жизнь, по-видимому, сожжена.
II
Вышел из себя. Встал в сторону. Гляжу:
На постели тридцатидвухлетний
Вяло дышит человек и ищет
Рифму к слову «будущее»…
Не нашел и думает о шляпе
Для жены, которая уж спит
(Спит не шляпа, а жена, конечно),
А за ним раскосая, как шлюха,
Смерть стоит, зевая (не пора ли
Ухватить за глотку человека?).
Как угрюмо. Лучше вновь в подполье,
В череп, в сердце, в крошечную клетку,
В тесное «седалище души».
Может быть, мгновенно озаренный,
Я найду и рифму, и смогу
Завтра шляпу подарить жене.
СЕСТРИЧКА
Покойнице
Ты просто девочка ломака,
Тебя испортила Сморгонь.
Штабная моль, дрожа от смака,
Прошепелявила: «Огонь!»
И смотрит щуристо и падко,
Как воробей на мирабель,
А мне почудилась лампадка,
И тишина, и колыбель.
Ведь я поэт, и глаз мой — лупа,
Я чуял мглу твоей тюрьмы,
Но как бы взвизгнула халупа,
Услышав: бойтесь сулемы!
И вот угрюмо от драбанта
Я узнаю твою судьбу.
Как ты страшна была без банта
В сосною пахнувшем гробу!
Но отпою без слезотечи
Тебя, уснувшее дитя,
Зане завеяли предтечи
Иных людей, идущих мстя.
И образ твой любовно вытку
Из самой синей синевы,
А те, кто вел тебя на пытку…
— Эй, вы!
Штакор, 25
ПЕРЕД КАЗНЬЮ
Е. И. Гендлину
Моя душа — на цыпочках. И нечто
Поет об изумительном, большом
И удаленном в бесконечность… Речь та —
Как контур, сделанный карандашом.
Прикосновенье вечного — интимно,
И может быть, задумчивость моя
В туманности светящейся и дымной —
Летящее, оторванное Я.
Вот облако, похожее на ветер,
Вот облако, похожее на взрыв…
Сегодня глаз прозорливо отметил
На всем следы таинственной игры.
Но это — миг, и он — свивает свиток.
Сконфуженный, я пудрю складки лба.
К чему они одной из тех улиток,
Которые под тяжестью горба?
СПУТНИЦА
На степных просторах смерть кочует,
Как и мы, бездомные скитальцы,
На траве желтеющей ночует.
Над костром отогревает пальцы.
На степовьях уберечь красу как?
Старый саван вытерт о заплечья.
Полиняла щеристая сука —
Сумрачная ярость человечья.
Смерть! когда же от дымящих зарев
Ты поднимешь к небу глаз безвекий:
— Выполнен приказ твой государев —
Нет живого, тлеют человеки.
А пока, кочующая с нами,
Ледени морозом воздух ковкий,
Волочи истрепанное знамя,
Заряжай солдатские винтовки.
БУРЖУАЗКА
Вы девочка, вы барышня и мисс,
Сегодня всё опять расскажет папе,
Ведь вы опять пошли на компромисс,
Опять поэт в широкополой шляпе!
Рара на рынке понижает рубль
И вас, мой перл, оберегает строго,
Он думает, что я угрюм и груб,
Что я апаш, что я не верю в Бога.
Оп прав, отец. Он говорит, что я,
Смеясь, прошел сквозь многие мытарства…
Вы нежите, вы дразните меня
Изнеженным и развращенным барством.
И я сломаю вашу чистоту,
И ваши плечи, худенькие плечи
Моей любви поднимут тяготу
И понесут ее сквозь жизнь далече.
И знаете, я — крошечная моль,
Которой кто-то дал искусство видеть,
Я причиню вам яростную боль
И научу молчать и ненавидеть.
МОНГОЛ
Желтым ногтем согнутого пальца
Давит вшей.
«Вошь не волк. От них моя не свалится…»
И скребет бычачий выгиб шеи.
На сосках — клочьё блестящей шерсти,
Клетка ребер ширится, дыша,
Из косых растянутых отверстий
Черных глаз — глядит душа.
Маленькая, юркая, с упругой
Скользко-хлопотливой хитрецой.
Он ручной, но все-таки зверюга,
А лицо!
Трехтысячелетние уроки
В смехозыби крошечных морщин:
Неприлична (слово знает сроки)
Откровенность гордости мужчин.
Но он что-то понимает всё же
И, сгибаясь, бронзово-нагой,
Говорит интимнее и строже:
«Капитана, русские шанго».
РАНЕНЫЙ
Шел, пробираясь чащей,
Хрустя и ломая — лез,
А ветер, дракон рычащий,
Взлетел опрокинуть лес.
Упал, захлебнувшись потом,
Не в силах тоски сломать.
На миг, шелестя капотом,
Прошла перед павшим мать.
