Нравственныя и эстетическІя соображенія
§ 1. Различіе между вещами продажными (vénales) и непродажными (non vénales)
Если въ современныхъ нашихъ юристахъ и экономистахъ не осталось и признака того критическаго направленія, которое такъ высоко ставили ихъ предшественники, то литераторы наши, что еще хуже, перестали понимать въ чомъ заключается преимущество ихъ профессіи и личное достоинство. Я вѣроятно удивлю не одного изъ нихъ, когда выскажу мнѣніе, что между тѣми вещами, которыя находятся въ оборотѣ, на которыя постоянно направляется наша дѣятельность и которымъ мы придаемъ извѣстную цѣнность, есть такія, которыя по существу и назначенію своему продажны, — но есть и непродажныя и что къ числу послѣднихъ относятся произведенія художественныя и литературныя.
Вотъ мой новый софизмъ. Г. де Ламартинъ, который кажется тогда только и обращаетъ вниманіе на вещи, когда они могутъ быть обращены въ деньги; который, поэтому, открываетъ подписку за подпискою на свои стихотворныя и прозаическія сочиненія; который для большаго обеспеченія требуетъ, чтобы временную монополію авторовъ превратили въ безсрочную ренту, вѣроятно, не раздѣляетъ моего мнѣнія. Что же касается до тѣхъ экономистовъ и юристовъ, которые, какъ мы видѣли, хотя и требуютъ установленія литературной собственности, однако, устами г. Лабуле, сознаются, что въ области интеллектуальной нѣтъ мѣста присвоенію, то имъ вѣроятно любопытно будетъ узнать отъ чего это зависитъ.
До сихъ поръ мы разсматривали писателя только какъ производителя полезной вещи и съ этой точки зрѣнія признали за нимъ право на вознагражденіе; но въ писателѣ есть еще и другая черта. Онъ преслѣдуетъ не одну утилитарную цѣль, онъ имѣетъ въ виду еще нравственное, идеальное воспитаніе. Идеалъ въ области совѣсти и въ жизни, вотъ главный элементъ литературнаго произведенія, тогда какъ суть промышленнаго продукта заключается именно въ его полезности. Съ этой точки зрѣнія литературное произведеніе непродажно, — не порождаетъ права на вознагражденіе; въ этомъ то и заключается главная причина непримѣнимости завладѣнія къ сферѣ интеллектуальной. Я утверждаю, что установленіе художественной и литературной собственности, еслибы оно даже и было осуществимо, унизило бы искусство и литературу. Литература, заявляющая подобныя требованія, противорѣчитъ и своему назначенію, и прогрессу, словомъ подобная литература безнравственна.
Понятно ли? — Довольно ли смѣлъ парадоксъ?… О несчастные выкидыши революціи! Восемьдесять лѣтъ тому назадъ подобная истина считалась общимъ мѣстомъ; въ настоящее же время ее приходится доказывать по всѣмъ правиламъ.
Много вещей по своей возвышенности выходитъ изъ области полезнаго, таковы: религія, правосудіе, наука, философія, искусство, литература. Скажемъ обо всѣхъ ихъ по нѣскольку словъ.
§ 2. О религіи
Торговля Евангеліемъ противна духу Христіанства. Іисусъ Христосъ говорилъ своимъ ученикамъ, что они должны даромъ передавать другимъ людямъ то, что сами получили даромъ. Торговля Евангеліемъ, которая пришла на умъ Симону, въ глазахъ церкви составляетъ смертный грѣхъ, преступленіе противъ Бога, которое и называется Симоніею. Въ позднѣйшія времена церковь, правда, нѣсколько отклонилась отъ первоначальнаго направленія. Было время, когда епископы владѣли обширными помѣстьями, аббаты держали рабовъ, монастыри обогащались вынужденными дарами. Но принципъ остался неизмѣннымъ, церковь не хочетъ, чтобы слуги ея собирали подаянія, она не терпитъ симоніи.
Не одна христіанская, но и другія религіи держатся того же правила. Будда, Конфуцій, Сократъ, всѣ они проповѣдывали свое ученіе безвозмездно, питаясь чѣмъ попало и при случаѣ жертвовали жизнью за убѣжденія. Магомета обвиняли въ лицемѣріи и въ тщеславіи, но и онъ не извлекалъ выгоды изъ продажи Аль-корана.
§ 3. О правосудіи
Подобно тому какъ религія порождаетъ особое сословіе — духовенство, такъ и правосудіе ведетъ къ образованію особаго класса должностныхъ лицъ — судей. И судьи и духовныя лица живутъ жалованьемъ или вознагражденіемъ за труды, но нельзя сказать, чтобы они получали плату. Тяжущійся, который, выигравши процессъ, хотя однимъ словомъ поблагодаритъ судью, тѣмъ самымъ наноситъ ему величайшее оскорбленіе; въ этомъ случаѣ и предложеніе и принятіе какого бы то ни было подарка — преступно. Если судья Гозманъ (Goezmann) былъ виноватъ, то не менѣе преступенъ былъ и Бомарше. Но сколько труда предстоитъ честному судьѣ для раскрытія истины, сколько онъ долженъ имѣть терпѣнія, охоты, знанія! Литераторы смѣются надъ судебнымъ слогомъ, но всякое рѣшеніе, хорошо мотивированное и коротко изложенное, должно быть разсматриваемо какъ произведеніе образцовое, классическое не только по содержанію, но и по стилю. Но былъ ли когда-нибудь примѣръ продажи сборника судебныхъ рѣшеній въ пользу постановившихъ ихъ судей? — Сборникъ Даллоза приноситъ выгоду собирателю, но не судьямъ, доставившимъ матеріалъ для его книги. Нѣтъ должности труднѣе судейской, а между тѣмъ попробуйте поговорить съ судьею о прибыли, подобно смѣшанной коммиссіи (commission mixte), собранной въ Парижѣ, для преній о литературной собственности, попробуйте сказать ему, что воспроизведеніе его рѣшеній, такъ тщательно мотивированныхъ, строго логичныхъ, точныхъ, полныхъ юридическихъ свѣдѣній, составляетъ его исключительное право и посмотрите какъ будетъ принято ваше предложеніе. До революціи пробовали было обеспечить положеніе судей тѣмъ, что въ пользу ихъ назначены особыя судебныя пошлины (éрісе), но этотъ унизительный способъ вознагражденія уничтоженъ въ 89 году, потому, что онъ дѣлалъ правосудіе продажнымъ. Поступать сообразно требованіямъ справедливости трудно; за выполненіе этого труднаго дѣла, за хорошее поведеніе, дѣтямъ даютъ награды, но взрослыхъ людей не прилично вознаграждать за подобные поступки. Отправлять правосудіе, примѣнять законъ къ другимъ лицамъ еще труднѣе; но именно поэтому-то подобное занятіе и должно исключить всякое понятіе о продажности.
§ 4 О философіи и наукѣ
Французское законодательство о привилегіяхъ на изобрѣтенія ясно выражается, что философскіе и научные принципы, т. е. открытія законовъ природы и законовъ общественныхъ не могутъ подлежать присвоенію{12*}. Продажа истины такъ же отвратительна, говоритъ законодатель, какъ и продажа правосудія. Можно ли себѣ представить, чтобы римляне, пославшіе въ Аѳины депутацію для того, чтобы списать аѳинскіе законы дали аѳинянамъ какое-нибудь вознагражденіе за подобное заимствованіе? — Знаменитый Сіесъ опозорилъ себя тѣмъ, что продалъ свою конституцію Бонапарту. Къ философу примѣняются тѣ же принципы, что и къ законодателю, и къ судьѣ, и къ священнику; награда его заключается въ распространеніи той истины, которую онъ проповѣдуетъ.
Ни неизвѣстный изобрѣтатель арабскихъ чиселъ, ни основатель алгебры Віетта, ни Декартъ, примѣнившій алгебру къ геометріи; ни творецъ дифференціальнаго исчисленія Лейбницъ, ни изобрѣтатель логариѳмовъ Непиръ, ни Папенъ, открывшій значеніе и полезное примѣніе пара, ни изобрѣтатель знаменитаго столба — Вольта, ни Араго, предвидѣвшій возможность примѣненія электромагнетизма къ телеграфу за 15 лѣтъ до его изобрѣтенія; — никто изъ этихъ людей, открытія которыхъ имѣютъ громадное значеніе и для науки и для промышленности не могъ бы получить привилегіи на свое изобрѣтеніе. Для этихъ великихъ умовъ обязательно безкорыстіе. Неужели несправедливъ законъ, такимъ образомъ отдѣляющій учонаго, который открылъ идею, принципъ, и который ничѣмъ за это не вознаграждается, отъ промышленника, дѣлающаго практическое примѣненіе этого принципа и получающаго за то привилегію? Нѣтъ, законъ справедливъ, ложно только его примѣненіе, несостоятельна только наша діалектика.
Конечно, нужно, чтобы и учоный, и философъ, и священникъ, и судья чѣмъ нибудь да жили, а имъ запрещается заниматься спекуляціями. Какъ, скажете вы, они осуждены на нищету потому, что на ихъ долю выпало открыть идею, которою первый встрѣчный воспользуется для своего обогащенія посредствомъ простаго ея примѣненія! Неужели каждый изъ этихъ учоныхъ не имѣетъ права сказать: мои цифры, моя алгебра, мой анализъ, мои логариѳмы, мой столбъ, подобно тому какъ какой-нибудь Уаттъ говоритъ: моя машина?
