Со мной. От многочисленного комитета по моей нейтрализации. Совершенно не отдавая себе отчёта в том, что творит. А теперь вообще почила с миром. Так что я близок к свободе, как никогда. Дьявол, и даже не могу ощутить торжества по этому поводу.
— Что, ты говоришь, будет, если тебя освободить? — Дашка перекатилась на живот, неожиданно заинтересовавшись и испытав прилив бессильной ненависти ко всему миру.
— О, я начну сосать из мира разумное, доброе, вечное. Положительную энергию. Оставаться, соответственно, будет отрицательная. Мир сам себя изничтожит. Скорее всего, состоится не то чтобы глобальный армагеддон, а медленное угасание, погрязание в зверстве и жестокости, нищета, войны, общество покатится по наклонной… Как-то так. Конечного результата даже я не знаю. Не проверял. Вернее, мне не давали проверить.
Последняя фраза растворилась в Дашкином мозгу неразборчивым гулом. Зашумело в ушах, картинка перед глазами утратила чёткость. На перекатывание, казалось, ушли все силы, тело обмякло и девушка бесславно ткнулась лицом в грязь. Несколько минут она лежала, судорожно дыша.
Потом полегчало, так что Даша смогла растянуться на земле, снять с шеи кулон и положить его у лица, в поле зрения. Её качало, даже несмотря на лежачее положение. Стало страшно, тошно не только физически, но и морально, а главное — обидно до злых бессильных слёз.
— И как же тебя освободить? — выдавила девушка жалким, тонким голосом.
— О, сущие пустяки. Всего-то разбить камень, в котором я заточён.
— Разбить вот этот вот… — Дашка погадала над названием камня и решила не заморачиваться, — …рубин? Не смешно. Раз так, я тебя сейчас здесь закопаю, — напоследок хотелось сделать гадость хоть кому-то, и Дарья начала целенаправленно ввинчивать украшение в землю.
— Разбить вот эту вот видимость рубина, — поправил кулон, сильно занервничав. — Символическим является сам акт разбиения… разбивания… да хватит мною грязь ковырять!
— Ну ладно, — Даша с трудом поднесла кулон к глазам, всмотрелась в огромный, местами залепленный грязью кровавый камень. — Сейчас попробую разбить.
— Чего-о-о?!! — голос завопил так, что у Дашки чуть не взорвались барабанные перепонки. — У тебя от ядвигового яда крыша поехала? Не смей!
Даша сухо, без какого-либо выражения засмеялась. Потом из последних сил села и из последних же сил заорала в ответ:
— То есть я умру?! Я?! Я! Просто так возьму и умру? Вот тут, в грязи, вся мерзкая, раздувшаяся, дряхлая? А они будут жить все? Сотни и тысячи лет, когда для меня уже ничего не будет, не будет вечно и бесконечно, они будут жить?! Любить, радоваться, смеяться… воровать, обманывать, напиваться и драться, в конце концов, но жить?! Конечно, я разобью этот чёртов камень, и пусть они все сдохнут! Пусть всему миру будет так же погано, как мне! — и Даша громко, обиженно завыла, бессмысленно стукая кулоном по коленке в такт рыданий.
— Знаешь, ты вполне дитя своего времени, девушка, — задумчиво-печально, с претензией на философию протянул голос. — После нас хоть потоп, и своё бесценное «я» на первом месте. Ты — квинтэссенция индивидуализма. То, что только и могло вырасти в поколении потребительства, виртуального общения, оцифрованных мозгов и установок «купи-продай-предай». Ради света, дева младая, где ваша мягкость? Ты кого-нибудь любишь? Тебе кого-нибудь жаль?
— Я себя люблю! — рявкнула Дашка. — И мне себя ещё как жаль! Ну придумай, придумай, как мне выжить, придумай! Или, я клянусь, со мной умрут все! Я не видела ещё этого мира, не сделала и десятой части того, о чем мечтала, так почему я должна оставлять все им?!
— Фантастическая сучка. Навязанную мне ипостась от тебя просто воротит. Зато истинный вампир, который освободится, будет в восторге. Но тебя это уже не спасёт. Обещаю за разбитый кулон самую жаркую сковородку в аду, раз ты так о себе заботишься. Не освобождай его! — кулон убеждал так жарко и убедительно, что Дарья нутром чувствовала фальшь. Она хотела ответить, презрительно и насмешливо, как и должно погубительнице мира, но воздух застрял в лёгких. Девушка схватилась за горло, захрипела. Сердце забилось мучительно, ускоренно, больно и везде — в ушах, в голове, в кончиках пальцев. Глаза заволокло кровью.
А Даша до последнего момента не верила в смерть. Она боялась, грозилась, обижалась и горела местью, понимала смысл обещаний скорой кончины, хотела спастись или забрать с собой весь мир, но сполна так и не поверила. До этой вот минуты, когда сердце пустилось вскачь, а лёгкие обжигало невозможностью вдоха. Девушка почувствовала, что заваливается на бок. Девушка почувствовала, что всё ещё не верит. Девушка почувствовала под пальцами холод кулона и из последних сил сковырнула длиннющим наращённым ногтём гранёную поверхность рубина. Камень легко и звонко треснул. В груди что-то взорвалось — долго, сильно, обжигающе больно. И наступила темнота.
В лицо подуло ветром так яростно и внезапно, что девушка заморгала и сощурилась от яркого света. Она, несомненно, где-то летела, потому что внизу просматривались пейзажи пыльного летнего города.
