В советское время экспедиции Владимира Арсеньева этого периода называли археологическими, хотя они были, прямо говоря, карательными. В то же время Арсеньев не упускал возможности собирать археологический, этнографический, ботанический материал. По итогам похода 1911 года он отослал в Петербург гербарий из 768 растений, собрал фольклорные материалы, продолжил составление орочского словаря, произвёл раскопки древних захоронений и стоянок, взял образцы минералов.
В 1912 году Владимир Арсеньев предпринял второй поход с теми же задачами. Снова горели фанзы, арестовывались браконьеры… В 1915 году – ещё одна подобная экспедиция.
В 1916 году Арсеньев уволился из Переселенческого управления и вернулся на армейскую службу. Он добивался отправки на фронт и в начале 1917 года был зачислен в 13-й Сибирский стрелковый запасный полк. Однако по ходатайству Академии наук и Русского географического общества перед Временным правительством подполковника Арсеньева, успевшего выехать к месту дислокации полка, вернули в Хабаровск. Александр Николаевич Русанов[261] – депутат Госдумы от Приморской области, комиссар Временного правительства по Дальнему Востоку – в телеграмме военному министру Александру Ивановичу Гучкову[262] просил оставить Арсеньева на Дальнем Востоке, ибо «устройство инородцев» – дело неотложного характера и государственного значения, а заменить Арсеньева некем.
На Первую мировую Владимир Арсеньев не попал – вернулся в Хабаровск, стал комиссаром по делам инородцев. В том же 1917 году окончательно уволился из армии и больше не воевал нигде – ни у белых, ни у красных.
Он исследует Камчатку, служит в Управлении рыбными промыслами, инициирует создание на Дальнем Востоке первых заповедников, поднимает вопрос о борьбе с «чёрными археологами». «Прошлый год принёс много несчастий Родине. Что-то даст наступивший Новый год? Скорее бы кончалась эта солдатская эпоха со всеми её жестокостями и лишениями», – записал Арсеньев, встречая 1918 год.
В следующем, 1919 году бандиты на Украине зверски убьют родных Арсеньева – отца, мать, двух сестёр, брата с женой.
Сам он в том же году женится во второй раз – на Маргарите Соловьёвой.
«Зелёный» Арсеньев
Уже в «Отчёте о деятельности Владивостокского общества любителей охоты» – задолго до всех экологических бумов – Владимир Арсеньев ставил вопрос о хищническом отношении к природе, о необходимости «охотничьего закона».
В предисловии 1921 года к книге «По Уссурийскому краю» он писал о том, как изменился ландшафт за 15 лет, прошедших после описанной в книге экспедиции: «Первобытные девственные леса в большей части страны выгорели, и на смену им появились леса, состоящие из лиственницы, берёзы и осины. Там, где раньше ревел тигр, – ныне свистит паровоз… Инородцы отошли на север, и количество зверя в тайге сильно уменьшилось». В те же годы в предисловии к «Дерсу Узала» он добавил, что, побывав повторно в описываемых местах, не узнал их: лес выгорел, зверя и рыбы стало меньше…
Владимир Арсеньев, бесспорно, обладал развитым экологическим сознанием. Вот отряд спугнул пару изюбрей. «Один из солдатиков хотел было стрелять, но я остановил его – мне жаль было убивать этих прекрасных животных», – пишет он. И, словно устыдившись собственной сентиментальности, добавляет: «Продовольствия мы имели достаточно, а лошади были перегружены настолько, что захватить с собою убитых оленей мы всё равно не могли бы». Таёжный человек Дерсу ведёт себя так же: «Мог бы убить нескольких изюбрей, но ограничился одним только рябчиком». У моря казак Мурзин начинает целиться в сивуча – Дерсу останавливает его: «Напрасно стреляй – худо, грех!» Арсеньев комментирует: «Какая правильная и простая мысль! Почему же европейцы часто злоупотребляют оружием и сплошь и рядом убивают животных так, ради выстрела, ради забавы?» Стрелок Фокин хочет «ссадить» с дерева ворону – Дерсу протестует: «Не надо стрелять… Его мешай нету». «К охране природы, к разумному пользованию её дарами этот дикарь стоял ближе, чем многие европейцы, имеющие претензию на звание людей образованных и культурных», – пишет Арсеньев о стихийном экологе Дерсу.