Нѣтъ, отвѣчаетъ законъ. Истиною нельзя торговать, ее никто не можетъ себѣ присвоить. Пусть найдутъ средство обеспечить безбѣдное существованіе мыслителя, не прибѣгая къ помощи торговли. Что касается до примѣнителя, то его дѣятельность совсѣмъ иного рода, онъ рѣшается на предпріятіе, исходъ котораго неизвѣстенъ; излишекъ дохода въ этомъ случаѣ служитъ только вознагражденіемъ за рискъ. Пусть регулируютъ барыши, говоритъ законъ, пусть уменьшаютъ рискъ, пусть уровняютъ шансы, — это будетъ благоразумно съ точки зрѣнія экономической и я ничего противъ этаго не имѣю; но выносить истину на рынокъ — безнравственно. Продажность унижаетъ и губитъ истину, точно такъ же какъ и религію и правосудіе.
Итакъ въ сферу науки и совѣсти нельзя вносить понятія продажности. Слуга истины, философъ, стоитъ въ точно такомъ же положеніи какъ и судья. Взявшись за проповѣдываніе истины, или по крайней мѣрѣ того, что онъ считаетъ за истину, философъ такимъ образомъ принимаетъ на себя обязательство, которое нарушаетъ, если начинаетъ торговать истиною. Въ наше время, являлся человѣкъ, одаренный необыкновеннымъ геніемъ, который торговалъ абсолютомъ. Призванный за это къ суду исправительной полиціи онъ запятнанъ и въ глазахъ современниковъ и въ глазахъ потомства именемъ шарлатана. Покрытый позоромъ и при жизни и послѣ смерти Гене Вронскій (Hoené Wronski) исключонъ изъ списка философовъ.
Вслѣдствіе непримѣнимости понятія продажности къ идеямъ — дѣятельность священника, философа, учонаго должна быть безвозмездна; я понимаю подъ этимъ, что они не должны обращать въ ремесло, или въ товаръ тѣхъ мыслей, которыя они провозглашаютъ и что вознагражденіе, имъ назначаемое, въ какую бы форму оно ни было облечено, не можетъ быть разсматриваемо, какъ заработная плата. На эту плату нужно смотрѣть, какъ на пособіе или вознагражденіе, соразмѣряемое не съ цѣнностью услуги или сообщенія (и тѣ и другіе неоцѣнимы), но съ физическими потребностями человѣка. Вездѣ и во всѣ времена народы стремились къ тому, чтобы поддержать уваженіе къ духовенству, судейскому и профессорскому сословію, для чего и старались вывести этихъ лицъ изъ нищеты. Здравый смыслъ указалъ обществу, что за подобныя должности нельзя назначить платы; что ихъ нельзя перевести ни на какое количество золота или серебра, ни на головы скота, ни на рабочіе дни. Тутъ приходится отбросить утилитарную систему. Между тѣмъ какъ промышленникъ включаетъ въ цѣну своего продукта и расходы производства, и рѣдкость предмета, и настоятельность потребности въ немъ, и работаетъ такимъ образомъ изъ-за барыша, интеллектуальные производители не высчитываютъ своего труда и убитаго на него времени; они довольствуются насущнымъ хлѣбомъ, требуютъ только необходимаго для ихъ существованія. Это люди, созданные для самопожертвованія, они не знаютъ барышничества.
Поэтому-то я считаю непристойными и унизительными и для церкви и для науки слѣдующія слова вышеупомянутой смѣшанной коммиссіи: «Профессора и проповѣдники передаютъ публикѣ только свои слова; но имъ однимъ принадлежитъ право воспроизводить эти слова (въ видахъ извлеченія выгодъ) путемъ печати». Такой несчастный софизмъ могъ явиться только въ эпоху всеобщаго упадка и продажности. Профессоръ, ораторъ, продающій за деньги сказанныя имъ рѣчи поступаетъ несправедливо и неприлично. «Изъ одного и того же мѣшка нельзя брать двухъ мѣръ пшеницы»; профессоръ, поступающій такимъ образомъ, виновенъ въ грѣхѣ симоніи, въ лихоимствѣ. Я допускаю нѣкоторыя уступки, я могу смотрѣть сквозь пальцы на нѣкоторыя злоупотребленія; но совѣсть моя возмущается при видѣ, что злоупотребленія возводятся въ принципъ.
§ 5. О литературѣ и искусствахъ
Рядомъ со святымъ, справедливымъ, истиннымъ, намъ слѣдуетъ разсмотрѣть и изящное. Можемъ ли мы, на основаніи политико-экономическихъ данныхъ, сказать, что и въ сферѣ литературы и искусства также нельзя допустить продажности? — Я попробую не доказать подобную возможность, но только дать ее почувствовать потому, что въ вопросахъ личнаго вкуса и совѣсти главная роль принадлежитъ не разсудку.
Замѣтимъ прежде всего, что между сферами религіи, правосудія, науки и сферами поэзіи, краснорѣчія и искусства существуетъ тѣсная связь, вслѣдствіе которой онѣ подчиняются однимъ и тѣмъ же законамъ. Литература и искусство первоначально относятся къ правосудію, какъ форма въ метафизикѣ относится къ содержанію. Впослѣдствіи между ними проводится рѣзкая граница, но сначала судьба ихъ солидарна.
Нравственныя и религіозныя идеи воплощаются въ поэтическихъ произведеніяхъ, проявляются въ гимнахъ, храмахъ, статуяхъ, картинахъ, легендахъ, мифахъ и т. п. произведеніяхъ искусства, въ которыя входитъ и элементъ промышленный, но которыя тѣмъ не менѣе не могутъ служить предметами торговли. Можно ли представить себѣ царя Давида, берущимъ деньги за свои гимны, или архитектора Гирама — собирающимъ плату за входъ въ храмъ, имъ построенный; Боссюэта — требующимъ вознагражденія за свои рѣчи, или нашихъ священниковъ — взимающими съ католиковъ плату за крестный ходъ, совершаемый въ праздникъ?
Тоже можно примѣнить и къ свѣтскимъ произведеніямъ искусства. Первоначально законы писались стихами, которые дѣти выучивали наизусть, — такъ по крайней мѣрѣ говоритъ Цицеронъ о законахъ двѣнадцати таблицъ, но ни кому и въ голову не приходило считать ихъ собственностью законодателя. Барду, воспѣвающему сраженіе давали награду, но его услуга не покупалась на деньги. Тиртей, требующій отъ лакедемонянъ платы за свои пѣсни, потерялъ бы всякое обаяніе. Еще труднѣе вообразить себѣ Руже де Лиля (Rouget de l'Isle) требующимъ послѣ жемманской битвы вознагражденія за свою «Марсельезу» и опирающимся при этомъ на принципъ экспропріаціи вслѣдствіе требованій общественной пользы. Я хочу высказать довольно жестокое желаніе: Руже де Лиль умеръ, забытый всѣми, въ глубокой нищетѣ; злопамятность правительства и реакціонная эпоха были тому причиной, но я былъ бы сильно огорчонъ еслибы правительство сжалилось надъ нимъ и назначило ему пенсію. Я готовъ стоять за сооруженіе памятника Руже де Лилю, но я возсталъ бы противъ назначенія ему жалованья. Въ одну прекрасную ночь его посѣтилъ геній революціи и передалъ ему слова и голосъ Марсельезы. Послѣ того Руже де Лиль пробовалъ было продолжать карьеру пѣвца, но неудачно. Это доказываетъ, что мысль, выраженная имъ въ Марсельезѣ, принадлежала не столько ему, сколько обществу; что она относится къ числу вещей неоцѣнимыхъ.
Руже де Лиль былъ въ бѣдственномъ положеніи, — до этого никому нѣтъ дѣла, кромѣ развѣ друзей его. За великое произведеніе, обезсмертившее его имя, республика не обязана была награждать его ничѣмъ, кромѣ вѣнка. Вопреки господствующему предразсудку, я утверждаю, что любовь къ родинѣ и поступки, вызываемые этимъ чувствомъ, — непродажны. Поэтому, литераторъ и художникъ настолько же отличаются отъ промышленника, на сколько солдатъ-гражданинъ отличается отъ солдата-наемника.
Въ настоящее время литература и искусство могутъ быть свободны, т. е. не зависѣть ни отъ церкви, ни отъ правительства, не преслѣдовать ни религіозныхъ, ни политическихъ, ни педагогическихъ цѣлей. Будемъ ли мы примѣнять наши строгія правила и къ этой независимой литературѣ и къ этому независимому искусству?
Будемъ говорить объ истинномъ писателѣ, объ истинномъ артистѣ, т. е. о такомъ, для котораго чувство изящнаго стоитъ выше ремесленныхъ и утилитарныхъ соображеній. Подобный человѣкъ, при полной своей независимости, не можетъ отрѣшиться отъ святости своего призванія. Онъ передатчикъ, провозвѣстникъ божественныхъ истинъ, онъ — просвѣтитель общества, назначеніе его вытекаетъ изъ самаго его дарованія. Такимъ образомъ, мы возвращаемся къ своей исходной точкѣ, къ различію между вещами продажными и непродажными; первыя составляютъ сферу полезнаго, вторыя относятся къ сферѣ совѣсти, идеала и свободы.
