Когда мы разошлись, я обернулся и долго смотрел вслед сутуловатой тощей фигуре моего друга, медленно бредущего навстречу новым, может быть, очень страшным приключениям. Ни за что на свете я не хотел бы оказаться на его месте.
Встретились мы с ним ещё три раза. Причём две последующие встречи не ознаменовались ничем особенным. Людка больше не демонстрировала кошачьих замашек, Вадик понемногу успокоился, обрёл прежний цвет лица и воспрял духом. Получал он теперь почаще, ведь ради чистоты экспериментов от полного химиоконтроля пришлось отказаться. Но после событий последнего времени обыденные семейные скандалы казались ему сущими мелочами. Потом Вадик на некоторое время вовсе пропал из поля зрения, не отвечал на звонки, так что я начал уже тревожиться за его судьбу. Увы, как оказалось не зря.
Третья, она же последняя, наша встреча произошла по инициативе Вадика и вышла совсем короткой. Он сам позвонил мне и скороговоркой попросил немедля прийти на место нашей обычной явки. Я пришёл, снедаемый тревогой и болезненным любопытством. Вадик примчался немного погодя, имея вид совершенно затравленный и жалкий, заметно прихрамывая на правую ногу. Уселся, схватился за кружку с пивом и принялся пить, шумно глотая, роняя капли себе на грудь.
— Здорово, — сказал я, сочувственно глядя, как дёргается щетинистый кадык на бледной, тощей шее. Он махнул рукой, не переставая глотать, и отставил кружку, лишь когда пенистой жидкости оставалось на самом донышке.
— Как дела, друг? — не вытерпел я.
— Хреновые дела, — глухо сказал Вадик, настороженно озираясь. Я тоже обернулся, поймал его состояние, и по спине у меня пробежали холодные мурашки. Я вопросительно уставился на Вадика, заметив огромную шишку на виске.
— Доигрался я, в общем, — поведал Вадик обречённо, — пипец мне, друже. Людка мысли начала читать.
— К-как мысли? — только и переспросил я.
— А вот так. Сижу на днях и раздумываю. О своих экспериментах, о химиоконтроле, планирую. Она напротив и всё на меня смотрит, пристально так, нехорошо. Потом вдруг встаёт, подходит и без предупреждения в репу: «Это тебе за химиоконтроль, это тебе за то, что ты меня травил, это тебе за то, что ты, хорёк жалкий, место своё забыл». Короче, надавала подзатыльников и мордой в суп. Я-то не сразу понял, что она мысли прочитала. А когда дошло — из комнаты ломанулся. Здесь оказалось, кошачьи рефлексы у неё никуда не делись. Зашипела Люся и молнией в один прыжок к выходу. Завалила, на грудь прыг и давай зрачками своими кошачьими сверлить. Ну, думаю, тут мне конец и пришёл. Нет, отпустила и говорит: «Всё, мол, теперь начинается для тебя новая жизнь». Бросила в коридоре тряпку — здесь, говорит, теперь твоё место.
Вадик горько усмехнулся, печально посмотрел мне в глаза:
— Вот и живу теперь… На коврике… В рабстве, по сути, говоря.
— Так ты сбеги.
— Один раз уже попробовал — до Савёловского вокзала доехал. Смотрю — а Людка уже там — меня поджидает. Оказалось, расстояние в чтении мыслей не помеха. Мало, в общем, не показалось. Да и куда я пойду? Где буду жить? Что делать? Бомжевать?
— А если в милицию? В полицию то есть? — не унимался я.
— И что я им скажу? Мол, жена меня в рабство взяла? И не жена это уже вовсе, а не пойми кто и мысли читает? И сам я её такой сделал? Хотя… Может, хоть в дурку попаду.
Он замолк, и я обратил внимание, как он, не переставая, бормочет про себя какие-то слова. Я поинтересовался.
— А, — он махнул рукой, — привычка. Я теперь постоянно про себя стихи повторяю. Революционные. Чтобы лишнего не подумать и духом окончательно не пасть.
— Да откуда она мысли научилась читать? — воскликнул я, не в силах смириться со страшным положением своего друга.
— Чёрт его знает. Наверное, какое-то сочетание препаратов подействовало. А, может, её состояние уже само по себе эволюционирует. Какая теперь разница, если о химиоконтроле больше и речи быть не может? Она же мысли мои узнаёт раньше, чем я подумать успею. Мало того, любую стряпню меня первого всё равно пробовать заставляет. Есть, правда, надежда, что эффект сам собой рассосётся…. Пока вот не рассасывается….
— И что теперь делать?
— А ничего. Смирение перед ударами судьбы — вот мой удел и моё спасение.
Я теперь на своём коврике о вечном стал задумываться, о жизни, философии. Книжки начал читать, она разрешает иногда. Больше всего меня Сенека порадовал. Стоицизм, слыхал? Мудрец чувствует себя свободным и в тюрьме. Я знаю, вечером мне влетит за то, что с тобой встретился, — она ведь мне запрещает. Знаю, но думаю об этом спокойно. Хуже, чем теперь, мне все равно не станет…. Ну, ладно, мне пора. Давай, может, свидимся когда-нибудь. Не звони мне, если вырвусь, сам позвоню…
Тоскливая обречённость, которую я увидел в своём друге, поразила меня в самое сердце. Ещё долго мне вспоминались его глаза — глаза человека, хлебнувшего бездну страданий и черпнувшего из родника мудрости.