Неужели ад и сковородка всё-таки будут? Несмотря на это, Даша ощутила прилив иррациональной радости, обнаружив, что здесь не вечный сон и не вечная тьма.
— О, очнулась наконец, — лениво растягивая слова, промурлыкал в голове сытый довольный голос. — А я уж думал, буду обитать в этом теле в одиночестве. Ты, деточка, полдня где-то на задворках сознания валялась.
Даша постепенно, словно отходя от наркоза, начала ощущать прочие части тела. Ладони холодил металл… поручней, как она обнаружила, опустив взгляд. Узкие, элегантные ладони с тонкими наманикюренными пальчиками. Девушка стояла на крыше какой-то высотки, вцепившись в металлическое ограждение.
— Это… это был сон? — спросила она пустоту сиплым, будто и правда ото сна, голосом.
— Только что — скорее длительная отключка. А до этого ты убивала ядвигу, маялась от жалости к себе и освобождала меня, — пустота с готовностью откликнулась. Пустота, кажется, поселилась в её голове.
Дарья бездумно зажмурилась. В теле ощущалась лёгкость, энергия и небывалая сила. Казалось, она, если захочет, сможет летать.
— Моя ипостась умолчала, — продолжил голос в голове, — что я не так уж нематериален. Мне нужно тело. Он и не мог этого сказать — слишком большой соблазн для людей. Ведь это почти всесилие и бессмертие. Слышишь меня, крошка? Понимаешь меня?
Даша, кажется, понимала. По крайней мере, знала, кто это. Тот самый вампир. В её теле. В её голове. А тело и голова при ней.
Ай, значит, плевать. Голос мягко рассмеялся.
— Приятный подход. Ты мне нравишься с каждой минутой всё больше и больше.
Я вот поднялся посмотреть на этот город. Вообще на этот мир. Он будет наш, моя эгоистичная прелесть.
— А я-то думала, — Даша запнулась, поразившись мелодичности собственного голоса. — Я думала, что умерла.
— Ну что ты, — вампир фыркнул всё с той же приятной смешинкой. — Такие, как ты, не умирают. Умирают герои, умирают гении, умирают сорвиголовы или опускающие руки слабаки. А корыстные, умеющие выгребать жар чужими руками, трусливые из эгоизма, самовлюблённые, не страдающие от своей ограниченности, заложившие совесть за абонемент в спа-салон, — такие удивительно живучи, как сосущие соки мира паразиты, как… вампиры, какой ты теперь, уже не только образно, стала.
Даша поёжилась. Она понимала, что голос наговорил про неё кучу нелестных гадостей, но в общем-то не возражала. Зачем возражать, если правда? Да и потом, гадостями подобные качества Дашка считала только в других личностях, когда личности направляли оные против неё.
— А если серьёзно, — поубавил патоки в голосе новый сожитель тела, — ты не умерла, потому что я, освобождённый из камня, в тебя вселился. Яд ядвиги ничто по сравнению с моей силой. Так что ты снова молода и прекрасна, даже прекраснее, чем была. И на восстановление ушло каких-то полчаса. Ну что, о прекраснейшая, поищем зеркало?
— И мы будем пить кровь из людей? — беспечно хихикнула Дашка, потягиваясь всем телом. Ей было так хорошо, что она выпила бы что угодно и свернула сколько угодно шей, чтоб продлить это блаженное состояние.
— Нет, говорил же, я не питаюсь этой гадостью. Мы будем пить счастье мира. И жить, и цвести, и играть: людьми, событиями или чувствами. Ты сполна увидишь этот мир, как и хотела, деточка, и исполнишь всё желаемое. Мы выжмем этот мир, как тряпку.
Они в унисон торжествующе рассмеялись.
Ветер трепал золотистые волосы девушки невообразимой красоты. Она стояла на крыше, восхищённо зажмурившись, глубоко дыша и подставив лицо солнцу. Она осторожно приоткрыла глаза, затрепетав пушистыми ресницами. В глазах горели восторг, алчность, злая радость и власть.
Вадим Ечеистов pr19@yandex.ruПоследние прятки
Настаёт день, когда всё живое охватывает неодолимый страх. Люди, звери, птицы стараются спрятаться. Никто не может знать причин этого явления. Никто не знает, но некоторые догадываются, что эти прятки уже ничего не изменят.
От редакции: Когда пугает что-то материальное и осознаваемое, легче понять причину и противостоять страху. Но что делать, когда перед тобой ― чистый, незамутнённый страх?
Пётр отодвинул край шторы. Совсем чуть-чуть, только чтобы краем глаза увидеть пустынную улицу. Тут же раздался обеспокоенный шёпот:
— Немедленно закрой, Петька. Чего ты туда полез?
Свет с улицы, проходя сквозь плотную ткань штор, приобретал ядовито-жёлтый оттенок. В этом желтушном сумраке у дальней стены сидела жена, с выражением неодолимого страха на лице, и прижимала к себе детей. Сын и дочь испуганно смотрели на отца и плакали, но не так, как обычно плачут дети — с рёвом и всхлипами, — а совершенно беззвучно. Слёзы прочертили глянцевые дорожки на их лицах.
Пётр шагнул к двери:
— Успокойтесь, там пока ничего нет. Тихо. И потом, мы ведь почти на последнем этаже. Не плачьте. А я скоро приду. Ещё кое-что проверю и приду.