Пусть поймутъ это гг. артисты и литераторы; поэзія, краснорѣчіе, живопись, скульптура, музыка, по существу своему такъ же неоцѣнимы, какъ правосудіе, религія, истина. Цѣлый міръ открытъ для поэзіи и искусства, никакихъ границъ для нихъ не существуетъ; сами они служатъ одной только истинѣ, отступить отъ которой не могутъ, не унижая своего достоинства. Только изъ соединенія разсудка, права и искусства вытекаетъ свобода человѣка, но какимъ же образомъ можетъ осуществиться подобная эманципація, если художникъ и писатель будутъ рабами чувственности, льстецами порока, если они будутъ трудиться изъ-за денегъ и хлопотать объ одной выгодѣ, какъ откупщики или ростовщики? — Продажное искусство, какъ женщина, торгующая своею красотою, теряетъ все свое значеніе. Говорили, что искусство независимо отъ правилъ нравственности; изъ приведеннаго сравненія можно видѣть въ какомъ смыслѣ и въ какой степени можетъ быть допущена подобная независимость. Есть на свѣтѣ существа столько же прекрасныя, сколько и порочныя; есть напротивъ того и нравственно-безупречныя, но обиженныя природой. Между тѣмъ какъ порокъ мало-по-малу уродуетъ первыхъ, — истина преображаетъ и украшаетъ послѣднихъ; такимъ образомъ — красота и добродѣтель, безобразіе и порокъ — въ сущности — тождественны, синонимны. Нѣтъ, искусство, — эта религія идеала — не можетъ уживаться съ безнравственностью. Никакой талантъ, никакой геній не справится съ подобнымъ положеніемъ; художникъ незамѣтно впадетъ въ тривіальность, а изъ тривіальности въ безплодіе и погибнетъ.
Выведемъ заключеніе: формы, въ которыя писатель и художникъ облекаютъ религіозныя, нравственныя и философскія мысли, на столько же священны, какъ и сама религія, нравственность, истина. Подобно тому, какъ судья связанъ требованіями справедливости, а философъ — требованіями истины, — поэтъ, ораторъ, художникъ — связаны требованіями красоты. Они обязаны знакомить насъ съ этою красотою, потому что ихъ задача — улучшить насъ самихъ, потому что ихъ работа состоитъ въ томъ, чтобы подвергнуть критическому анализу самую нашу личность, подобно тому какъ философія подвергаетъ анализу нашъ разумъ, а юриспруденція — нашу совѣсть.
Арабская пословица говоритъ: «Нужно припасать сѣно для осла, но не зачѣмъ ловить мухъ для соловья». Такое правило повидимому несправедливо, на самомъ же дѣлѣ совершенно основательно. Всякій авторъ, который можетъ жить своими средствами, но тѣмъ не менѣе беретъ деньги за свои сочиненія, поступаетъ неблагородно. Даже для бѣднаго писателя унизительна необходимость, заставляющая его торговаться съ издателемъ. Истинный художникъ воспроизводитъ красоту ради ея самой, а не для того, чтобы внести ее въ ипотечныя книги. Великій ораторъ, увлекающій аудиторію стремится отвлечь ее отъ мелочныхъ интересовъ: обратите его въ наемника и вы отрѣжете ему крылья, отнимите у него всю силу. Такимъ-то образомъ мы во Франціи дошли до того, что только забавляемся громкими рѣчами; насъ не проймешь краснорѣчіемъ, какъ не проймешь и добродѣтелью. Да, г. де Ламартинъ, вы, опасающіеся, чтобы кто-либо не похитилъ вашихъ стиховъ, или вашей прозы, но сами безъ зазрѣнія совѣсти пользующіеся чужимъ трудомъ, вы ясно показываете намъ, что литературная собственность есть ничто иное, какъ литературное попрошайничество. Хорошо еслибы вы могли во время остановиться и не показали бы намъ, что она кромѣ того можетъ еще дойти и до распутства.
Продажная поэзія, продажное краснорѣчіе, продажная литература, продажное искусство — развѣ не все этимъ сказано, развѣ нужно еще что либо къ этому прибавлять? Если въ настоящее время мы уже ничему болѣе не вѣримъ, то значитъ всѣ мы продажны, значитъ мы торгуемъ своею душою, своимъ разсудкомъ, своею свободою, своею личностью, точно такъ же какъ продуктами нашихъ полей и нашихъ мануфактуръ. Исторія сохранила разсказъ о гражданинѣ, который находясь въ крайней нуждѣ занялъ денегъ подъ залогъ тѣла своего отца. Многіе ли изъ насъ въ настоящее время подумали бы о выкупѣ подобнаго залога? — Мы готовы скорѣе прибавить къ нему нашихъ жонъ и дѣтей.
Что касается до вопросовъ о правительствѣ, объ администраціи и объ общественной службѣ, то я позволю себѣ на этотъ счотъ отослать читателя къ своему сочиненію: «О теоріи налоговъ».
§ 6. Почему нѣкоторые продукты и услуги не могутъ продаваться? — Причины литературнаго торгашества
Посредствомъ простаго противуположенія понятій я показалъ, что законы, управляющіе сферою полезнаго, непримѣнимы къ области совѣсти, философіи и идеала. Эти двѣ сферы несовмѣстимы, ихъ нельзя смѣшать, не уничтоживъ. Если бы за трудъ платили одною благодарностью или аплодисментами, то это было бы насмѣшкою надъ трудомъ и необходимо повлекло бы за собою обращеніе рабочихъ въ рабство. На оборотъ, религія — обращонная въ доходную статью, — становится лицемѣріемъ, симоніею; правосудіе — вѣроломствомъ; философія — софистикою; истина — ложью; краснорѣчіе — шарлатанствомъ; искусство — орудіемъ разврата; любовь — животною похотью. Не я одинъ имѣю подобный взглядъ, въ этомъ духѣ повсемѣстно выражается и общественное мнѣніе, этого же направленія держатся и всѣ законодательства.
Различіе между вещами продажными и непродажными такъ же глубоко съ точки зрѣнія политической экономіи, какъ и съ нравственной или эстетической точки зрѣнія. Еслибы мои противники, важно называющіе себя экономистами и ex professo берущіеся за разрѣшеніе вопроса о литературной собственности имѣли ясное понятіе о наукѣ, ея принципахъ, границахъ и подраздѣленіяхъ, то они шли бы такимъ путемъ:
Помня, что политическая экономія есть наука о производствѣ и распредѣленіи богатствъ всякаго рода, матеріальныхъ и нематеріальныхъ, свѣтскихъ и духовныхъ, они опредѣлили бы понятіе производства, показали бы, что нѣтъ различія между производительностью мастерового и литератора потому, что въ обоихъ случаяхъ дѣло въ томъ, чтобы придать личную форму безличной идеѣ, произвести видоизмѣненіе въ матеріи, словомъ произвести силу.
Постановивъ такимъ образомъ вопросъ они замѣтили бы, что между продуктами человѣческой дѣятельности одни могутъ, а другіе не могутъ быть оплочены потому, что продажность лежитъ въ самой природѣ первыхъ, но несовмѣстима съ послѣдними. Они поняли бы, что подобное различіе необходимо должно существовать и что отъ соблюденія этихъ противорѣчащихъ другъ другу законовъ продажности зависитъ правомѣрность гражданскихъ отношеній, свобода личности, уваженіе человѣческаго достоинства, неприкосновенность общественнаго порядка. Въ самомъ дѣлѣ, сказали бы они, не достаточно одного появленія продуктовъ, нужно еще, чтобы эти продукты потреблялись, усвоялись, ассимилировались — одни духовною, другіе — тѣлесною стороною человѣка. Для этой цѣли необходимо, чтобы продукты, предназначенные для физическаго употребленія, составляющіе область полезнаго, по преимуществу, обмѣнивались, т. е. оплачивались цѣнностью за цѣнность; чтобы другіе продукты, принадлежащіе къ категоріямъ прекраснаго, справедливаго, истиннаго, распространялись безвозмездно, безъ чего раздѣленіе труда и распредѣленіе возмездныхъ объектовъ потребленія повело бы къ рабству и обману. Человѣкъ ни во что не вѣрящій, ничего не уважающій, скоро становится безчестнымъ человѣкомъ и даже воромъ. Но положа руку на сердце мы должны признаться, что имѣемъ вѣру только въ то, что дается намъ даромъ, питаемъ уваженіе только къ тому, за что не приходится платить. Только уваженіе къ вещамъ неоцѣнимымъ и заставляетъ насъ добросовѣстно платить за тѣ, которыя цѣнятся на деньги.
Другими словами, для того, чтобы общество могло жить и развиваться, недостаточно указать только на законы политической экономіи, объективно опредѣляющіе понятія о моемъ и твоемъ; нужно еще, чтобы эти законы всѣми свято исполнялись, а этого нельзя достигнуть безъ постояннаго, повсемѣстнаго и дароваго распространенія понятій о прекрасномъ, справедливомъ и истинномъ.