А лес зашумел не глуше,
Был прежним осенний лес.
И заяц, наставив уши,
На кочку картинкой влез.
ИЗГНАНИЕ
Дымно розовеющее море
Ласковой сквозит голубизной…
Думаю о русском — о поморе,
О Москве узорчато-резной.
Что мне эта ласковость морская
И с горы упавшая тропа,
Если всё ж душа моя — тверская,
Как у предка, сельского попа.
Ходить, смотришь сумрачно и люто,
Всё на шее обруч хомута!
— То ли дело нашего Безпута
Синяя студень и омута.
ОБРАЗ
Мне кажется, вы вышли из рассказа,
И беллетрист, талантливый апаш,
Нарисовал два сумрачные глаза,
В лиловый дым окутал образ ваш.
Глаза влекут. Но в паутинной дыми
Вы прячетесь, аукая, скользя,
И кажетесь всех женщин нелюдимей,
И, может быть, к вам подойти нельзя.
Но, вкрадчивый, я — бережен и нежен —
Тружусь вблизи, стирая будний грим…
Скажите, невидимка, не во сне же
Вот здесь, сейчас, мы с вами говорим?
МОРЕЛЮБЫ
Всадник устало к гриве ник,
Птицы летели за море.
Рифма звенит, как гривенник,
Прыгающий на мраморе.
Всадник от счастья не далеч
(Строку как глину тискаю).
Тень не успеет следом лечь —
Он поцелует близкую.
Мы же, слепцы и Лазари
Тысячелетних плаваний,
Ищем путей из глаз зари
И — моряки без гаваней.
ОБОРОТЕНЬ
Гению Маяковского
Oн был когда-нибудь бизоном
И в джунглях, в вервиях лиан
Дышал стремительным озоном,
Луной кровавой осиян.
И фыркал злобными ноздрями,
И вяз копытом в теплый ил.
Сражался грозно с дикарями,
Ревел и в чащу уходил.
Для них, не знавших о железе,
Угрозой был его приход,
И в тростниковой мгле Замбези
Они кончали час охот.
Его рога и космы гривы
Венчал, вплетясь, чертополох.
У обезьян толпы игривой
Oн вызывал переполох.
…Прошли века, и человеком
Он носит бычие рога,
И глаз его, подбросив веко,
Гипнотизирует врага.
И как тогда — дорога черства,
Но он принес из хладных недр
Свое звериное упорство,
Своих рогов железокедр.
И наклоняя шею бычью —
Неуязвляемый базальт! —
Он поднимает вилой клычьей
Препон проржавленную сталь!
САМЦЫ
Их душит зной и запах тьмы,
Им снится ласковое тело,
Оно цветет на ткани белой
За каменной стеной тюрьмы.
Рычат, кусая тюфяки,
Самцы, заросшие щетиной,
Их лиц исщербленная глина
Измята пальцами тоски.
Но по утрам движенья их
Тверды, стремительны и четки,
И манят старые решетки
Огнем квадратов голубых.
Весна безумие зажгла
В ленивом теле, в жире желтом,
И по ночам над ржавым болтом
Скрипит напильник и пила.
И со второго этажа
Прыжок рассчитанный не страшен.
Пускай теперь с площадок башен,
Крича, стреляют сторожа!
ГНИЛОЙ СТАРИЧОК
Идут, расплывчато дымяся,
Года, как облака,
Уже жую беззубо мясо
И нужно молока.
Так! Всё еще слюнявым коксом
Топлю желудка печь,
Но скоро смерть костлявым боксом
Ударит между плеч.
Но все-таки слепящим оком
Гляжу насупротив:
За занавесочкой, в широком
Окне — любви мотив.
И если всё ж хохочет дурень,
Внизу ловя глаза,
Но я и старенький — недурен,
Хоть сух, как стрекоза.
Мое дрожащее колено
Уже уперлось в ночь,
И всем, в ком есть личинка тлена,
Сумею я помочь.
CMEPТЬ ГОФМАНА
1
Подошел к перилам: «Полисмена!
Отвезите в сумасшедший дом».
Снизу кто-то голосом гамена
Прыснул смехом о мешке со льдом.
Отскочил. Швырнул свинцом из дула.
И упал за несколько шагов,
И дымком зарозовевшим сдуло
Человека, названного «Гофман».
2
О поэт! Безумье — та же хворость,
И ее осиль, переломив,
Проскочив (с откоса свищет скорость!)
Из былого в небывалый миф.
Я, в котором нежность — пережиток,
Тихо глажу страх по волосам:
«Не тоскуй, не сетуй, не дрожи так:
Это только путь па небеса».
3
Если ж и меня оранг-утангом
Схватит и потащит, волоча,
Я вскочу, отплясывая танго,
Иссвищу его, иссволоча.
