Второе открытие – вполне ошеломляющее: самый умный русский писатель – Эренбург! «Хороши должны быть остальные!» – вправе будет сказать человек, поверивший Кесселю и с мудреца-Эренбурга начавший свое ознакомление с новой русской литературой.
О стихах, появившихся в последнее время.
Книга Довида Кнута, так нелепо названная «Моих тысячелетий», приятна наличьем лирического содержания. Стихи Кнута внушены отвращением к миру, своеобразным и подлинно «поэтическим». Книга его распадается на два отдела: стихи, похожие на перевод с древнееврейского, и стихи парижские. Первые не только значительнее, но и просто лучше. Косноязычие Кнута в стихах библейских кажется следствием волнения: его хочется назвать «высоким косноязычьем». В более вялых городских стихах оно вызывает недоумение. Кое-что коробит:
И, как Понтий, умыв руки…
Не следует разбрасывать попусту такие сравнения.
Алексей Масаинов, автор «Отходящих кораблей», обладает гораздо большей, чем Кнут, стихотворной гладкостью. Но гладкость, текучесть, бескостность, бездушие его стихов удручают. Судя по датам, Масаинов пишет стихи каждый день, да порой и по несколько стихотворений в день. Это «недержание» — довольно часто встречающееся – ни в какой мере не является признаком дарования. Если бы всю разжиженную энергию своей книги Масаинов сберег для двух-трех стихотворений, может быть , что-нибудь и получилось бы. А так не получилось ровно ничего. К книге приложено предисловие, невероятно развязное, ребячески-дерзкое, но содержащее несколько верных мыслей.
О Евгении Шкляре, издавшем пятый сборник стихов, «Посох», можно заметить, что он напоминает Дмитрия Цензора. Про Цензора ведь когда-то говорили, что он пишет «почти как Блок». Шкляр – тоже. Иногда, впрочем, «почти как Бальмонт». Комплимент это или приговор – каждый решает по-своему.
В «Современных записках» помещены стихи З.Гиппиус, Н. Берберовой и В. Ходасевича.
Из стихотворений Гиппиус первые два написаны давно, последние три, по-видимому, после революции. В них еще сильнее, чем прежде, обострена мысль. Мыслью они и живут, даже те «Негласные рифмы», где поэт забавляется звуковой игрой. (В отделе рецензий, в случайной цитате, я увидел старые и, признаюсь, полузабытые мной строчки Гиппиус:
О, Ирландия океанная,
Мной невиданная страна!..
Какая была в этих стихах свежесть! Как прелестны они!)
Стихи Н. Берберовой удивляют прежде всего тем, что кажутся написанными разными людьми. Я совсем не думаю, что все стихи одного поэта должны быть схожи. Но есть в голосе оттенки, по которым его узнаете: тема, расстановка слов, расстановка знаков, порядок эпитетов и т. д., не говоря уже о ритме. Написать два такие стихотворения, как Берберова, может поэт или очень богатый или вполне безличный. Не решаюсь пока судить.
Первое стихотворение, написанное лермонтовским размером:
На светские цепи,
На блеск упоительный бала…
– бледновато и противоречит гетевскому правилу, по которому не следует писать стихи «ни о чем». Но в нем есть очарование. В растерянно подобранных словах есть смутная, но настоящая музыка.
Второе стихотворение – реалистическая «картинка».
Приведу для иллюстрации начало:
Там дед сидит, сложивши руки.
На полке Диккенс. Край стола.
На улице гудки и стуки.
И крик разносчиков с угла.
Описательные стихотворения удаются только большим поэтам. В шестнадцати строках показать старость нелегко. Поэзия, сведенная к живописи, почти всегда суха и мертва. Такова — за редчайшими исключениями — участь всех парнасцев: их губит не самая их теория, чистая и прекрасная, а то, что эта теория почти никому не по силам. Правда, в стихотворении Берберовой последние строки — не живопись. Но они явно перевешиваются началом.
Баллада Ходасевича чрезвычайно характерна этого поэта. Все темы Ходасевича переплелись в ней: ирония, одиночество, надменность, грусть, презрение. И даже в приемах, в том удивительном воскрешении добальмонтовской, восьмидесятнической тусклости, Ходасевич никогда еще так верен себе не был.
<ПОЛЬ ВАЛЕРИ О КРИТИКЕ. – «ДЬЯВОЛ» М. АРЦЫБАШЕВА>
Поль Валери высказал недавно довольно неожиданное мнение о литературной критике. Он утверждает, что писатель не должен ни в коем случае писатель высказываться отрицательно о другом писателе, что это ни к чему не ведет и ничего не достигает. Излишне строгого критика можно всегда заподозрить в зависти. Лучше ограничиваться отзывами уклончивыми, двусмысленными, и вообще, как общий вывод: лучше хвалить, чем ругать.
