Антония БайеттЛитературное сырьё[1]
Перевод Анныг Псурцевой
Вначале он всегда говорил им одно то же: «Старайтесь избегать неестественности и фальши. Пишите о том, что хорошо знаете, но смотрите свежим взглядом. Не сильтесь бегать, и уж тем более летать, пока не научитесь ходить как следует. Но главное, не нужно дешёвого мелодраматизма». Каждый год он смотрел на них с пристальной благожелательностью, и каждый год они приносили ему насквозь пропитанные мелодрамой опусы… Их определенно тянуло к мелодраме. Он устал повторять, что занятия художественной прозой — не способ врачевания душевных травм. Однако литературные дерзания его подопечных — воистину, от великого до смешного один шаг — сводились ровно к этому.
Литературная студия существовала уже пятнадцать лет. Первые годы занимались в здании школы, потом перебрались в церковь викторианского времени, в наши дни ставшую развлекательно-досуговым центром. Городок находился в графстве Дербишир и назывался Суфферакр (по утверждению краеведов, искажённое «sulfuris aquаe», «серные воды»; некогда здесь хотели открыть водолечебницу, но что-то не заладилось). В этом городке он и родился. В 60-е годы он написал свой первый роман, «Наглец» — ершистое произведение, бросавшее вызов устоям, — и устремился в Лондон за славой. Вернулся тихо, десятью годами позже, и поселился в доме-фургончике на соседском выпасе. На своём мотоцикле он колесил по ближним и дальним окрестностям — преподавал художественную прозу по пабам, школам и культурным учреждениям. Был он большой, улыбчивый, непоседливый и краснощёкий, с отпущенными соломенными волосами. Звали его Джек Смоллет. Его свитера, связанные крупными петлями, лоснились от долгой носки, но на шее всегда алел платок. Женщины в нём души не чаяли, словно был он жизнерадостным лабрадором. Почти вся женская часть студии, а студия состояла практически из одних дам, была не прочь одарить своего любимца — не ласками! — а шарлоткой или корнуэльским пирожком. Сердце подсказывало им, и не напрасно, что он неправильно питается.
Вслед за призывами писать о знакомом и близком кто-нибудь всегда отмечал, что уж о ком руководитель студии знает многое — так это о своих учениках. «Значит, вы про нас когда-нибудь напишете?» «Ни в коем случае, — отвечал Джек, — нельзя злоупотреблять доверием, да и частную жизнь надо уважать. Руководитель литсеминара — что-то вроде врача. Хотя ещё раз вам говорю: не для того вы занимаетесь художественной прозой, чтобы лечить душевные травмы».
Честно говоря, он как-то, правда безуспешно, пытался пристроить пару рассказов, которые написал на основе исповедальных творений своих учеников. Члены студии подносили ему свои души на девственно чистых блюдах, будто влажных раскрывшихся устриц; он видел их страхи, избитые мысли, несуразные фантазии, мстительность и злопыхательство. Увы, не дано им, ученикам, писать: их литературные откровения — грубые и незрелые. Ему же, преподавателю, неизвестна технология, с помощью которой можно спрясть из их соломы золотые нити, превратить кровавые оковалки в изысканное кушанье. И всё-таки он продолжал честно заниматься с ними, хотя и без особой охоты. От чего он получал удовольствие, так это от писательства. Ничто на свете не приносило ему такой радости: ни вкусная еда, ни выпивка, ни близость с женщиной, ни чистый воздух, ни тёплое жильё. Целыми днями он писал и писал, исправляя написанное, у себя фургончике. Сейчас он перерабатывал свой пятый роман. «Наглеца», первую книгу, он написал на одном дыхании, едва закончив школу. И первое же издательство с радостью сцапало его творение. А иного он и не ждал. (Точнее, это был один из двух сценариев, которые он проигрывал в юношеском воображении: либо немедленное признание, либо долгий, тернистый путь к славе. Когда грянул первый успех, в ослеплении ему показалось, что путь к славе краток.)
Он не стал учиться в университете или осваивать какое-нибудь ремесло. Ведь он уже состоялся как писатель. Однако его второй роман, «Улыбка к улыбке», разошёлся лишь в шестистах экземплярах, да и то по сниженной цене. Третья и четвертая книги, в обёрточной бумаге, с множеством почтовых клейм, хранились у него в жестяном сундучке, хотя периодически оттуда извлекались, для переработки. Литературного агента он не имел.
Занятия начинались в сентябре и заканчивались в марте. Летом Джек подрабатывал, где мог — на турбазах солнечных островов, на литературных фестивалях. И осенью не без приятного чувства вновь входил к ученикам. Хотя Джек по-прежнему считал себя вольным, неприрученным, он был покорен привычке. Ему нравилось, когда всё происходило в свой срок и свой черёд. Больше половины учеников в каждой группе — примерно с десяток — составляло преданный костяк. Оставшаяся половина — новички, готовые рыть землю. Правда дольше, чем на полгода, они обычно не задерживались, уходили — обиженные снисходительностью более опытных товарищей, утомлённые домашними неурядицами, замученные собственной апатией; кое-кто перебегал в другие студии или кружки. Под высокими церковными сводами досугового центра всегда царил полумрак, в щели старинных окон и дверей пробирались сквозняки. Члены студии обзавелись масляными обогревателями и торшерами витражной расцветки. Под этот приветный свет сдвигались в круг старинные церковные стулья.