А потом упавшего в берлогу
Позову, и серый Сумасход
Мне чутьем обнюхает дорогу
На тропах рискованных охот…
4
Я с двумя врагами бился разом,
И теперь завеял, невесом,
Я убил когда-то прежде разум
И теперь веду безумье — псом.
ПОЭТ
С. М. Третьякову
Ваш острый профиль, кажется, красив,
И вы, отточенный и вытянутый в шпагу,
Страшны для тех, кто, образ износив,
Свой хладный брод простер ареопагу.
Где ваш резец, скользя, вдавил ребро:
Металлопластика по раскаленной стали.
Вот ваш девиз — и к черту серебро:
Мы все звеним и все звенеть устали.
Отточенный! Вы — с молотом в руке,
Уверенно, рассчитанно и метко,
Эпитет ваш, скользящий по строке, —
Свистящая гиперболой кометка.
Вы «Паузой» закончили урок
Фиксации насыщенных горений,
И каждый взлет под броней крепких строк —
Конспект мечты для ста стихотворений.
Да будет так! Душа о вас зажглась,
И вот черчу карандашом поспешно
И профиль ваш, и ваш (ведь правый?) глаз,
Прищуренный устало и насмешно.
ДЬЯВОЛ
По веревочной лестнице,
Спрятав в тень экипаж,
К вам, лукавой прелестнице,
Поднимается паж.
И с балкона (на жердочке
Так свежо локоткам)
Улыбнулись вы мордочке,
Запрокинутой к вам.
Вы восторг и услада,
Демон спрятанный хмур:
Вы нежданно-негаданно
Перерезали шнур.
И кусаете пальчики,
Жадно слушая шум:
Это плачет о мальчике
Растерявшийся грум.
Завтра в капелле замковой,
Где гнусит капуцин,
Прикоснетесь к устам его —
Голубой гиацинт!
И душистыми юбками
Вы овеете гроб,
Приласкаете губками
Скрытый в локонах лоб.
СКАЗКА
Я шел по трущобе, где ходи
Воняли бобами, и глядь —
Из всхлипнувшей двери выходит,
Шатаясь, притонная женщина.
И слышу (не грезит ли ухо,
Отравлено стрелами дня?),
Как женщина тускло и глухо
Гнусила строку из меня.
И понял восторженно-просто,
Что всё, что сковалось в стихе,
Кривилось горящей берестой
И в этом гнезде спирохет.
В БЕСПРЕДЕЛЬНОСТЬ
Ночь. Догоняющим взмахом
Ветер (ему по пути)
Шаром вздувает рубаху
И помогает идти.
Думаю: что, эти тучи
Чувствуют ужас погонь?
Вылучив искру колюче,
Желтый ныряет огонь.
Ветер упругой ладонью
Гладит меня по спине.
Путь мой, конечно, к бездонью,
Что мне в бессильном огне!
Взъятый и плавно несомый,
Сдавшись усмешкам игры,
Я — метеор невесомый,
Парус под ветром — в миры!
НИ О ЧЕМ
Над дверью сосульки леденчик,
Дорога светла и пуста,
И солнце, одевшее венчик,
Похоже на образ Христа.
Ты слышишь? Ворчливо и веско
Мороз заворчал за плечом.
Но, радуясь радостью детской,
И песня моя ни о чем.
Ведь строчки вдогонку за рифмой,
А рифме светло и свежо,
И этот мгновенный порыв мой —
Мальчишка, швырнувший снежок.
МЯТЕЖНИЦА
Гению революции
Старик, бородатый Хронос —
Годов и веков звонарь.
Бросает светящийся конус
Его потайной фонарь.
Глядит: на летящей в космос
Земле зашаталась ось,
И туч золотые космы
Отброшены взмахом вкось.
Не больше, к примеру, крысы,
Пред солнцем — и то уж тля,
А полюс, затылок лысый,
К лучу норовит земля.
И, вырвав толпу из круга
(Забыли, шатнуло вас?),
Земля повернула круто
К лучам затененный фас.
И дальше помчалась в пляске,
Как пуля, когда в излет,
И лопнули льды Аляски,
В Гренландии вспыхнул лед.
Порвалась цепей заковка,
И вот — на снегу лоза.
«Однако, довольно ловко!» —
Старик про себя сказал.
И бело-светящийся конус
Лучей перебросив в высь,
Стучится сигналами Хронос
В лиловый дворец Главы.
У нас бы сейчас — винтовку,
Но небо — другой предмет:
Сверкнул догонять бунтовку
Отряд голубых комет.
ГНУС
В какой-то вечер выделился гнус
Из кольчатого дыма папиросы
И пал па пол. Подумал я: нагнусь
И стану предлагать ему вопросы.
Но он удрал, как рыжий таракан
В щель плинтуса. Взяв перочинный ножик,
Я выскреб тлю и посадил в стакан,
И вот он — весь. От головы до ножек!
Он дымчатый и с хвостиком козла,
Закрученным, как фитилек у свечки.