Через пару недель я всё же решился набрать его номер.
— Ты больше ему не звони, — сказала трубка хамоватым Людкиным голосом, — понял?
Мы с ней и в лучшие-то времена не ладили. «Стерва», — подумал было я.
— Твоя — стерва, — отозвалась трубка и в ухо мне ударили короткие гудки, оборвавшие последнюю надежду свидеться со своим другом. Я понял — никакая сила отныне не подвигнет меня самого пойти на помощь Вадику. Ну, не герой я и вовсе не претендую на это звание.
С тех пор прошло почти полгода, на улицах метёт, скоро новогодние праздники, а я так и не знаю, что сейчас творится с неудачливым поборником химической науки. По-прежнему каждую неделю я прихожу на наше место, надеясь увидеть вдали щуплую фигурку моего друга. С каждым днём мои надежды тают, как снежинки, попавшие на тёплую ладонь.
И вот что я скажу вам, ребята. Человеку воздаётся по заслугам его и жену человек имеет ту, какую заслуживает. В этом мне видится глубокий замысел. Вадик восстал против этого замысла и где он теперь? Смирение — единственный выход, который поможет пережить все превратности судьбы. Короче, терпите, мужики, и не дёргайтесь, а то хуже будет.
Химия же, что ни говори, это — сила.
Алексей Шарончиковasharonchikov@mail.ruЖезл императора
От редакции: Братская любовь — это уж точно не про героев рассказа Алексея Шарончикова. Скорее уж ненависть того, у кого, казалось бы, всё есть, императора, всемогущего повелителя — к узнику, обречённому на темноту и решётки. Однако не так всё просто — и хороший вопрос, кто тут узник, а кто палач…
Император никогда не остаётся один. Перестают донимать люди, — берут своё мысли. А в отсутствие оных — звуки. Шёпот, доносящийся отовсюду, шорохи плащей, скрип сапог, громкое хриплое дыхание скрывшихся невидимок. «С самого утра они преследуют меня, и нет им другого дела. Несчастные». Повелитель встал сегодня не с той ноги, властелин был зол, его величество изволил спуститься к своему пленнику.
Ковры на полу, щиты на стенах, цветная мозаика на окнах — обычный коридор. А в этом — пол устлан бывшими щитами: всем, что осталось от разбитых его предками армий. На стенах же ковры и гобелены, трофеи дальних походов. Дворец ломится от диковинок. А вот — открытая галерея, можно высунуться в проём и посмотреть на столицу. Не время… Дальше стоят гвардейцы. Император не может пройти мимо живых статуй, молча останавливается, бьёт кулаком в блестящий центр стальной кирасы — на лице стража не дрогнул ни один мускул. «Даже не моргает, вот это выучка! Ну что ж, будь я воином, тоже бы так мог. Каждому своё… Ладно, следуем дальше».
Вот здесь поворот налево, вниз по лестнице. Темновато, сыро. Старая часть дворца, здесь они очень любили играть с братом. На столике возле очередной развилки один из серых слуг, лакеев, имена которых можно не запоминать, приготовил поднос с простой, крестьянской едой. «Не спрашивают, не удивляются, делают только то, что им говорят. Они незаметны, но понимают с полуслова и всюду успевают. Даже завидно немного. Ну что ж, каждому своё».
Император берёт поднос и аккуратно движется дальше. Уже близко. Снова лестница, горит факел, бочка с водой и дверь. Деревянная, окованная железом. Три замка, но рабочий только один. Никто не имеет права прикасаться к этой двери, а чинить что-то не в компетенции владыки. Каждому своё.
Поднос на бочку, содержимое тарелки выплёскивается, окропляя яркий рисунок мутными каплями. Дверь нараспашку, пусть комната проветрится. Золотой подсвечник с дюжиной свечей — теперь здесь стало почти как днём. Вот она, конечная точка. Клетка. Узник внутри лежит на подушках, прикрыв ладонями глаза, привыкает к свету. Круглые сутки этот человек проводит в темноте, единственное сияние приходит и уходит с императором. Так и должно быть. Каждому своё.
— Опять ты не вовремя, оторвал меня от такой интересной главы, — шепчет заключённый. На его груди, завёрнутой в дорогой некогда халат, мягкий и тёплый, растянувшийся и скомкавшийся местами, лежит книга, — толстый философский трактат. Он нежится на подушках, одет дороже многих дворян, но обречён на темноту, клетку и питание один раз в сутки. Таков удел пленника императора. Каждому своё.
— Как ты читаешь в темноте? — задал давно интересовавший его вопрос повелитель, хлопоча с обедом. Кормить узника — только сам, никому такое удовольствие доверять нельзя. Тарелка с овощной похлёбкой, несколько ломтей хлеба, немного сала, колбасы, лук, маленькие зелёные яблоки.
— Я вожу пальцем по строкам, печатный станок оставляет следы, за столь долгий срок, что я здесь, можно научиться их читать. Как видишь, мне здесь совсем не скучно. — Пленник выпрямился, разминая спину. Сильные руки, крепкие плечи. Как он за столько лет умудрился не растерять свою форму? Чем он ещё занимается в темноте? — Иногда, когда сдаёт пружина или попадается слишком крепкий лист, станок выдаёт строки, абзацы, даже страницы, гладкие, как вода в пруду. И я додумываю их содержимое. Это несложно, даже интересно. Никогда не ошибаюсь.