Такимъ способомъ эгоизмъ въ соціальной экономіи примиряется съ общественною пользою. Индивидуумъ имѣетъ свои права, общество — свои.
Но, поспѣшили бы прибавить экономисты, такъ какъ судья, учоный, художникъ, хотя и производятъ вещи непродажныя, но для поддержанія своего существованія принуждены потреблять продажные продукты, и такъ какъ у многихъ изъ этихъ людей нѣтъ состоянія, то справедливо, чтобы общество доставило имъ средства къ жизни. Только вознагражденіе ихъ приметъ совершенно иной характеръ и должно быть разсматриваемо не какъ плата за услугу, но какъ пособіе. Прекраснаго, справедливаго, истиннаго нельзя сравнивать съ полезнымъ; въ настоящемъ случаѣ дѣло идетъ не о куплѣ-продажѣ продукта; но объ вознагражденіи человѣка. Съ этою-то цѣлью законъ установляетъ въ пользу всякаго автора срочную привилегію и даетъ ему средства удовлетворить своимъ нуждамъ, предоставляя ему въ случаѣ надобности прибѣгнуть и къ помощи торговли.
Вотъ какимъ путемъ должно бы идти разсужденіе, такъ какъ вся суть вопроса заключается въ непродажности литературныхъ и художественныхъ произведеній, въ противоположность продажности произведеній промышленныхъ. Наконецъ вдобавокъ, и на тотъ случай, что ученіе о различіи между вещами продажными и непродажными будетъ отвергнуто, какъ слишкомъ смѣлая и парадоксальная теорія, экономисты, ограничиваясь на этотъ разъ одною сферою полезнаго, могли бы, такъ какъ поступилъ и я въ первой части этой книги, доказать, что литературное и художественное произведеніе есть продуктъ — потребляемый и обмѣниваемый и что поэтому объ установленіи литературной собственности не можетъ быть и рѣчи.
Таковы принципы безусловной справедливости, они указываютъ на точку, въ которой политическая экономія сходится и совпадаетъ съ нравственностью, они примѣнимы ко всѣмъ временамъ и ко всѣмъ націямъ. Люди, рѣшающіеся отрицать ихъ, похожи на тѣхъ патриціевъ древняго Рима, которые отказывали плебеямъ въ правѣ вступать въ бракъ и имѣть религію, такъ какъ считали плебея недостойнымъ такихъ таинствъ, или пожалуй, на рабовладѣльцевъ, полагающихъ, что негра не стоитъ и крестить.
Да, впрочемъ, развѣ нѣтъ и у насъ такихъ публицистовъ, которые возстаютъ противъ распространенія образованія въ массѣ народа? — Развѣ и у насъ журнальное дѣло не обращено въ монополію, за установленіе которой на правительство постоянно сыплются упреки, но которая весьма выгодна для самихъ журналистовъ?…{13} Конечно, легко видѣть, что еслибы 30 лѣтъ тому назадъ, когда вопросъ о литературной собственности былъ предложенъ нашимъ представительнымъ собраніемъ, наука провозгласила защищаемые мною принципы, а общество заинтересовалось ими, то мысль во Франціи не была бы порабощена, а вліяніе партій и кружковъ не совращало бы общественнаго мнѣнія съ истиннаго пути.
Какимъ же образомъ мысль о литературной собственности до такой степени овладѣла всѣми умами, что возведена въ законъ въ самомъ благоустроенномъ изъ европейскихъ государствъ? — Подобный феноменъ нельзя обойти молчаніемъ, имъ стоитъ заняться потому, что онъ свидѣтельствуетъ объ упадкѣ и нравственнаго и эстетическаго чувства.
Въ основаніи довольно распространеннаго въ настоящее время мнѣнія объ интеллектуальной собственности, лежитъ нѣсколько соображеній. Для экономистовъ, оно вытекаетъ изъ ихъ стремленія доказать, что писатели и художники, на которыхъ большинство склонно смотрѣть какъ на паразитовъ, — настоящіе производители, почему и имѣютъ право, если не на заработную плату, то на какое нибудь вознагражденіе. Происхожденіе этаго несчастнаго мнѣнія объясняется также тѣмъ безотчотнымъ рвеніемъ, съ которымъ многіе съ 1848 г. принялись за защиту права собственности. Мнѣніе это есть ничто иное какъ полемическое преувеличеніе. Но, съ точки зрѣнія публики, заблужденіе гораздо глубже; основаніе его лежитъ въ той всеобщей деморализаціи, которая послѣдовала за переворотомъ 89 и 93 г., деморализаціи, которая путемъ различныхъ катастрофъ все увеличивалась въ продолженіи 70-ти лѣтъ.
Французскій народъ, начавши революцію, которая должна была обнять собою всѣ слои общества, перевернуть весь строй его, не въ состояніи былъ довести ее до конца. «Это было свыше силъ нашихъ», говорилъ изгнанникъ Бареръ. Отцы наши сначала храбро принялись за дѣло, но потомъ смутились, мы же только и дѣлали, что пятились назадъ. Не знаю дѣйствовали ли бы другіе на нашемъ мѣстѣ смѣлѣе и успѣшнѣе, но мы потерпѣли пораженіе. Но если революція, доведенная до конца, способствуетъ возрожденію народа, то неудавшаяся революція неизбѣжно влечотъ за собою нравственное ослабленіе и упадокъ націи. Огорчонные неудачей, потерявши всякую бодрость, мы упали со всей высоты своихъ принциповъ. Потерявши вѣру въ самихъ себя, мы потеряли и всякое довѣріе къ своимъ принципамъ, къ своимъ учрежденіямъ, мы стали скептически относиться даже къ такимъ вещамъ, какъ добро, красота и благородство, къ которымъ скептицизмъ совершенно непримѣнимъ. Въ настоящее время, безнадежное непостоянство взглядовъ, слабость характера и отсутствіе добросовѣстности — составляютъ наши отличительныя черты. Человѣкъ долженъ бороться и побѣждать; если энергія его падаетъ, то взгляды его быстро измѣняются, честь и личное достоинство скоро стушовываются и человѣкъ предается гніенію.
§ 7. Политическое безсиліе — первая причина литературнаго торгашества
Всякую истину нельзя установить иначе, какъ точнымъ образомъ объяснивъ противуположное ей заблужденіе. Такъ какъ въ настоящемъ случаѣ вопросъ идетъ объ насъ самихъ, объ нашемъ прошедшемъ и нашемъ будущемъ; такъ какъ проэктированный законъ по своей основной мысли и по своимъ послѣдствіямъ тѣсно связанъ съ переворотами послѣднихъ семидесяти лѣтъ, то я счолъ не лишнимъ взглянуть на отдѣльную вѣтку вмѣстѣ съ цѣлымъ деревомъ и ближе прослѣдить процессъ прозябанія. Я по возможности постараюсь сократить свои соображенія; впрочемъ я не принуждаю читателя прочесть мою книгу отъ доски до доски, но считаю своею обязанностью не упустить ничего изъ виду.
Я говорилъ уже о томъ, что мы не могли или не успѣли осуществить своихъ реформаціонныхъ замысловъ; что слѣдствіемъ такой неудачи была деморализація, и что упадокъ націи выразился между прочимъ въ продажности литературы и въ предложеніи закона, который долженъ былъ бы обратить геніальныя произведенія въ объекты права собственности.
Въ подкрѣпленіе этихъ положеній я приведу нѣсколько фактовъ.
Такъ напр.: мы пробовали ввести у себя монархическое правленіе и поставить цѣлью его защиту свободы. Подобная цѣль входила въ составъ революціонной программы; но осуществить ее намъ не удалось. Передъ нами былъ примѣръ Англіи, намъ оставалось слѣдовать указанному ею пути. Англичанинъ сказалъ себѣ: «я защитникъ монархіи, я отстаиваю принципъ королевской власти; но эта королевская власть должна быть такова, какой я желаю; король будетъ царствовать, назначать министровъ, служить точкою соединенія между правительствомъ и народною волею, выражаемою большинствомъ; но онъ не будетъ управлять страною, не будетъ имѣть вліянія на администрацію, — управленіе и администрація останутся за мною. Государь будетъ во всемъ раздѣлять мое мнѣніе и друзьями его будутъ только мои друзья»…
Произнеся самому себѣ подобную сентенцію, англичанинъ не прибавилъ однако по испанскому обычаю: Y sino no; онъ не предоставилъ своему государю права выбора и торга. Англичанинъ не такъ гордъ какъ испанецъ, но за то гораздо тверже его. Онъ захотѣлъ имѣть государя, выполняющаго всѣ его желанія и нашолъ такого. Въ англійскомъ народѣ и безъ того уже много недостатковъ, по крайней мѣрѣ дѣйствительно хорошимъ его качествамъ слѣдуетъ отдавать должное. Не мало борьбы пришлось вынести Англіи для того, чтобы достичь своей цѣли; одинъ изъ честнѣйшихъ ея королей погибъ на эшафотѣ, другой былъ изгнанъ изъ государства со всѣмъ своимъ потомствомъ; вѣрноподданные англичане оплакивали подобныя бѣдствія; но наконецъ королевская власть покорилась, смирилась и въ настоящее время живетъ въ совершенномъ ладу съ народомъ.