Комическое «воплощенье зла»:
Остаток после вековой утечки.
Он прыгал наподобие блохи —
Сей выродок и измельчавший дьявол.
Какие же вопросы и стихи?
Он в лужице — на дне стакана — плавал!
И трепетал моих спокойных глаз,
Воруя в шерсть зрачковые булавки.
Ах, чья душа от них занемогла?
Чьи кипы душ он шоркал па прилавке?
И это — бес! Тысячелетний фриз,
Облупленный почти до штукатурки.
Мой мозг шутя оттиснул афоризм,
Ведь неудобно же без сигнатурки!
И на стекле, на сером скакуне,
Отцеженном из дыма сигаретки, —
Тысячелетие, как преступленья нет,
Преступники суть гении редки.
УБИЙСТВО
Штыки, блеснув, роняют дряблый звук,
А впереди затылок кротко, тупо
Качается и замирает… «Пли!»
И вот лежит, дрожа, хрипя в пыли, —
Монокль луны глядит на корчи трупа,
И тороплив курков поспешный стук.
ФЕЛЬЕТОНИСТ
Отдавая мозг мой напрокат,
Как не слишком дорогую скрипку,
Я всегда, предчувствуя закат,
Делаю надменную улыбку.
Сорок лет! Газетное перо
До тоски истаскано на строчке
И, влачась по смееву, порой
Кровяные оставляет точки.
Я умру от голода, во рву,
Иль, хмельной, на койке проститутки.
Я пустое сердце разорву
На аршине злободневной шутки!
Ворох лет! И приговором «стар»
Я, плясун, негоден для контракта.
Я пропью последний гонорар
И уйду до вечера от факта, —
И тоской приветствую моей
Вас, поэты с голосом из брони!
Отхлещите стадово больней,
Исщипите выводок вороний!
Вы зажгли огни иных эпох
И сказали устаpевшим: баста!
Я был добр, а значит — слаб и плох,
А поэту надо быть зубастым.
День тяжел. Слабеющую вшу
Давит он на умиральной точке.
По утрам и так едва дышу;
Говорят, запой ударил в почки.
Написал и чувствую — не то,
Пробурчит редактор: «Не годится!»
Знаю сам, какой уж фельетон:
Так, одна унылая водица…
РОМАН НА АРБАТЕ
Проскучала надоедный день
В маленькой квартирке у Арбата.
Не читалось. Оковала лень.
И тоской душа была измята.
Щурилась, как кошка, на огонь,
Куталась в платок: «Откуда дует?»
И казалось, что твою ладонь
Тот, вчерашний, вкрадчиво целует.
А под вечер заворчала мать:
«Что весь день тоской себя калечишь?»
Если б мог хоть кто-нибудь сломать
Эти сладко ноющие плечи!
И читала, взор окаменя,
О любви тоскующем аббате…
Ты влюбилась, нежная, в меня
В маленькой квартирке на Арбате
ПОДРУГИ
У подруги твоей, у подруги и сверстницы,
У веселой Оль-Оль есть таинственный друг.
Возвратясь от него и простившись на лестнице,
Она шепчет тебе про восторг и испуг.
И в постельке одной, сблизив плечико с плечиком
(Им, о нежной томясь, столько гимнов несем),
Зазвенит на ушко утомленным кузнечиком
И расскажет тебе обо всем, обо всем…
И от чуждых услад сердце странно встревожится.
Станет влажной слегка и горячей ладонь.
У подруги твоей вдохновенная рожица,
Ты стыдишься ее и погасишь огонь.
А наутро встаешь бесконечно усталая,
И грустишь ни о чем, и роняешь слова,
Ты как будто больна, ты какая-то талая,
И темней вокруг глаз у тебя синева.
А на улице — март. Тротуар — словно лист стальной.
Воробей воробья вызывает на бой.
Повстречался студент, посмотрел очень пристально,
Повернулся, вздохнул и пошел за тобой.
ДАВНЕЕ
Мелькнул фонарь, и на стальном столбе
Он — словно факел. Резче стук вагона.
Гляжу на город с мыслью о тебе,
И зарево над ним как светлая корона.
Пусть наша встреча в отдаленном дне,
Но в сердце всё же радостные глуби:
Ты думаешь и помнишь обо мне,
Ведь ты меня светло и нежно любишь.
В вагоне тесно. Сумрачен и мал,
Какой-то франт мое присвоил место,
И на вопрос: «А кто вас провожал?»
Как радостно ответит мне: «Невеста».
МАЛЕНЬКОЕ ЧУДО
Мы легли на солнечной поляне —
Нa зеленом светло-серый ком.
Знаете, какие-то римляне
Клали юных рядом с стариком.
Этот образ груб. Но лицемерье
Никогда я в песню не влеку.
Было ведь неловкое поверье —
Юность дарит старику.
