Волоса/Велеса: расположение Велеса под горой, в противоположность Перуну (и вообще роль Велеса как противника Громовержца, находящегося наверху, на горе и на небе); ср. также его связь со скотом и, представленный в других традициях, — зооморфный (и, в частности, змеиный) облик противника Громовержца. К архаическим мотивам относится и связь волоса с голосом, отразившаяся во многих — прежде всего паремиологических — текстах (она комментируется в указанной выше работе А. К. Байбурина о шаманской функции Велеса). Мы вовсе не пытаемся утверждать, что в комическом тексте Достоевского действительно отразились все эти мотивы, хотя это не только не невозможно (ср., в частности, отнесение к Волосу/Велесу некоторых скатологических тем[149]), но и в большей степени вероятно. Во всяком случае, попытка отрицания связи с архаическим мифологическим слоем — хотя бы и самой отдаленной, — на наш взгляд, потребовала бы гораздо более серьезной аргументации, чем та, которая обычно приводится в этих случаях скептиками. Нас здесь интересует лишь то обстоятельство, что обсценные импликации сочетания слов голос — волос — это лишь частное проявление более глубокой их связи. Иначе было бы непонятно обилие в русской поэзии рифмы, использующей эти два слова, примем часто в контекстах, в которых крайне трудно заподозрить эротическую или скатологическую тематику.
Обсценный смысл, конечно, очевиден в пушкинской сказке «Царь Никита и сорок его дочерей» с ее специфическим сюжетом: «А головка, темный волос, // Чудо — глазки, чудо — голос, // Ум с ума свести бы мог, // Словом, с головы до ног…» — последние слова показывают, что пушкинский текст эксплуатирует те же импликации пословицы (а соседство слова ум, да еще каламбурно удвоенного фразеологизмом, вводит ту же контаминацию пословиц, что и у Достоевского: пословицы о голосе и волосе и «Волос долог, ум короток»). Эротическую функцию, с некоторой натяжкой, может быть, можно увидеть и в другом пушкинском примере (в «Русалке», ср. эротические признаки русалок, их связи с «низом» в макрокосмическом аспекте): «Подавать друг другу голос, // Воздух звонкий раздражать // И зеленый влажный волос // В нем сушить и отряхать».
Однако, исходя только из этой пословицы, трудно было бы объяснить другие примеры рифм голос/волос (или иных способов сопоставления этих слов, как у Мандельштама: «Как он разноголос, // Черноволос, с Давид-горой гранича» — «Еще он помнит башмаков износ»[150]); «Не положишь ты на голос // С черной мыслью белый волос» (Баратынский. «Были бури, непогоды…»); «Уснежился черный волос, // И булат дрожит в руке; // Но зажжет еще мой голос // Пыл отваги в козаке» (Рылеев. «Петр Великий в Острогожске»)[151]; «Ты помнишь, как твой замер голос, // Как потухал в крови огонь, // Как подымался дыбом волос, // И подымался дыбом конь» (Шевырев. «Очи»); «Не льстись услышать человечий голос, // Хоть век живи, хоть поседей твой волос» (С. Шевырев. «VII песнь „Освобожденного Иерусалима“ Торквато Тассо»)[152]; «Говорят // Пустое все про „долгий волос“: // Разумница была она — // И Несмеяной прозвана. // К тому ж имела дивный голос…» (Вяч. Иванов. «Младенчество»)[153]; «И чей-то душный, тонкий волос // Скользит и веет вкруг лица, // И на амвоне женский голос // Поет о Мэри без конца» (А. Блок. «О жизни, догоревшей в хоре…»)[154]; в последнем примере, впрочем, эротические импликации не исключены в связи с общей ситуацией «черной мессы» (ср. соседство этих же слов — не в рифме — в стихах Г. Иванова, посвященных Блоку: «Я снова вижу ваш взор величавый, // Ленивый голос, волос кудрявый» — «Письмо в конверте с красной прокладкой…»); «Золотой разметался волос // испуганный голос // по-девьи звенит в темноту» (М. Кузмин. «Святой Георгий»)[155]; «Белые волосы, // Длинные волосы // Небо прядет. // Небо, без голоса, // Звонкого голоса, // Молча прядет.» (С. Городецкий. «Зной» // сб. «Ярь»)[156]; «Я был еще молодой леший <…> у меня вился по хребту буйный волос когда я услышал голос» (В. Хлебников. «Песнь Мирязя»)[157]; «Украина! Конским волосом, // Бульбой был бунчук богат // Отчего же дочка голосом // Кличет маму из-за хат, // Пробираясь наугад.» (В. Нарбут. «Левада»)[158]; «Но дыханием моим, сердцебиением, голосом, // каждым острием издыбленного в ужас волоса» (Маяковский. «Про это»); ср. у него же: «А буржуям этот голос // подымает дыбом волос»[159].