«Какой эгоист человек, какое он хищное животное… И он ещё осмеливается называть себя царём Земли, царём природы. Нет, он бич Земли. Это самый ужасный хищник, беспощадный, свирепый, жестокий», – записал Владимир Арсеньев в другой раз. Здесь он представляется антагонистом фанатичного охотника Николая Пржевальского, колотившего дичь в трудновообразимых масштабах. «В течение менее чем полутора лет, проведённых мной собственно в экспедициях по Уссурийскому краю, я расстрелял вместе с товарищем двенадцать пудов дроби и свинца», – пишет Пржевальский. Или: «Испытав ещё прежде неудобство обыкновенного, хотя и очень большого ягдташа при здешних охотах, где убитую дичь можно считать на вес, а не на число, я брал теперь с собой, идя за фазанами, солдата с большим мешком, а сам нагружался порохом и дробью… Тут начиналась уже не охота, а настоящая бойня, потому что… собака находила фазанов в буквальном смысле на каждом шагу… Часа через три или даже иногда менее я убивал от 25 до 35 фазанов, которые весили от двух до трёх пудов, так что мой солдат едва доносил домой полный и тяжёлый мешок. Такой погром производил я почти ежедневно во время своего десятидневного пребывания на Сучане (река Партизанская. – В. А.), и долго будут помнить меня тамошние фазаны, так как дня через три уже можно было видеть на полях хромых, куцых и тому подобных инвалидов. Роскошь в этом случае доходила до того, что я приказывал варить себе суп только из одних фазаньих потрохов, а за неимением масла употреблял и собирал на дальнейший путь их жир». На озере Ханка: «Не было никакой надобности гоняться за всякой убитой уткой, когда в несколько минут можно было настрелять ещё целый десяток. Иногда за одну охоту я убивал 30–40 штук и вообще всю весну продовольствовал как себя с товарищем, так равно двух своих солдат почти исключительно гусями да утками». На реке Лефу: «Коз я перебил очень много, и не только продовольствовал… себя и всех своих спутников, но даже иногда бросал излишек мяса, скоро портившегося на сильных жарах…»
Дело, возможно, не только в различии темпераментов, но и в том, что Владимир Арсеньев путешествовал по Приморью спустя несколько десятилетий после Николая Пржевальского. Это раньше никому в голову не приходило жалеть казавшееся бессчётным зверьё; не то – в ХХ веке. Когда Арсеньев и Дерсу засыпают брошенную китайцами звероловную яму, последний говорит: «Всё кругом скоро манза совсем кончай. Моя думай, ещё десять лет – олень, соболь, белка пропади есть». Арсеньев соглашается: «У себя на родине китайцы уничтожили всё живое. У них в стране остались только вороны, собаки и крысы. Даже в море, вблизи берегов, они уничтожили всех трепангов, крабов, моллюсков и всю морскую капусту. Богатый зверем и лесами Приамурский край ожидает та же участь, если своевременно не будут приняты меры к борьбе с хищничеством китайцев». К концу ХХ века эти слова приобрели новую актуальность: с распадом СССР граница стала полупрозрачной, в тайге орудовали и китайцы, и отечественные коммерсанты. За границу пошли лес, тигриные шкуры, медвежьи лапы, даже лягушки… «Куда ни взглянешь, всюду наталкиваешься на хищничество. Где же русские власти, где же охрана лесов, где закон? В недалёком будущем богатый зверем и лесами Уссурийский край должен превратиться в пустыню», – писал Арсеньев век назад. Что сказал бы сегодня?
«Цивилизация родит преступников»
Владимир Арсеньев уехал из столицы в провинцию. Городу предпочитал тайгу.
Не раз получал приглашения переехать в столицу. Думал над ними, но в итоге отклонял. Объяснял Льву Штернбергу: «Интриг между учёными в Петербурге – хоть отбавляй! В этом отношении у нас в провинции лучше… Карьеризм поглотил хорошие чувства человека! Этот Вавилон закрутил было и меня, да, слава богу, я вовремя очнулся и убежал к себе в Приамурье».
Это был осознанный выбор, продиктованный не только интересами дела, но и этическими воззрениями Владимира Арсеньева. Европейцев, прогрессистов, горожан он откровенно недолюбливает.
«В тайге грубеешь, но та же тайга облагораживает душу. В такие минуты одиночества чувствуешь себя счастливым. Одиночество родит мышление, которое анализирует твои же жизненные поступки. Вот покаяние, вот исповедь», – записал он однажды, сравнивая тайгу с храмом. Ещё: «Дойдя до реки Кулумбе, я сел на камень и стал слушать тихие, ночные, едва уловимые, как шёпот, звуки… В такие минуты человек облагораживается и как бы входит в общение с Богом. Этого нельзя передать словами – это надо перечувствовать. Это доступно только тому, кто созерцание природы ставит выше всяческих городских удовольствий. Я чувствовал себя легко и понимал, что счастье заключается не в накоплении богатств, а в здоровье, свободе и в тесном общении с природой».
В отношении к прогрессу и городу Владимир Арсеньев близок Николаю Пржевальскому, написавшему: «В блага цивилизации не особенно верю. Эти блага ведь сводятся к тому, что горькие пилюли нашего существования преподносятся в капсюлях и под различными соусами, не говоря уже про уничтожение всех иллюзий, которыми только и красна жизнь. В Азии я с берданкой в руке гораздо более гарантирован от всяких гадостей, оскорблений и обмана, чем в городах Европейской России. По крайней мере, в Азии знаешь, кто враг, а в городах всякие гадости делаются из-за угла. Вы идёте, например, по улице, и всякий может оскорбить вас, если при этом нет свидетелей». Ещё: «Не один раз, сидя в застёгнутом мундире в салоне какого-нибудь вельможи, я вспоминал с сожалением о своей свободной жизни в пустыне с товарищами-офицерами и казаками… Здесь всё по форме, всё по мерке; нет ни простоты, ни свободы, ни воздуха. Каменные тюрьмы, называемые домами; изуродованная жизнь – жизнью цивилизованной, мерзость нравственная – тактом житейским называемая; продажность, бессердечие, беспечность, разврат – словом, все гадкие инстинкты человека, правда, изукрашенные тем или другим способом, фигурируют и служат главным двигателем во всех слоях общества от низшего до высшего». Сходные мотивы можно найти и у Джека Лондона, тоже родственного Арсеньеву. «Если это всё, что цивилизация может дать человеку, то уж лучше вернуться в дикое, первобытное состояние», – заявил американский писатель, выбравшись из лондонских трущоб. Сравнивая условия, в которых живут аляскинские инуиты и английские бедняки, он с цифрами и фактами доказывает: первым гораздо лучше. «Система, столь явно не оправдавшая себя, не имеет права на существование», – пишет он, подразумевая не только политико-экономический строй современной ему Англии, но и цивилизацию вообще.