Кто же бодрость черпал отовсюду,
Что ему ребячливая «femme», —
Но поверю крошечному чуду,
Полюбившей сумрачного — Вам!
МУЧЕНИК
Памяти друга
Дергая нервически плечом,
Он бежал пустеющим бульваром,
И за ним с архангельским мечом —
Женщина, окутанная паром.
Догнала. Пытаемый вассал
Протянул мучительные взоры,
Но душили голос волоса,
Но топили глазные oзepa.
Сжался, наклонился и иссяк,
Но не в этом яростная драма:
Перед ним, испытанная вся,
Хохотала городская дама!
Сквозь батист, за вырезной каймой,
Розовел бескостный мякиш тела.
Прыгнул миг, как зверь глухонемой,
И душа мгновенно опустела.
Закричал. Мучительный глоток
Опрокинул навзнич в агонии,
А ее за круглый локоток
Повели по улице другие…
ВРАГИ
На висок начесанный вихор,
На затылок сдвинутая кепка.
Под плевок и выдохнув «хо-хо!»
Фразу он собьет нещадно крепко.
У него глаза как буравцы,
Спрятавшись под череп низколобый,
В их бесцвет, в белесовость овцы,
Вкрапла искрь тупой хоречьей злобы.
Поднимаю медленно наган,
Стиснув глаз, обогащаю опыт:
Как умрет восставший хулиган,
Вздыбивший причесанность Европы?
БРОНЗОВЫЕ ПАРАДОКСЫ
1
Год — гора. А день, стеклянный шарик,
Промелькнул, разбрызгивая дрожь,
Но душа потерянное шарит,
Как уродец, выронивший грош.
И ее, склоненную, настигли
Ураганы бичеваньем злым.
Но сердца, похожие на тигли,
Сплавили грядущее с былым.
Старцам отдых: втряхиваясь в гробы,
Спать с прищуром незакрытых век.
Из набухшей земляной утробы
Выползает новый человек.
Над землей, из мреющих волокон,
Парная светящаяся млечь…
— Помогай, проламыватель окон,
Контуры грядущего извлечь!
2
Словно пращур, сетью паутин кто
Плел дороги в тигровом лесу,
Озарен родившимся инстинктом,
А в руке — похрустывает сук.
И года — летящие недели
Дикарю, глядящему в века,
Грудь его медведицы одели
В темные тяжелые меха.
Посмотри на бронзовые кисти
Рычагов, оправленных в покой.
Их упор, поющие, возвысьте
Бронзовой метафорой какой.
Он меня уничтожает разом,
Эта медь, родящая слова.
У него движения и разум
На охоте медлящего льва.
3
Мы слепцы, погнавшие на ощупь
Новый день и взявшие трубу
Кто-нибудь несовершенный прощуп
Претворит, озорченный, в судьбу.
Он идет, расталкивая время,
По стволам осиротелых лет,
И ему, надменному, не бремя
Попирать предшествующий след.
Он дикарь, поработивший хворость,
Многим надломившую хребет.
И его тысячеверстна скорость
На путях насмешливых побед.
4
Мой пароль — картавящий Петроний
(Не Кромвель, не Лютер, не Эразм),
Ох принес на творческой короне
Бриллиантом режущий сарказм,
И тебя, приблизившийся Некий,
Свой пред кем увязываю труп,
Я сражу не мудростью Сенеки,
А усмешкой истонченных губ.
Ты идешь по городу пустому
Уловлять звенящие сердца,
Но — века! И ты поймешь истому,
Усмехаясь, тонко созерцать.
Ведь восторги песни изучишь как,
Не уйдя от злободневых скук?
Ты гигант, но ты еще мальчишка,
И ослеп тобой поднятый сук.
Мы стоим на разных гранях рока,
И далеки наши берега.
Но в тебе, идущем так широко,
Не умею чувствовать врага!
СТРАДАЮЩИЙ СТУДЕНТ
1
Жил студент. Страдая малокровьем,
Был он скукой вытянут в камыш.
Под его измятым изголовьем
Младости попискивала мышь.
Но февраль, коварно-томный месяц,
Из берлоги выполз на панель,
И глаза отъявленных повесиц
Стал удивленней и синей.
Так весна крикливый свой сценарий
Ставила в бульварном кинемо,
И студент, придя на семинарий,
Получил приятное письмо.
Девушка (ходячая улыбка
В завитушках пепельного льна) —
В робких строчках, выведенных зыбко,
Говорила, что любовь сильна.
Видимо, в студенческой аорте
Шевелилась сморщенная кровь:
Позабыв о вечности и черте,
Поднял он внимательную бровь
И пошел, ведомый на аркане,
Исподлобный, хмурый, как дупло…
Так весна в сухом его стакане
В феврале зазвякала тепло.
2
Мой рассказ, пожалуй, фельетонен,
Знатоку он искалечит слух,
Ибо шепот Мусагета тонет
И надменно и угрюмо сух.