Он любил перечитывать имена своих подопечных. Он вообще любил слова. Потому что был писатель. Случалось, он рассказывал, как много выжал Набоков из списка Лолитиных одноклассниц, какая сразу предстала Америка, какого сильного образного воздействия он добился горсткой слов. Порой Джек составлял вымышленный список учеников, а ну как приглянется не меньше настоящего?.. Несбыточные мечты. Он выводил на листке бумаги косвенные смысловые соответствия. На что можно заменить Пресвитер? Допустим, на Диакони, Стерлинг — на Фунт. Но воображаемый список оказывался не самой удачной подменой подлинного. В этом году список учеников был следующий:
Аббс, Адам
Армитаж, Блоссом
Веприк, Мартин
Ковлинг, Мэган
Маклемех, Бобби
О’Колесси, Роузи
Пресвитер, Анита
Пэр, Аманда
Свинни, Джилли
Сикретт, Лола
Сикретт, Тамсин
Стерлинг, Анабел Даблью
Фокс, Цецилия
Он рыскал и рыскал в поисках словесного или звукового сходства. Свинни и Веприк. Пресвитер и Пэр… В фамилиях много буквы «и», зато «у» — ни одной. Было время, он выбирал и записывал фамилии, происшедшие от давних, уже исчезнувших занятий: Ковлинг, Маклемех, Пресвитер, О’Колесси. Может статься, не найти их на всём свете столько, сколько в одном Дербишире.
Из их профессий он тоже составил список.
Аббс — дьякон англиканской церкви
Армитаж — ветеринар
Веприк — бухгалтер
Ковлинг — агент по торговле недвижимостью
Маклемех — безработный банковский кассир
О’Колесси — учится на инженера
Пресвитер — директриса школы
Пэр — фермер
Свинни — медсестра
Сикретт, Лола — вечная студентка, дочь Сикретт Тамсин
Сикретт, Тамсин — «содержит себя и дочь на алименты» (по её собственному выражению)
Стерлинг — библиотекарь
Фокс — старая дева (82 года)
Вот о чём рассказывалось в их последних произведениях (он составил и такой список):
Адам Аббс -- о том, как в Руанде истязали монашек
Блоссом Армитаж -- о том, как жестоко мучили двух силихем-терьеров
Мартин Веприк -- о казнях в правление Генриха VIII: повешение, сожжение, четвертование
Меган Ковлинг -- о том, как похитили и с особым цинизмом насиловали девушку-агента по недвижимости
Бобби Маклемех -- о том, как инструктор по вождению скончался после зверских пыток, пав от руки человека, которого срезал на экзамене
Роузи О'Колесси -- стихи, нескромно повествующие о лесбийских ласках под раскаты мотоциклетных моторов
Анита Пресвитер -- о леденящих душу нерасследованных преступлениях (надругательства над детьми, сатанинские жертвоприношения)
Аманда Пэр -- о том, как ревнивая жена зарубила своего неверного мужа топором
Джилли Свинни -- о том, как злодей-хирург незаметно убил пациента во время операции
Лола Сикретт -- о том, как красивой терпеливой девушке приходится уживаться с неуравновешенной матерью, переживающей климакс
Тамсин Сикретт -- о том, как мудрая мать безуспешно пытается воспитывать непрокую истеричную дочку
Аннабель Стерлинг -- о том, как белая женщина, угодившая в сексуальное рабство в Северной Африке, впервые участвовала в садо-мазохистских игрищах
Цецилия Фокс -- о том, как начищали кухонную плиту.
Он на своём горьком опыте успел убедится, что не следует вступать с ними в близкие человеческие отношения. Когда-то, давным-давно, воцарившись в фургончике, он — как, пожалуй, и многие бы на его месте — вообразил, что в тёплом этом уединении будут совершаться тайные свидания, любовные игры и наконец, близость; в душные же летние ночи можно потягивать с какой-нибудь гостьей красное винцо и разгуливать по комнатке в природном виде. Оттого-то он, особо не таясь, разглядывал своих учениц самым внимательным образом: оценивал размеры бюста, восхищался точёностью лодыжек, сопоставлял достоинства скромных розовых губок с бесстыжестью и сочностью больших красных губ, и со страстной грубоватостью других губ, вовсе не знавших помады. Парочку раз посчастливилось ему найти опытных и неутомимых любовниц, несколько раз пережил он и неудачи, резкие, как пощёчины. Однажды он сам стал объектом горестных воздыханий: в ночные часы дама, поёживаясь от холода, дежурила у его калитки, а иногда и дико заглядывала в его оконце.
Нечего удивляться тому, что начинающие литераторы сразу же решили сделать его персонажем своих сочинений. Время спустя в рассказах, которые разбирали на занятиях, стали появляться всё более и более тщательные описания его постельного белья, плиты, и шума, с каким ветер наваливался на стены фургончика. То и дело, словно соревнуясь в достоверности, появлялись из-под их пера изображения его обнажённого тела. У «бессердечных мерзавцев» или у «жалких слюнтяев» (в зависимости от воззрений авторши) на груди проступали заросли, проволочки, мягкий лисий подшёрсток или щетинисто-рыжеватая, словно собачья, шесть. Вслед за несколькими описаниями «яростного проникновения» и «лобковых соударений» наступил спад — как в личной жизни, так и в искусстве. Джек прекратил даже изредка приглаш