Франція — страна также монархическая (не знаю съ какой стати Indépendance Belge, далеко не республиканская газета, недавно упрекнула меня за подобное мнѣніе). — Франція страна монархическая до костей, демократизмъ ея глубоко проникнутъ монархизмомъ. Напрасно впродолженіи тридцати лѣтъ и ходъ событій, и голосъ личной выгоды, и парламентарная діалектика стремятся увлечь ее въ другую сторону; инстинктивное влеченіе преодолѣваетъ всѣ постороннія вліянія. Франція искренно предана монархизму, въ какой бы формѣ онъ не проявлялся — въ диктаторской, въ императорской, въ президентской, въ легитимистской или въ орлеанистской; утверждающіе противное говорятъ неискренно.
Такъ какъ въ наше время невозможна монархія абсолютная, то Франція, по примѣру Англіи, вздумала обращать на путь истинный своихъ прежнихъ деспотовъ. Для этаго она перевезла своего короля изъ Версаля въ Парижъ, вернула его изъ Варенна, заставила его присягнуть въ вѣрности конституціи, надѣла на него красную шапку, а наконецъ взвела и на гильотину. Впослѣдствіи она бросила Наполеона I, прогнала Карла X, свергла съ престола Луи-Филиппа; два раза грозилась она ввести у себя республику и въ результатѣ всего этого получился Наполеонъ III. Можемъ ли мы въ настоящее время похвастаться тѣмъ, что укротили, передѣлали монархическое правленіе, съ которымъ никакъ не можемъ разстаться? Достигли ли мы того образа правленія, который считали наилучшимъ отцы наши въ 1789 г., къ которому дважды возвращались ихъ дѣти, словомъ того политическаго устройства, о которомъ думалъ Монтескье, которое хорошо понималъ Тюрго, котораго желало учредительное собраніе, которое пробовали осуществить хартіи 1814 и 1830 г., котораго требуетъ и въ настоящее время большинство нашихъ либераловъ?
Нѣтъ, монархическій элементъ и до сихъ поръ преобладаетъ въ нашемъ государственномъ устройствѣ; мы не могли ни обойтись безъ монархіи, ни умѣрить ея, такъ что наконецъ намъ надоѣло даже и говорить о республикѣ и мы кончили тѣмъ, что преспокойно дали взнуздать нашего ретиваго коня. Это переходный порядокъ вещей, скажете вы. Правда, но въ нашей жизни и все вѣдь переходно. Потребность свободы съ каждымъ годомъ дѣлается все настоятельнѣе, уваженіе къ власти становится все менѣе и менѣе прочнымъ, общественные интересы все болѣе и болѣе совпадаютъ съ частными, а поэтому можно предполагать (и такое предположеніе еще болѣе подкрѣпляется тѣми уступками, на которыя въ послѣднее время рѣшилось императорское правительство), что вскорѣ французскій народъ, если не пріобрѣтетъ полной автократіи, то по крайней мѣрѣ приметъ значительное участіе въ государственномъ управленіи. Но кромѣ того, что отличительныя свойства французской націи заставляютъ не слишкомъ то твердо вѣрить осуществленію подобнаго предположенія, еслибы даже ему и суждено было осуществиться, то этотъ счастливый исходъ дѣла пришлось бы приписать ходу событій, даже благоразумію императорской власти, но отнюдь не народной волѣ.
Въ такомъ случаѣ вышло бы то же самое, что въ 1848 г., когда всѣ стали республиканцами по неволѣ, но никто не могъ похвастаться тѣмъ, что одержалъ побѣду надъ монархическою властью.
Я упираю на этотъ фактъ, такъ легко объясняемый нашими историками, которые сваливаютъ всю вину на королей и говорятъ, что нація принуждена была низвергать королей, нарушавшихъ свои обѣщанія. Какъ будто значеніе власти и не заключается именно въ возможности безпрестанно ее превышать! Какова бы ни была вина жены, но разводъ всегда набрасываетъ подозрѣніе и на мужа; что же послѣ этаго сказать о человѣкѣ, четыре раза прибѣгавшемъ къ разводу? — Всѣ наши распри похожи на домашнія ссоры, изъ которыхъ монархія въ концѣ концовъ всегда выходила торжествующею, въ народѣ же, представляющемъ собою мужескій полъ, всегда недоставало стойкости и рѣшительности. Мы не слишкомъ сильно стояли за конституцію девяносто перваго года, которая исказилась прежде чѣмъ получила силу и поддались на республиканское правленіе девяносто третьяго года, котораго вовсе не желали. Когда послѣ 18 брюмера Сіесъ попробовалъ снова привести насъ къ конституціонной системѣ, то мы встрѣтили апплодиссментами слова Бонапарта и нашли совершенно основательнымъ, что ему не хочется быть откармливаемою свиньею (un cochon à l'engrais); такъ мало способны мы были понять значеніе новой монархіи. Мы много ораторствовали во время реставраціи, каждый день дѣлали шахъ королю, но не принимали хартію за серьозное и впослѣдстіи сами хвастались тѣмъ, что разыграли комедію. Съ Бурбонами, между тѣмъ, было бы совсѣмъ не трудно справиться; Карлъ X былъ совсѣмъ не то, что Яковъ II. Послѣ 1830 г., когда въ порывѣ увлеченія г. Тьеръ произнесъ свою знаменитую фразу: «Король царствуетъ, но не управляетъ» (Le roi règne et ne gouverne pas), то мы увидѣли въ ней только сарказмъ взбунтовавшагося подданнаго; она послужила новымъ аргументомъ для республиканской партіи. Конечно, если бы дѣло было только въ силѣ плечъ, то мы легко справились бы съ императорскимъ правительствомъ; но, спрашивается, что бы мы изъ этого выиграли? Вопросъ въ томъ, чтобы запречь льва, а не убить его. Мнѣ бы не хотѣлось обезнадеживать друзей свободы; но они должны знать, что до тѣхъ поръ, пока не измѣнится общественное устройство во всей Европѣ, французское правительство всегда будетъ сильно и всегда будетъ возвращаться къ тому типу, представителями котораго служатъ Клодвигъ, Карлъ великій, Людовикъ XIV и Наполеонъ. Никогда народъ не возьметъ верха надъ правительствомъ.
Недавно нѣкоторые журналы вздумали взяться за защиту конвента и доказывать справедливость приговора, произнесеннаго надъ Людовикомъ XVI. Нужно сознаться, что въ настоящее время врядъ ли прилично прибѣгать къ подобнымъ манифестаціямъ… Эта казнь лежитъ на насъ всею тяжестью своей преступности. Не энергія и не справедливость, но трусость и злоба были причинами этой казни, что ясно обнаружилось, когда лица, подавшіе голоса за смерть короля, какъ Сіесъ, Камбасересъ, Фуше и Тибодо (Thibaudeau) поступили на службу при дворѣ императора; когда самозванный трибунъ Бенжаменъ Констанъ въ 1815 г. взялся за составленіе для возвратившагося съ Эльбы императора Дополнительнаго акта, въ которомъ сыграна такая глупая шутка съ принципомъ конституціонной, представительной и парламентарной монархіи, установленной хартіею 1814 г. Въ 1862 г., послѣ столькихъ пораженій, рукоплескать казни Людовика XVI, вовсе еще не значитъ высказывать свое республиканское рвеніе; это значитъ скорѣе, какъ и въ 1804 г, приносить королевскую голову въ жертву императорскому всемогуществу.
Послѣдствіемъ всего этого было то, что съ 1789 года мы находимся въ критическомъ положеніи: революція не кончена, какъ увѣряли консулы въ 1799 г.; она также и не брошена, какъ утверждали эмигранты въ 1814 г., она просто заторможена. Поклоненіе королевской власти ослабилось, но и принципъ, и практическое его примѣненіе остались неизмѣнными и такъ какъ значеніе республики, послѣ двухъ неудачныхъ опытовъ, до сихъ поръ неопредѣлено, такъ какъ ея назначеніе совершенно противоположно всему тому, что мы привыкли уважать и искать въ монархіи, то поэтому въ насъ не осталось ни монархической вѣры, ни республиканскаго убѣжденія. Мы слѣдуемъ старой рутинѣ; у насъ нѣтъ политическихъ принциповъ, такъ какъ въ настоящее время мы не умѣемъ жить ни подъ властью монарха, ни безъ него. Энергія наша театральна; вмѣсто self-government'а, который въ Англіи кроется за монархическими формами, у насъ есть только одно чиновничество, которое пользуется популярностью вслѣдствіи того, что въ него открытъ доступъ всѣмъ гражданамъ. Вмѣсто федеративной республики, или монархіи, окружонной республиканскими учрежденіями, у насъ существуетъ какой то демократизмъ, который на дѣлѣ ни что иное, какъ другая форма деспотизма. Наконецъ, въ довершеніе всего этого, наше правительство, которое въ сущности, откуда бы и какимъ бы образомъ оно не явилось, есть ни что иное, какъ органъ народной воли, принуждено изъ простаго чувства самосохраненія, дѣйствовать самовластно; народъ же, считающій себя властителемъ, алчный до пенсій и должностей становится слугою имъ же избраннаго правительства, считая себя вполнѣ свободнымъ и счастливымъ.