Сотни рифм мы выбросили за борт,
Сотни рифм влачим за волоса,
И теперь кочующий наш табор
Разучился весело писать.
Вот, свистя, беру любую тему
(Старую, затасканную в дым):
Как студент любил курсистку Эмму,
Как студент курсисткой был любим.
А потом, подвластная закону
Об избраньи лучшего из двух,
Девушка скользнула к небосклону,
А несчастный испускает дух.
3
Вот весна, и вот под каждой юбкой
Пара ног — поэма чья-нибудь.
Сердце радость впитывает губкой,
И (вы правы) «шире дышит грудь».
Возвращаюсь к теме. Револьвером
Жизнь студент пытался оборвать,
Но врачи возились с изувером,
И весной покинул он кровать.
И однажды, взяв его за локоть,
Вывел я безумца на бульвар
(Он еще пытался мрачно охать).
Солнышко, как медный самовар,
Кипятком ошпаривало спину,
Талых льдов сжигая сухари.
На скамью я посадил детину
И сказал угрюмому: смотри!
Видишь плечи, видишь ли под драпом
Кофточки, подпертые вперед?
Вовремя прибрав всё это к лапам,
Каяся, отшельник заорет!
«Только мудрость! Радость в отреченье!
Плотию нe угашайте дух».
Но бессильно тусклое ученье
В струнодни весенних голодух.
4
ЭПИЛОГ. — Владеющие слогом
Написали много страшных книг,
И под их скрипящим монологом
Человек с младенчества изник.
О добре и зле ржавели томы,
Столько же о долге и слезах,
И над ними вяли от истомы
Бедного приятеля глаза.
Но теперь и этот серый нулик —
С волей в сердце, с мыслью в голове:
Из него, быть может, выйдет жулик,
Но хороший всё же человек.
Наши мысли вкруг того, что было
(Не умеем нового желать).
Жизнь не «мгла», а верткая кобыла,
И кобылу нужно оседлать.
ПРИКЛЮЧЕНИЕ
Твой профиль промелькнул на белом фоне шторы —
Мгновенная отчетливая тень.
Погасла вывеска «технической конторы»,
Исчерпан весь уже рабочий день.
Твой хмурый муж, застывший у конторки,
Считает выручку. Конторщица в углу
Закрыла стол. Степан, парнишка зоркий,
В четвертый раз берется за метлу.
Ты сердишься. Ты нервно хмуришь брови.
В душе дрожит восстанье: злость и месть.
«Сказать к сестре — вчера была… К свекрови?
Отпустит, да… Не так легко учесть!»
А муж молчит. Презрительной улыбкой
Кривит свой рот, кусая рыжий ус…
…И ты встаешь. Потягиваясь гибко,
Ты думаешь: «У каждого свой вкус!»
В кротовой шапочке (на ней смешные рожки)
Спешишь ко мне и прячешь в муфту нос.
В огромных ботиках смешно ступают ножки:
Вот так бы взял на руки и понес…
Я жду давно. Я голоден и весел.
Метель у ног свистит, лукавый уж!
— Где был весь день? Что делал? Где повесил?
— Ах, я звонил, но подошел твой муж!
Скорей с Тверской! По Дмитровке к бульварам,
Подальше в глушь от яркого огня,
Где ночь темней… К домам слепым и старым
Гони, лихач, храпящего коня!
Навстречу нам летит и ночь, и стужа,
В ней тысячи микробов, колких льдин…
— Ты знаешь, друг, мне нынче жалко мужа:
Ты посмотри — один, всегда один.
Неясно, как во сне, доносится из зала
Какой-то медленный мотив и голоса.
— Как здесь тепло! — ты шепотом сказала.
Подняв привычно руки к волосам.
Тебя я обнял. Медленно и жутко
Дразнила музыка и близкий, близкий рот.
Но мне в ответ довольно злая шутка
И головы упрямый поворот.
Ты вырвалась; поджав под юбку ножки
И сжавшись вся в сиреневый комок
(Ах, сколько у тебя от своенравной кошки),
Садишься на диван, конечно, в уголок.
Лакей ушел, мелькнув в дверях салфеткой
(Он позабыл поджаренный миндаль),
И комната, как бархатная клетка,
Умчала музыку, глуша, куда-то вдаль.
— Ты кушай всё.
— А ты?
И вот украдкой
Ловлю лицо. Ответ — исподтишка…
Ты пьешь ликер ароматично-сладкий
Из чашечки звенящего цветка.
— Ты целомудрена, ты любишь только шалость.
— Я бедная. Я белка в колесе.
Ты видишь, друг, в моих глазах усталость,
Но мы — как все…
И снова ночь. Полозьями по камню
Визжит саней безудержный полет.
А ты молчишь, ты снова далека мне…
Томительно и строго сомкнут рот.
