<ский> перевод Ц. Н., чтобы источники были наконец названы»[15].
В своей рецензии Б. В. Томашевский упоминает свадебную песню, записанную Н. Н. Дурново, П. Г. Богатыревым и Р. О. Якобсоном в Московской губернии, и ее вариант в сборнике Кирши Данилова, а также стихотворные сказки Вуазенона и Грекура[16].
В сказке (conte) аббата К. Ф. де Вуазенона, «пародирующей жанр арабской фантастики»[17], «Le Sultan Misapouf et la Princess Grisemine» («Султан Мизапуф и принцесса Гриземина»)[18], один из сюжетных ходов состоит в том, что у двух принцесс внезапно пропали их «кольца» (anneaux)[19] и султан Мизапуф со священником Саразэном отправляются на поиски пропажи. По дороге они находят фею — «старуху в простой хижине» («une vieille dans une simple cabane»[20]), она приводит их в «храм колец», где развешано множество этих предметов под присмотром «феи колец». Здесь они обретают искомое[21]. Все эти параллели — достаточно отдаленные. Другой источник, указанный Томашевским, — стихотворная сказка Ж.-Б.-Ж. Грекура «Коноплянка Иоанна XXII»[22] представляет собой лишь одну из литературных обработок сказочного сюжета «птица в ларце». Э. Кросс отмечал это обстоятельство и высказывал сомнение в знакомстве Пушкина со сказкой Вуазенона[23]. В качестве более убедительной параллели он предложил роман К. П. Кребийона (сына) «Танзаи и Неадарне» («TanzaÏ et Neadarné. Histoire japonaise»)[24]. Это также «восточная» сказка, и в ней мотив потери органов удвоен: в первую брачную ночь теряет свой орган принц Танзаи, после его обретения его невесту Неадарне в таких же обстоятельствах постигает та же участь. Оба случая связаны с нарушениями запретов и с враждой феи Конкомбр к героям (герои постоянно нарушают запреты, что и усложняет действие). Средство восстановления утраченного — соитие героя с феей Конкомбр, а героини с духом Жонкием. По существу, и в ЦН «вещи», обретенные гонцом, прежде, чем достаются царевнам, вступают в соитие с ним самим (поимка «птичек»). Из частных, но характерных деталей отметим совет, созванный царем — отцом Танзаи, слухи, которые в народе осмеливаются передавать только на ухо, встреченную в лесу старуху, дающую герою волшебный эликсир (для соития с феей). Более отдаленная, но и более любопытная связь с Пушкиным состоит в том, что органы исчезают именно в первую брачную ночь, а это — через традиционную в фольклоре «синекдоху», отождествляющую женщину, особенно невесту, с ее половым органом[25], — связано с мотивом исчезновения самой невесты в первую ночь, мотивом, который играет сюжетообразующую роль в «Руслане и Людмиле». Между тем для этого эпизода поэмы указывался источник (хотя и весьма отдаленный) одновременно французский и восточный — в сказках «1001 ночи» в пер. Галлана[26]: великан, который носит жену в ларце (мотив Т. 382[27]) говорит ей: «Вы, которую я похитил в день вашей свадьбы»[28]. Но мотив «жена в ларце» точно таким же отношением «синекдохи» связан с мотивом «гениталий в ларце». Ниже мы обратимся и к сюжету «птица в ларце», который в ЦН представлен метафорой (гениталии — «птички»), но так же, как ряд: женщина — гениталии — птица в ларце — «достраивается» и ряд «похищений», поскольку в «Руслане и Людмиле» похищение невесты сопровождается развернутым сравнением с похищением курицы коршуном. Эти переклички с первой поэмой Пушкина интересны еще и потому, что в романе Кребийона явно пародируется сюжет «безобразной невесты» (Танзаи уверен, что безобразная фея в его объятиях превратится в его юную невесту, и очень обижается, когда этого не происходит), который также связан и с ЦН, и с «Русланом и Людмилой».
К французским источникам можно добавить еще одну псевдовосточную «сказку» — роман Д. Дидро «Нескромные сокровища» («Les bijoux indiscrets», 1748)[29]. Основная сюжетная тема романа (восходящая к французскому фабльо) — Мангогул, султан Конго, колдовством вызывает духа, от которого получает перстень (anneau), дающий ему власть над женскими «сокровищами» (bijoux — термин применявшийся и к мужским, и женским гениталиям), а именно: заставляющий их говорить — отражает известный фольклорный мотив говорящих органов[30] и непосредственно связан с темой их самостоятельности и отдельного существования[31].