Позже эта рифма появляется у И. Бродского: «и отсюда — все рифмы, отсюда тот блеклый голос, // вьющийся между ними, как мокрый волос…» («Я родился и вырос в балтийских болотах, подле…»[160]; Д. Бобышева: «В разлуке с собственной гортанью голос <…> // И звуковой бороздки рвется волос, // Но только тень от голоса со мной» («Траурные октавы. 1. Голос»)[161], — но здесь подключается другая традиция, тема голоса поэта (поэтов) (которую мы отчасти рассматривали в связи с одноименной статьей М. Волошина)[162] и особенно тема «Смерти поэта». Для этого последнего случая одним из циклообразующих текстов является «На смерть В. Ф. Комиссаржевской» Блока с рифмой «Что там <…> боролось» — «голос»[163], повторенной в «Грифельной оде» Мандельштама (и позже в стихотворении «Как женственное серебро горит»)[164]; отсюда этот голос (без волоса) попадает в «Смерть поэта» Ахматовой, в рифме с колос (ср. также в ахматовском стихотворении «Поэт»: «И это значит, он считает зерна // В пустых колосьях…»). Помимо прямых пастернаковских источников этого слова (рассмотренных К. Ф. Тарановским) есть и традиция рифмы колос/голос, начиная опять-таки с пословицы «От колоса до колоса не слыхать человеческого (человечьего) голоса»[165]. Затем мотив голоса переходит в стихи на смерть Ахматовой; уже цитированное стихотворение Бобышева начинается: «Забылось, но не все перемололось» (где возвратная форма глагола отсылает к блоковско-мандельштамовской рифме, а значение глагола ассоциируется с колосом)[166]; см. также позднейшие (июль 1989) стихи Бродского, варьирующие те же мотивы: «Страницу и огонь, зерно и жернова, // секиры острие и усеченный волос — // Бог сохраняет все; особенно — слова // прощенья и любви, как собственный свой голос»[167]. Любопытно, однако, появление той же рифмы в стихах, адресованных Ахматовой при ее жизни. Это стихи П. Н. Лукницкого, посвященные встрече с Ахматовой после многолетнего перерыва в 1962 г. (уровень этих стихов, разумеется, не учитывается): «Два волоса в один вплелись, // Белый и влажно-черный. // Два голоса в один слились, // Родной, грудной, задорный»[168]. У Ахматовой и в стихах, ей посвященных, очень высока концентрация мотивов, составляющих цикл «Смерть поэта», но это, конечно, не может рассматриваться здесь[169]. Отметим в заключение тот поразительный факт, что сравнение голоса с волосом встречается и в английском тексте, где нет никакого намека на рифму: «The sweet voice of the blind muezzin <…> a voice hanging like a hair in the palm-cooled air of Alexandria»[170]. Cp. ibidem: «The great prayer wounds its way into my sleepy consciousness like a serpent after shining coil of words.»[171] Возможно, что второе сравнение, параллельное первому, и объясняет его, но все же совпадение кажется необычайным.
А. Чудаков«Неприличные слова» и облик классика
Да ваш язык. Не знаю лучшего
Для сквернословий и молитв.
Текстам писем Чехова не везло. Первое (шеститомное) их собрание (1912–1916) издавала его сестра, М. П. Чехова; она изымала места, где брат слишком резко отзывался о родительской семье («Детство отравлено у нас ужасами» восстановлено только через шестьдесят лет, в академическом издании — 5, 1977[172]); исключались слова и места, считавшиеся неудобными для печати.
Во втором — полном — издании чеховских писем, осуществленном в 1948–1952 гг. в рамках Полного собрания сочинений в 20-ти томах, многие из этих купюр сохранились; при этом было добавлено огромное количество новых.
Спектр недозволенного сильно расширился. Тома выходили в плохое время; снимались строки о Мейерхольде (и письмо к нему); был разгар борьбы с «космополитизмом» — изымались целые абзацы, где Чехов хорошо отзывался о немцах или англичанах: «Прекрасные дороги, конки, железная дорога на гору, музеи, ботанические сады, куда ни взглянешь, всюду видишь самую нежную заботливость англичан о своих служащих, есть даже клуб для матросов. Ездил я на дженерихче, т. е. на людях, покупал у китайцев всякую дребедень и возмущался, слушая, как мои спутники — россияне бранят англичан за эксплоатацию инородцев. Я думал: да, англичанин эксплоатирует китайцев, сипаев, индусов, но зато дает им дороги, водопроводы, музеи, христианство, вы тоже эксплоатируете, но что вы даете?» (А. С. Суворину, 9 декабря 1890 г.).