И вдруг — глаза! Ты вдруг поворотила
Ко мне лицо и, строгая, молчишь,
Молчу и я, но знаю: ты решилась,
И нас, летя, засвистывает тишь.
А утром думали: «Быть может, всё ошибка?»
И долго в комнате не поднимали штор.
Какой неискренней была моя улыбка…
Так хмурый день оттиснул приговор.
Ты одевалась быстро, ежа плечи
Oт холода, от утренней тоски.
Зажгла у зеркала и погасила свечи
И опустила прядки на виски.
Я шел домой, вдыхая колкий воздух,
И было вновь свободно и легко.
Казалась ночь рассыпанной на звездах,
Ведь сны ее — бездонно далеко.
Был белый день. Как колеи, колеса
Взрезали путь в сияющем снегу,
Трамвайных дуг уже дрожали осы,
Газетчики кричали на бегу.
ШУТКА
1
В костюме женщины! К тебе парик блондинки
Идет, и ты похож на этуаль,
Уверенно высокие ботинки
Пружинят ног резиновую сталь.
Кузнецкий весь в своей обычной жизни,
И публики обычное кольцо…
— Постой! Пускай тебя осмотрят «слизни»,
Остановись у стекол Аванцо.
«Гамен в манто» нервирует фланеров
(У нас уже весьма солидный тыл).
Вот позади хрустящий легкий шорох:
Автомобиль чуть дрогнул и застыл.
2
Ты улыбаешься. «Он» жадно скалит десны.
— Позволите? — И дверца наотлет.
— Но… поскорей. Мой муж такой несносный,
Он — вот!
Сажусь и я. И кланяюсь. Он взбешен.
Но публика, предчувствуя скандал,
Теснит вокруг. О Боже, как потешен
Под маской элегантности вандал.
И мы летим. Франт мечется. И только
За Тестовым находит нужный тон.
Лениво шепелявящее «сколько?» —
И лезет за бумажником в пальто.
3
Мы с хохотом пpoтягиваем руки
(Шофер рычит, как опытный кавас).
— Простите, но, ей-Богу, мы от скуки!
— Ведь он мужчина, уверяю вac!
«Гамен в манто» кладет его ладошку
На свой бицепс.
— Смотрите, я атлет,
Я кочергу сгибаю, точно ложку,
Нет, нет…
Но франт в тоске. На томном лике пятна,
Плаксиво свис углами книзу рот:
— Шантаж купца — привычно и понятно,
Но одурачить так… Шофер, вперед!..
Голубой разряд (1–5) — Николай Асеев — Николай Николаевич Асеев (1889–1963), ровеснику Несмелова, который, печатаясь с 1908 года, успел к 1921 году уже выбиться в мэтры — особенно по меркам Владивостока; объединяло Несмелова с Асеевым также и фронтовое прошлое. О периоде их знакомства подробно см. в воспоминаниях Несмелова «О себе и о Владивостоке» (см. т.2 наст. изд.).
Марш — Е. В. Худяковская (1894–1988) — вторая (гражданская) жена Несмелова, мать его дочери Н.А. Митропольской (1920–1999). Проставленное под стихотворением слово «Тюрьма», видимо, обозначает место написания стихотворения, но при каких обстоятельствах и в какой тюрьме побывал автор до 1921 года — не выяснено.
Авантюрист — Борис Бета — Николай Васильевич Буткевич (1895–1931) — поэт, участник первой мировой войны, во Владивостоке жил в 1920–1922 г.г.; поздней перебрался в Харбин, затем в Шанхай, откуда в 1924 году уехал в Европу; умер в Марселе. Бенвенуто — Бенвенуто Челлини (1500–1571) — знаменитый итальянский скульптор, ювелир, писатель. Велодог — очень короткоствольный револьвер, из числа «дамских» т. н. «револьвер для защиты велосипедистов от собак».
Пираты — Леонид Ещин — Леонид Евсеевич Ещин (1897–1930), поэт, автор единственного поэтического сборника «Стихи таежного похода», Владивосток, 1921. Друг Несмелова и персонаж нескольких его рассказов.
Сестричка — Стихотворение, по всей видимости, обращено не к кому-то из членов семьи Митропольских, а к медицинской сестре, с которой Митропольский был знаком на фронте. Сморгонь — городок на северо-востоке Белоруссии, место военных действий во время Первой мировой войны. Стихотворение перепечатывалось автором многократно; впервые появилось в печати в газете «Дальневосточная трибуна» от 28 ноября 1920 г.; позднее вошло в сборник «Кровавый отблеск», однако без посвящения. Штакор 25 (под стихотворением) — т. е. штаб корпуса 25, полицейской ротой при котором командовал А. Митропольский на австрийском фронте после ранения в 1915 году.
Перед казнью — это шестистишие также перепечатывалось авторами многократно: впервые появилось оно в газете «Голос родины» 11 декабря 1920 года; позднее вошло в сборник «Кровавый отблеск» под заголовком «Убийство» (с незначительными разночтениями). Е. И. Гендлин — Евгений Исаакович Гендлин, в будущем автор книги «Записки рядового революционера» (М.Л., 1926).