На сюжетном уровне в романе, в двух вставных новеллах, представлена и знакомая нам тема исчезновения гениталий (как мужских, так и женских), и тема их изначального отсутствия. Первый мотив иллюстрируется рассказом в гл. 53 (с прямой ссылкой на роман Кребийона — р. 257, пер. с. 438) об утрате «сокровищ» юношей, оскорбившим божество, он ищет «лекарство от своей болезни» («le reméde a son mal» — ср. ст. 85; «как лечить такой недуг»), а именно: женщину, которая не разлюбит его, зная о его недостатке. Он встречает прекрасную и печальную девушку, подвергшуюся подобной участи, и спрашивает: «Что с вами?» («Qu’avez vous?…») — «Ничего» («Rien»). — «Как ничего?» («Comment, rien?…») — «Ровно ничего, и в этом причина моей печали» («Non, rien du tout, et c’est là mon chagrin» — пер. с. 438)[32]. Второй мотив — изначальное отсутствие органов — представлен эпизодом, повествующим об изготовлении отсутствующего заднего прохода (гл. 16)[33].
Немало у Дидро и отдельных, в основном словесных и фразеологических совпадений с пушкинской сказкой[34].
Для ряда мотивов ЦН — гениталии-птички, их кормление-приманивание и ловля — находятся и русские литературные источники, в свою очередь восходящие к европейской традиции.
Очевидный источник картины с рассевшимися по ветвям «птичками» («И кругом на сучья сели»; вар.: «на сучках прямых засели» и т. д.; ср. особ. ст. 191: «на сучках им петь прекрасно»; вар.: «на сучечках им прекрасно») — анакреонтическое «Шуточное желание» Державина[35], которое, в свою очередь, восходит к двустишию И. С. Баркова: «Коль льзя было летать пиздам подобно птицам, // Хорош бы был сучок елдак сидеть девицам»[36]. Сюжет ЦН как бы ретроспективно переходит от ситуации, рисуемой Державиным («птички» на настоящих сучках), к барковской ситуации — «птички» на метафорическом «сучке» (в единственном числе).
Учитывая державинский источник окружающих строк, весьма вероятно влияние его же «Птицелова» (1800) на эпизод с кормлением (приманиванием) «птичек» в ЦН (ст. 188 и след.: «…Сухарями их прельщать»): «Эрот, чтоб слабым стариком // Казаться, гуню вздел худую, // Покрылся белым париком, // И бороду себе седую // Привеся <…> // И там по сучьям раскидал // Так хитро сеть, как паутину; // А нужно где, там и златой // Рассыпал по местам пшеницы, // Чтобы приманкою такой // Скорее побуждались птицы // Слетаться в потаенну сеть»[37] (ср. у Баркова «Сонет 3»: «Если б плавали пиздушки, как плавают лягушки // <…> // А хуи бы остряки // Пошли бы в рыбаки // И закинули бы сеть // Зачали бы пизду еть»[38]). Метафора Державина вскрывается в конце стихотворения: превращение самого Амура в стрелу, маска старика (имеющая в фольклоре отчетливо сексуальные коннотации), потекшая кровь: «Вспорхнул — и к добыче пустился // Сверкнул как огнена стрела (ср. особ. вар.: „Вскочил из-за угла, вспрямился // Вспылал как огнена стрела“), // И в сердце вмиг ее вонзился: // Ручьем кровь ала потекла. // Ах не клевать было пшеницы // Вам, бедны пташки, золотой! // Не верьте, красные девицы, // Вперед и бороде седой» (к Амуру-стреле ср. у Баркова «Надпись 13. Амур»: «С колчаном лук на что, стрелы коль не бывало? // Ты сам собой стрела, но тупо твое жало» — на фоне «остряков» в предыдущем его тексте)[39].
Дальнейшее развитие птичьей метафорики находит аналог — причем более мотивированный — в «Сонете 2» И. С. Баркова (связанном и с мотивом сетей птицелова): «Если б так хуи летали, // Как летают птицы, // Их бы тотчас же поймали // Любезны красны девицы. // Все расставили бы сетки // Посадили бы всех в клетки»[40].
Частный характер носит, по существу, и фольклорная параллель, отмеченная Нейштадтом и Томашевским, но она все же объясняет один из основных мотивов ЦН. Глухая ссылка обоих названных источников раскрывается в цитированном выше письме Р. О. Якобсона: «Песня „Чуманиха“ была еще в годы моего студенчества широко распространена в деревнях Моск