Выводъ: Націи, впавшей въ политическій индифферентизмъ, всего труднѣе имѣть политическую литературу. Ей всегда грозитъ опасность, что писатели, въ книгахъ и журналахъ обсуждающіе политическіе, экономическіе и соціальные вопросы, мало по малу обратятся въ такихъ безупречныхъ чиновниковъ, которые безразлично трудятся на пользу своей страны при всевозможныхъ правительствахъ.
§ 8. Торговая анархія. — Вторая причина литературнаго торгашества
Деморализація, произведшая столько горькихъ плодовъ въ политическомъ устройствѣ, принесла не менѣе вреда и въ сферѣ идей и въ сферѣ частныхъ интересовъ.
До 1789 г. средняго сословія не признавали, а простолюдиновъ презирали. Міръ полезныхъ производителей, составлявшій 70 % всего народонаселенія и имѣвшій полное право требовать, чтобы на него было обращено вниманіе отодвигался на третій планъ. Такой порядокъ вещей былъ для насъ истиннымъ несчастіемъ. Началась революція, народныя массы выступили на сцену, одержали верхъ и надъ духовенствомъ, и надъ дворянствомъ, и надъ королемъ; и земля и власть очутились въ рукахъ народа. Результатъ былъ бы великолѣпенъ, еслибы революціонеры умѣли такъ-же хорошо отстраивать, какъ разрушать. Послѣ двадцатипяти-лѣтней войны бурный потокъ наконецъ снова вошолъ въ берега, тогда-то пришла пора приняться за организацію новаго промышленнаго устройства, которое замѣнило бы феодальный порядокъ, уничтоженный въ 1789 г. Тогда-то однимъ прыжкомъ отъ корпораціоннаго и цеховаго устройства перешли къ принципу свободной конкуренціи; — приходилось на развалинахъ стараго порядка установить новую экономическую систему. Но этотъ трудъ былъ слишкомъ великъ для французовъ, которые не умѣютъ соразмѣрять своихъ силъ, разсчитывать своихъ средствъ и разумно и твердо идти къ осуществленію своей цѣли. Власти, которую не умѣли ограничить, предоставленъ былъ полный произволъ; такимъ же произволомъ хотѣли надѣлить и всѣхъ занимающихся промышленностью и торговлею. Анархія въ торговомъ мірѣ, которую Сисмонди понялъ съ самаго ея введенія, была послѣднимъ словомъ революціонной науки. Что же изъ этого вышло?
Одинъ изъ недостатковъ революціи заключается въ томъ, что съ 1789 г. мы отвергаемъ не только всякія преданія, но и всякую преемственность. Это ясно обнаруживается въ частыхъ перемѣнахъ правительствъ, которыя не имѣютъ другъ съ другомъ ничего общаго, такъ что уроки, данные одному изъ нихъ, нейдутъ въ прокъ другому. Тоже самое можно сказать и о буржуазіи. Съ 1792 г. надъ нею совершается метаморфоза, все въ ней измѣняется, и видъ и направленіе. Мѣсто и имя прежней буржуазіи переходитъ къ новому поколѣнію, чуждому и буржуазныхъ стремленій и дворянскихъ манеръ, опирающемуся въ своихъ притязаніяхъ только на завладѣніе народнымъ богатствомъ и на уничтоженіе стараго порядка. Это новое поколѣніе завладѣваетъ общественнымъ мнѣніемъ и становится во главѣ движенія, не замѣчая того, что дѣятельность его ограничивается воспроизведеніемъ, въ новой формѣ, старой, брошенной системы. Новые феодалы-капиталисты хотятъ опираться на новыя начала; старые феодалы основывали всѣ свои притязанія на требованіяхъ религіозныхъ, неземныхъ; мы же, въ настоящее время, возвратились къ первобытному матеріализму, къ грубому и ничѣмъ не прикрываемому обожанію матеріальныхъ выгодъ.
И въ этомъ случаѣ мы думали идти по стопамъ Англіи, но положеніе наше было совсѣмъ инаго рода. Давши толчокъ промышленности, давши ходъ буржуазіи, Англія сохранила однако и поземельную аристократію и духовенство; Англія сохранила свою соціальную систему, свою національную религію, свою практическую философію, которыя защищали ее отъ политическихъ заблужденій и отъ крайностей въ развитіи спекуляціи; наконецъ она владѣла океаномъ и повелѣвала цѣлымъ свѣтомъ.
Наше увлеченіе примѣромъ Англіи повлекло за собою экономическій переворотъ столько же унизительный для нашего самолюбія, сколько и гибельный для нашихъ финансовъ. Богатство и сила Франціи неразрывно связаны съ системою мелкаго владѣнія и мелкой промышленности, которыя уравниваютъ другъ друга и поддерживаются время отъ времени большими предпріятіями, эта система діаметрально противуположна той англійской системѣ, которую мы съ непонятнымъ рвеніемъ вводимъ у себя въ теченіи послѣдняго полвѣка. Французы не могутъ этого понять; имъ свойственно пренебрегать собственными своими средствами и увлекаться чужимъ примѣромъ. Впродолженіи нѣсколькихъ лѣтъ дѣло шло хорошо, но въ настоящее время къ какому результату пришли мы? — Нищета осаждаетъ всѣ классы нашего народа. Экономическая анархія наводитъ уныніе на всѣ души. Упадокъ развитія буржуазіи, заражонной утилитаризмомъ, начался при Луи-Филиппѣ, въ то время, когда правительство стало покровительствовать первоначальному образованію. Буржуазія отказалась отъ прежней доброй методы обученія и предалась изученію математики и промышленности. Къ чему знакомиться съ Греками и Римлянами? — Къ чему философія, языки, юридическія науки, изученіе древности? Давайте намъ инженеровъ, прикащиковъ и подмастерьевъ… Открытія, сдѣланныя современною промышленностью, окончательно ослѣпили эту касту торгашей; то, чему слѣдовало бы вести къ облагороженію умовъ, принесло новое торжество обскурантизму. На науку народнаго богатства стали смотрѣть съ антиэстетической точки зрѣнія. Политическая экономія, сказалъ г. Тьеръ, — скучная матерія. Такимъ-то образомъ понятая политическая экономія и породила понятіе объ интеллектуальной собственности и о продажной литературѣ.
Лучшимъ мѣриломъ взглядовъ современной буржуазіи на литературное и художественное дѣло можетъ служить отношеніе ея къ журналистикѣ. Попробуйте упрекнуть редактора какого нибудь журнала за то, что онъ подличаетъ передъ властью, лицемѣритъ, льститъ, молчитъ, когда слѣдуетъ говорить, и онъ прехладнокровно отвѣтитъ вамъ: «Я не свободенъ въ своихъ дѣйствіяхъ, если я стану поступать по вашему совѣту, то получу предостереженіе». — Что за бѣда, — ну и получайте предостереженіе. — «Но журналъ мой подвергнется срочному запрещенію». — Перенесите это срочное запрещеніе. — «Но вслѣдъ за тѣмъ журналъ мой и вовсе запретятъ». — Пусть запрещаютъ. — «А капиталъ, затраченный на журналъ, вѣдь я безвозвратно его потеряю». — Жертвуйте своимъ капиталомъ, но не торгуйте истиною… Подобныя слова смутятъ почтеннаго публициста и онъ повернетъ вамъ спину. — Очевидно, тѣмъ не менѣе, что этотъ человѣкъ, о которомъ общество думаетъ, что онъ на жалованьи у правительства, въ сущности не вступалъ ни въ какія сдѣлки съ властью. Да и кто станетъ подкупать подобнаго журналиста, правительству нѣтъ въ этомъ ни малѣйшей надобности. Человѣкъ этотъ дѣйствительно находится въ крѣпостной зависимости, но не отъ администраціи, а отъ своего собственнаго капитала, и такое рабство можетъ служить для правительства лучшимъ ручательствомъ за вѣрноподданическія чувства журналиста.
Такимъ образомъ, намъ не удалось произвести ни экономической революціи, ни политической реформы, и эта двойная неудача принесла намъ много вреда.
Мы не умѣли справиться съ своими королями, и испытавши неудачу, мы потеряли сознаніе не только своего человѣческаго назначенія, но и своей національности. Мы перестали быть галлами, перестали быть сынами отечества. Между нами есть конституціоналисты, республиканцы, имперіалисты, католики и вольтерьянцы, консерваторы и радикалы; — но все это однѣ только пустыя вывѣски. Политическихъ и соціальныхъ убѣжденій у насъ не существуетъ и національность наша, сохранившаяся въ одной лишь оффиціальной сферѣ, стертая наплывомъ иностранцевъ и искусственностью, вошедшею въ наши нравы, обратилась въ миѳъ. Какую партію выполняемъ мы въ общеевропейскомъ концертѣ? Невозможно опредѣлить. Міръ идетъ впередъ безъ насъ, принимая только мѣры предосторожности противъ нашихъ 500,000 штыковъ. 74 года прошло съ тѣхъ поръ какъ среднее сословіе, устами Сіеса скромно просившее, чтобы ему дозволили что нибудь значить, стало господствующимъ сословіемъ. Получивши такое огромное значеніе, среднее сословіе не знаетъ уже чего ему болѣе желать и потому отказывается отъ своего назначенія!..