Большинство французских критиков так и поступают. Прожив несколько лет во Франции, к этому привыкаешь. Но первое время это удивляет и даже раздражает, особенно в театральной критике. Есть два-три журнала, два-три писателя, которые говорят то, что думают. Все остальные не то, чтобы «уклоняются от истины», а просто не говорят ничего, скрывают свое мнение и свою мысль в наборе условно-хвалебных слов. Все прелестно, все совершенства, все достойно рукоплесканий. Доверчивый и простодушный человек решит, что мы живем в годы небывалого расцвета искусств и литературы. Что ни поэт, то гений. Что ни актриса, то Рашель.
Знал стиль и манеру виднейших французских критиков, Тибодэ или Жилу, Судэ или Вандерема, всегда можно догадаться , о хорошей или плохой книге идет речь, нравится ли она рецензенту. Но я подчеркиваю слово «догадаться». Понять сразу – невозможно.
Не знаю, чем это объяснить. Есть, несомненно, в этом доля вежливости, благовоспитанности, нежелания портить отношения. Но более глубокой причиной является, вероятно, сознание, что ничем делу не помочь, усталость и безразличие: как ни толкуй, как ни внушай Морису Ростану, например, что его произведения никуда не годятся, он не поймет и не согласится с этим. Да и публика не поймет. Произойдут только разногласия, обиды и раздоры. Лучше поэтому всех оставить в приятном заблуждении. Это не личная усталость одного критика, конечно, — это утомление целого ряда поколений за несколько веков и долгую культуру.
Наши привычки и традиции совсем другие. У нас нет никаких прав на чрезмерную усталость, и презрительные, позднеримские маски нам не к лицу.
У нас Боратынский говорил писателю:
Не бойся едких осуждений,
Но упоительных похвал…
Не говоря уж о том, что «упоительные похвалы» губительны для хвалимого, они при чрезмерном изобилии уничтожают значение критики. Поль Валери, кажется, этого и хочет. Это его личное дело. Но если признать, что критика существовать должна, то согласиться с Валери невозможно. Французского рецензента — в частности, хотя бы Эдмона Жалу, — читать очень интересно, но только в той части, где он рассуждает об общем, об отвлеченном. Его введения, его отдельные замечания изящны, тонки и продуманны. Но лишь только он переходит к частному, к разбираемой книге, чувствуешь, что он связан. Или, как Талейран, он считает, что язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли.
Мне кажется, что наше очень большое преимущество в том, что мы еще не утомились договаривать до конца то, что думаем. Вежливость? Конечно, французы обходительнее нас. Но если ими в критике руководит вежливость, то они совершенно не правы. Старинная поговорка «amicus Plato» не потеряла смысла и до сих пор. Надо сделать выбор между искусством, с одной стороны, и легкими, приятными и полезными жизненными отношениями, с другой.
Наконец, «зависть».
Трудно говорить о плоскости в применении к Валери, но нельзя назвать иначе, как плоским, его намек. Завистью, действительно, одержимы почти все люди. В литературе она неискоренима. Один из больших русских поэтов говорил: «Читая чужое стихотворение, я сразу знаю, хорошо оно или нет по тому, завидую ли я автору его, ощущаю ли досаду, что не я эти стихи написал». Охотно я допускаю, что Гете, Толстой или Гюго, несмотря на их славу, могли завидовать чужим успехам.
Но ведь над завистью человек не властен. Сознание человека ею не управляет. Критика же – дело другое.
Даже смертельно кому-либо завидуя, можно заставить себя написать о нем беспристрастно, оставив все личные обиды. Не только можно, но и надо. Это – минимум литературной порядочности. Тому, кто в этой порядочности сомневается, нет охоты даже и отвечать.
Я вспоминаю такой случай. Вышел когда-то альманах со стихами и статьями двух поэтов. X писал об Y, Y – об X, и оба друг друга хвалили. Это вызвало смех и негодование. Но кого умаляло негодование? Ведь, конечно, X и Y предвидели , что их заподозрят во взаимной лести и, конечно, они заранее решились с этим не считаться . Нашлись все-таки читатели, ни в чем их не заподозрившие. Только к таким читателям они и обращались.
Вопрос, нужна ли критика – вопрос особый. Есть ведь досужие люди, доказывающие, что и поэзия не нужна. Однако она продолжает существовать, не замечая их. Так и критика.
И уж если заниматься ею, то совет Поля Валери приходится оставить «без последствий».
«Лучше хвалить, чем порицать».
Может быть, лучше всего – молчать. Но хвалить некоторые книги невозможно. Например, ту, что я только что прочел: «Дьявол», трагический фарс в 4-х действиях, с прологом и эпилогом, сочинение М. Арцыбашева.
Когда Оффенбах написал «Прекрасную Елену», кто-то возмутился: нельзя таких вещей касаться, нельзя искажать Гомера. Это было очень «человеческое» возмущение.
Не надо трогать и Фауста. Во всяком случае, только «со страхом и трепетом» можно к этой теме подойти после Гете. Арцыбашев подошел к ней с величайшей развязностью.