Спутница — стихотворение впервые появилось в газете «Дальневосточная трибуна» от 30 января 1921 г., позднее без разночтений было перепечатано в сборнике «Кровавый отблеск».
Монгол — «Капитана» (или «капитан») — на разговорном русско-китайском диалекте Дальнего Востока — любой белый человек. «Шанго» — слово из того же диалекта, означающее «хорошо»; как отмечает в воспоминаниях «Наш тигр» А. Несмелов (т.2 наст. изд.) его нет ни в китайском, ни в русском языке.
Изгнание — «…Как у предка, сельского попа» — сама фамилия поэта (Митропольский) — священническая. «…нашего Безпута» — Безпут (совр. Беспута) — название четырех, сливающихся в один близ Каширы, притоков Оки.
Оборотень — Давая аннотацию к журналу «Юнь», владивостокская газета «Голос Родины» от 6 апреля 1921 года писала: «В стихотворном отделе очень удачно стихотворение «Оборотень» Арсения Несмелова, характеризующее «гений» Маяковского. Этот «гений» очень метко изображен в образе бизона…» Стихотворение было впервые напечатано во владивостокском журнале «Юнь» (1921, № 1). Посвящено В.В. Маяковскому, с которым Несмелов был в Москве знаком. В Харбине Несмелов часто вспоминал об этом, всегда подчеркивая, что «Маяковский меня не любил».
Смерть Гофмана (I–IV). В стихотворении имеется в виду поэт-символист Виктор (Виктор-Бальтазар-Эмиль) Викторович Гофман (1884–1911), незадолго до смерти уехавший в Париж, «где в состоянии внезапного психического расстройства» кончает жизнь самоубийством. Смерть Гофмана вызвала множество некрологов, «мифологизировалась» легенда о «сгоревшем поэте», «жертве вечерней» и т. д.» (А.В. Лавров, «Русские писатели 1800–1917», М., 1992, т.1. с.660).
Поэт — С. М. Третьяков — Сергей Михайлович Третьяков (1892–1937), поэт, в 1919–1922 годах жил и широко печатался во Владивостоке. Упомянутая в стихотворении «Пауза» — сборник стихотворений Третьякова «Железная пауза» (Владивосток, 1919).
Сказка — ходи — прозвище, название китайцев среди русских на Дальнем Востоке; собственно по-китайски в данном контексте «ходи» — приказчик.
В беспредельность — отклик на это стихотворение (например, на «Чувствуют ужас погонь…» и т. д.) мы находим в стихотворении, посвященном Арсению Несмелову дальневосточным поэтом Владимиром Силловым (1902–1930, расстрелян в СССР), которое уместно процитировать целиком (по тексту книги: О. Петровская, В. Силлов. Зрачки весны. Фудзядян (т. е. Харбин), 1921 г.:
Арсению Несмелову
Вы хитростью таланта не закрыли.
Арсеналы масок — вон!
Играющий стихом, не вы ли
Себе воздвигли хамельонный трон?
И, сжав зрачки, сжимаете насмешно
Гримасам радости раскрытых ртов.
И термин вылущив удой неспешной
(Ведь всё равно придет улов).
Вы шарите по душам человечьим
(К чему мечтать о яростных погонях?
Другим теням к челу не лечь им).
Вы — чёрт в офицерских погонах.
1920
Помимо ряда образов, заимствованных у раннего Несмелова, стихотворение свидетельствует еще и о том, что престиж Несмелова на «дальневосточном Парнасе» был действительно высок.
Роман на Арбате — в первой публикации («Дальневосточная трибуна» от 20 февраля 1921 г.) под стихотворением стояла дата — «1915». Однако обилие автографов одного и того же стихотворения с разными датами у Несмелова делает любую авторскую датировку сомнительной.
Маленькое чудо — В восьмой строке, по-видимому, пропущено слово.
Бронзовые парадоксы (1–4) — Петроний — В данном случае Гай Петроний Арбитр (ум. 66 по Р.Х.), автор «Сатирикона» — настольной книги Несмелова; ему отчасти посвящена поэма «Неронов сестерций» «Не Кромвель, не Лютер, не Эразм» — т. е. писатель античности, а не позднего Возрождения (XVI–XVII веков).
Шутка (I–III) — этуаль (франц.) — звезда (здесь — «звезда панели»). Кавас (или же кабас) — нечто вроде вампира, чей интерес направлен не на живых людей, а на покойников (см. в рассказах русско-французского писателя Якова Николаевича Горбова (1896–1982), последнего мужа И.В.Одоевцевой). Откуда слово попало к Несмелову — выяснить не удалось.
Евгений Витковский (Москва) Ли Мэн (Чикаго)