Говорить ли о философіи? — Достаточно будетъ ограничиться однимъ простымъ сближеніемъ.
Въ ХVІ вѣкѣ Германія пришла къ такому выводу: «папство развратилось, новый Вавилонъ — Римъ, — измѣнилъ Христу, разрушилъ его царство; но я остаюсь вѣрною Христу и спасу религію…» И Германія, отдѣлившись отъ римской церкви, произвела реформацію. Набожность воскресла на землѣ, вліяніе протестантизма проникло въ самое сердце католической церкви, которая, преслѣдуя ересь, принуждена была, однако, подчиниться общему движенію. Изъ этой непослѣдовательной, но великодушной реформаціи, триста лѣтъ спустя, вытекла широкая германская философія, которая и до сихъ поръ развиваетъ и возвышаетъ душу всякаго нѣмца, подчиняя его однимъ только юридическимъ условіямъ свободы. Дѣло Лютера, конечно, было легче дѣла Мирабо; но Лютеръ былъ понятъ и оцѣненъ своими согражданами; германское племя, подобно англо-саксонскому, достигло своей цѣли; мы же бросили и прокляли Мирабо и до сихъ поръ еще не знаемъ, чего именно добивался этотъ великій трибунъ и чего хотѣли наши предки. Въ настоящее время Германія работаетъ надъ составленіемъ федеративно-республиканской конституціи и такимъ образомъ, по своему, продолжаетъ дѣло, начатое Франціей въ 1789 г. Германская нація идетъ впередъ тихимъ, но твердымъ шагомъ. Ея мысль, иногда и туманная, есть соль земли; пока не прекратится философская дѣятельность между Рейномъ и Вислой, антиреволюціонное движеніе не можетъ восторжествовать.
И къ намъ въ ХVІ вѣкѣ дважды являлась реформація, но мы дважды отвергли ее и въ лицѣ Кальвина, и въ лицѣ Янсена. Въ ХVІІІ вѣкѣ мы вздумали вознаградить себя и забрать въ свои руки философію. Французская философія, по словамъ Гегеля, была старшею сестрою нѣмецкой. Одна поставила основныя положенія, другая вывела изъ нихъ заключенія. Начатая такими людьми, какъ Фрере, Монтескье, Вольтеръ, Кондильякъ, Дидро, д’Аламберъ, Бюффонъ, Кондорсе, Вольней, французская философія могла по справедливости назваться и философіею природы, и философіею права, основанной на здравомъ смыслѣ. Таково было начало того движенія, которое окончилось революціею 1789 года. Но философія наша сохранила характеръ индивидуальности; масса ее не усвоила. По всѣмъ отраслямъ знанія Франція произвела величайшихъ геніевъ, но эти геніи постоянно находились въ положеніи отшельниковъ. Мы рѣдко знакомились съ ними и то изъ пустаго любопытства. Мысли этихъ геніевъ уподоблялись евангельскому сѣмяни, которымъ питаются птицы, но которому мы, съ своей стороны, предоставляемъ сохнуть на каменистой почвѣ. Выводы науки не принесли намъ пользы; принявшись за размышленіе, мы слишкомъ многое принимали на вѣру, вѣры въ насъ было слишкомъ много, а въ добродѣтели ощущался недостатокъ. При первыхъ проблескахъ свѣта мы пали ницъ, какъ апостолъ Павелъ на пути къ Дамаску, но уже не поднялись съ земли. Изъ всѣхъ произведеній нашихъ мыслителей въ нашей памяти остались только ихъ шутки и ихъ богохульства. Послѣ оргій 93 года и времени директоріи большинство возвратилось къ старой религіи; Бонапартъ открылъ церкви и дѣло было рѣшено. Наиболѣе храбрые вдались или въ мистицизмъ, или въ вольнодумство, большинство же впало въ совершенный индиферентизмъ. — Эклектизмъ, метафизическій винигретъ и философская всякая всячина — таковы продукты этого индиферентизма. Спросите у насъ чего хотите: спиритуализма, матерьялизма, деизма, экоссизма, кантизма, платонизма, спинозизма. Вы хотите, быть можетъ, согласовать религію съ разумомъ? — Говорите, требуйте, мы можемъ удовлетворить всякому вкусу и отпустить товаръ въ какой угодно мѣрѣ… Мы похожи на спутниковъ Улисса, обращонныхъ феею въ свиней, которые сохранили человѣческія качества именно на столько, чтобы обращать человѣка въ посмѣшище. Наша совѣсть похожа на тотъ грибъ, который высыхая, осенью, распространяетъ зловоніе, почему простонародные остряки даютъ ему такое названіе, которое неудобно повторять въ печати. Мы оскверняемъ все то, что прежде уважали; мы торгуемъ и правомъ, и долгомъ, и свободою, и общественнымъ порядкомъ, и истиною, и фантазіею, пускаемъ все это въ оборотъ, какъ заемныя письма или акціи желѣзныхъ дорогъ. Намъ нѣтъ никакого дѣла ни до нравственности, ни до истинной стоимости вещей, ни до постоянства и вѣрности своимъ убѣжденіямъ, мы пользуемся всякимъ случаемъ, всякою перемѣною для своихъ спекуляцій.
§ 9. Упадокъ литературы, вслѣдствіе ея продажности. — Предвидимое измѣненіе
«Въ литературѣ выражается характеръ общества», это избитое изрѣченіе грустнымъ образомъ подтвердилось въ настоящее время. Чѣмъ же должна быть литература при тѣхъ политическихъ, экономическихъ и философскихъ условіяхъ, о которыхъ я только что говорилъ?
Французская литература, служившая лучшимъ представителемъ ХVII и XVIII вѣковъ, послѣ паденія директоріи перестала идти въ уровень съ вѣкомъ. И въ самомъ дѣлѣ, могла ли Франція 1804 года, понимать такихъ людей, какъ Боссюэтъ, Вольтеръ, или Мирабо?… Уровень общественнаго развитія сильно и быстро упалъ. Лучшимъ писателемъ въ то время считался Фонтанъ{14*} (Fontanes), а между тѣмъ, кто же читаетъ Фонтана? — Наполеонъ восхищался Оссіаномъ, но кто же въ настоящее время станетъ читать Оссіана? — Что же оставила намъ императорская литература?
Во время реставраціи было два направленія въ литературѣ: одно положительное, историческое, другое — романтическое. Первое не успѣло достигнуть совершенства въ своемъ развитіи; второе было похоже на пѣсню евнуха. Серьознымъ произведеніямъ нашего вѣка суждено еще прожить нѣкоторое время, вслѣдствіе тѣхъ матерьяловъ, которые въ нихъ заключаются, романтизмъ же окончательно прекратилъ свое существованіе. Шатобріанъ забытъ, а кто бы въ 1814 г. могъ повѣрить, что такого великаго человѣка забудутъ? — Много еще другихъ писателей испытаютъ ту же участь, многіе будутъ въ скоромъ времени забыты потому, что память объ нихъ и теперь поддерживается только стараніями партій, да рекламами.
Съ 1830 г. Франція, вся углубившись въ промышленныя соображенія, совершенно покончила съ литературнымъ преданіемъ; съ тѣхъ поръ упадокъ въ литературѣ шолъ все быстрѣе и быстрѣе. Французская литература, измѣнивъ своему національному духу, пристращается ко всему иностранному, вдается въ подражанія, коверкаетъ и искажаетъ французскій языкъ. Бѣдность въ идеяхъ заставляетъ вдаваться въ ложь и преувеличеніе, заставляетъ прибѣгать къ литературнымъ заплаткамъ, примѣнять изящныя формы, созданныя геніями къ пошлымъ и гнуснымъ вещамъ, писать по готовымъ образцамъ подобно тому, какъ школьники пишутъ латинскіе стихи съ помощью Gradus ad Parnassum. И это называется литературою! Для того, чтобы придать своимъ произведеніямъ видъ самостоятельности и глубины, — передѣлываютъ правила искусства, унижаютъ классиковъ, которыхъ не въ состояніи понять, пишутъ мудреныя буриме, возвращаются къ языку трубадуровъ, во имя природы воспроизводятъ уродство, восхваляютъ порокъ и преступленіе, угощаютъ публику допотопными описаніями, декламаціями и разговорами; а библіографическій бюллетень даетъ публикѣ отчотъ о всѣхъ подобныхъ пріобрѣтеніяхъ. И это называется литературой!
Правда ли, что для большинства писателей, литература — ремесло, доходная статья, если не единственное средство пропитанія? — Въ такомъ случаѣ никакого различія нельзя и ожидать; разъ, что писатель, бросивши молотокъ, берется за перо и дѣлается ремесленникомъ, онъ долженъ до конца быть вѣрнымъ своему назначенію. Онъ долженъ понять, что служить истинѣ, ради ея самой, печатать только истину, — значитъ возстановлять противъ себя весь свѣтъ; что личный интересъ велитъ писателю стать на сторону той или другой изъ властей, служить извѣстному кружку, партіи, или правительству; что прежде всего нужно научиться не затрогивать предразсудковъ, личныхъ интересовъ и самолюбія людей. Вслѣдствіе подобнаго взгляда на свое назначеніе писатель будетъ слѣдить за всѣми колебаніями общественнаго мнѣнія, сообразоваться со всѣми видоизмѣненіями моды; онъ будетъ заботиться объ томѣ, чтобы удовлетворить вкусу, настроенію общества въ данную минуту, будетъ курить ѳиміамъ современнымъ кумирамъ и извлекать свою выгоду изъ всякой гнусности.{15}
Такимъ-то образомъ литература наша упала очень низко. Забывши, что главнымъ, руководящимъ принципомъ ея должно быть самопожертвованіе и погнавшись за барышами, она менѣе чѣмъ въ полвѣка изъ литературы искусственной, обратилась сначала въ литературу скандальную, а потомъ и въ рабскую. Много ли у насъ людей, думающихъ, что назначеніе литературы заключается въ защитѣ права, нравственности, свободы; что внѣ подобнаго назначенія немыслима дѣятельность генія? Была ли литература когда нибудь такъ пуста, какъ въ настоящее время, не смотря на все обиліе поучительныхъ событій? — Въ то время, когда ей слѣдовало бы идти за вѣкомъ и развиваться, она пятится назадъ. Преклоняясь передъ золотымъ тельцомъ, или трепеща передъ грозною властью, литераторъ заботится только объ томъ, чтобы извлечь наиболѣе процентовъ изъ своего литературнаго капитала и для этой цѣли онъ или вступаетъ въ сдѣлки съ властями, которымъ подчиненъ, или добровольно себя обезображиваетъ. Онъ забываетъ, что подобныя средства ведутъ къ искривленію души и убиваютъ генія, что литераторъ такимъ образомъ становится простымъ наемникомъ и что въ подобномъ случаѣ все равно, кто бы ему не платилъ — издатель или полиція.
Но возражаютъ мои противники, именно для того-то чтобы возвысить положеніе писателя, чтобы сдѣлать его лицомъ почтеннымъ и независимымъ, мы и требуемъ установленія литературной собственности… Ложь! Доказано, что установленіе подобной собственности, противной принципамъ политической экономіи, гражданскаго и государственнаго права, ведетъ къ смѣшенію понятій о вещахъ продажныхъ и непродажныхъ, а слѣдовательно и къ развращенію литературы. При томъ же требуется опредѣлить, въ чью пользу хотятъ установить литературную собственность: въ пользу самихъ литераторовъ, или ихъ наслѣдниковъ? — Когда писатель начинаетъ свою дѣятельность, то у него еще ничего нѣтъ; ему приходится самому (безъ посторонней помощи) строить свое гнѣздо. Часто ему въ своихъ произведеніяхъ приходится идти въ разрѣзъ съ общественнымъ мнѣніемъ и въ такомъ случаѣ онъ долженъ ожидать, что будетъ оцѣненъ лишь послѣ смерти. Слѣдовательно, защитники литературной собственности имѣютъ въ виду наслѣдниковъ писателя; слѣдовательно, они хлопочутъ объ установленіи особаго рода майоратовъ, хотятъ положить основаніе новой интеллектуальной аристократіи, и, подъ покровомъ права собственности, хотятъ ввести организованную систему развращенія и порабощенія.
Разсказываютъ, что при разрушеніи Коринѳа консулъ Муммій сказалъ подрядчику, который взялся за перевозку статуй: «Если ты разобьешь ихъ, то долженъ будешь поставить новыя!» За 145 лѣтъ до Р. X. Римляне не умѣли еще дѣлать различія между искусствомъ и ремесломъ; мы, въ настоящее время, возвратились къ тому, что смѣшиваемъ ихъ. Въ самомъ дѣлѣ не такъ ли поступаемъ мы вводя цеховое устройство, въ феодальномъ его смыслѣ, въ область литературы и искусства? — Сколько есть (даже и между литераторами) людей, воображающихъ, что генію отнюдь не мѣшаетъ получать богатое вознагражденіе, и что геніальное произведеніе можетъ всегда быть изготовлено по заказу, какъ домъ, или экипажъ. Посредственность рада утѣшать себя мыслею, что искусство падаетъ вслѣдствіе недостатка поощренія для артистовъ.
Услышавъ, что упрекаютъ его за то, что онъ не поощряетъ художниковъ, лордъ Пальмерстонъ, говорятъ воскликнулъ: «Развѣ мы уже перестали быть англичанами?» — Онъ хотѣлъ этимъ выразить, что поощрять искусства дѣло не государства, а общества. Такого же мнѣнія и наши дилетанты. Мы думаемъ, что нація пользуется славою, если въ состояніи купить ее; что если на перестройку Парижа употребить двѣнадцать милліардовъ, то онъ будетъ чудомъ въ архитектурномъ отношеніи; что литература будетъ процвѣтать тогда, когда литераторы будутъ получать ренты.
Изъ упорнаго уподобленія изящныхъ произведеній — полезнымъ можно, впрочемъ, вывести мысль, которой и не подозрѣваютъ защитники литературной собственности. Низведеніе искусства на степень промышленности нельзя ли объяснить тѣмъ, что сама промышленность поднимается на степень искусства? — Взгляните на выставки: по словамъ рецензентовъ, произведенія искусства, появляющіяся на выставкахъ, съ каждымъ годомъ становятся все плоше и плоше; за то, произведенія промышленности являются все болѣе и болѣе великолѣпными. Развѣ не принадлежатъ къ области искусства произведенія севрской или гобелинской мануфактуры? Развѣ искусство не проявляется во всѣхъ этихъ машинахъ, во всѣхъ этихъ богатыхъ матеріяхъ, во всѣхъ этихъ роскошно-иллюстрированныхъ изданіяхъ? — Развѣ всѣ эти чисто утилитарныя изобрѣтенія, — электрическій телеграфъ, фотографія, галванопластика, паровая машина, машины швейныя, типографскія и друг. не могутъ стать на ряду съ знаменитѣйшими произведеніями нашихъ художниковъ, скульпторовъ и поэтовъ? — Развѣ идеалъ не проявляется въ произведеніяхъ парижскихъ и ліонскихъ мануфактуръ столько же, сколько и въ произведеніяхъ нашихъ романистовъ и драматурговъ? — Развѣ наконецъ даръ слова не развился до огромныхъ размѣровъ у нашихъ адвокатовъ, профессоровъ, журналистовъ и у множества другихъ людей, для которыхъ литература и краснорѣчіе вовсе не составляютъ ремесла? Дай-то Богъ, чтобы и даръ мышленія получилъ бы такое же широкое распространеніе какъ даръ краснорѣчія! Мы ищемъ идеала въ краснорѣчивой рѣчи и въ краснорѣчивомъ письмѣ, которыя, по нашему мнѣнію, служатъ лучшими выраженіями здраваго, яснаго мышленія и чистой совѣсти, а, сами того не замѣчая, уже достигли этого идеала. Мы краснорѣчивы, какъ Пиндаръ, или какъ самъ Фебъ; благодаря громадному количеству романовъ и періодическихъ изданій, ежедневныхъ, еженедѣльныхъ и ежемѣсячныхъ, доступныхъ для всякихъ интеллегенцій и для всякихъ кармановъ, изящество французской рѣчи и сущность древней и новѣйшей литературы стали достояніемъ всѣхъ сословій, такъ что никто уже не можетъ гордиться исключительнымъ знакомствомъ съ этими вещами. Можно ли послѣ того удивляться, что литература и искусство уподобляются промышленности, когда всякій ремесленникъ можетъ считать себя художникомъ, когда рабочій имѣетъ свою поэзію, а дѣловой человѣкъ свое краснорѣчіе? —
Итакъ мы живемъ въ эпоху полной метаморфозы. Впродолженіи долгаго времени намъ не суждено имѣть ни истинной литературы, ни истиннаго искусства. Будутъ у насъ должностныя лица, какъ свѣтскія такъ и духовныя, получающія отъ 1,200 до 100,000 фр. жалованья, будутъ наемные писаки, научившіеся правильно писать по-французски и классическимъ слогомъ трактовать по заказу о какихъ угодно предметахъ, будутъ у насъ рисовальщики, способные подбирать краски, и ваятели, умѣющіе пользоваться идеями великихъ художниковъ. Подобное положеніе конечно грустно, гнусно и глупо; но утѣшимся! Мало-по-малу публика узнаетъ истинную цѣну этой контрафакціонной литературы, этого флибустьерскаго искусства; поддѣлка будетъ преслѣдоваться, уничтожаться и послѣ одного или двухъ вѣковъ бездѣйствія настанетъ наконецъ время возрожденія.
Я отъ души желаю наступленія этого времени. Мнѣ самому надоѣла эта болтовня, это бумагомаранье, это малярство. Но чтобы выдти изъ этого положенія нужно соблюдать тѣ законы промышленности, которые установлены революціей. Пускай авторамъ, изобрѣтателямъ, усовершенствователямъ чѣмъ угодно обезпечиваютъ способъ полученія вознагражденія, но пусть не вводятъ никакихъ привилегій, никакихъ безсрочныхъ монополій. Вездѣ и во всемъ да соблюдается принципъ свободной конкуренціи!