олго искал с ней встречи. “А что если это действительно она?” – подумал я, и последовали дальше воспоминания: как ссорились мы с ней из-за рабочего движения и грядущей революции, я был революционер, она целиком была против рабочих… и даже нарочно затыкала нос, если рабочий входил в трамвай. Я бессилен был объяснить ей, что при вере в новое будущее человечества исчезает запах и грязь рабочего человека, что не в этом дело. И вот, мне казалось теперь, опять наш спор продолжался (я говорю ей, это виноваты китайские каменщики), и обрывок её имени, перенесённый с Покровского кладбища на мостовую, упрекает меня, гражданина рабочей социалистической республики: довольно, мол, пора и тебе на мостовую рядом с возлюбленной».
Владивосток показался писателю городом непостоянным, не уверенным в себе: «Владивосток населялся всегда людьми временными, приезжавшими, чтобы скопить себе некоторую сумму на двойном окладе и уехать на родину. Помимо своего расчёта некоторые застревали тут навсегда, другие ехали на родину и тоже помимо расчёта возвращались сюда. И оттого в городе нет устройства в домах и возле домов крайне редки сады. Впрочем, не только люди были временные, но и сам город, как маленький человек, жил неуверенный в завтрашнем дне: сначала дрожали, что порт перенесут куда-то в Посьет, а когда устроился богатый порт и маленький человек уверился в постоянстве территории под его ногами, порт перенесли в Дальний и Артур (Порт-Артур. – В. А.)… Теперь сроки службы чрезвычайно сократились, появились летуны, и впечатление такое, как будто все куда-то стремятся уехать, перебраться, удрать».
В Семёновском ковше (ныне Спортивная гавань) писатель фотографировал китаянок, ждущих возвращения рыбаков: «Иваси 60 к. десяток, и беднота ожидает, чтобы купить. Жарить иваси можно без масла, такая она жирная». Буквально двумя годами раньше лов иваси в Приморье описывал поэт Павел Васильев, годом позже – Аркадий Гайдар, корреспондент «Тихоокеанской звезды».
Во Владивостоке Михаил Пришвин услышал о «мукденском инциденте», с которого началась оккупация северо-востока Китая Японией:
«Вечером по городу распространился слух, будто Япония объявила войну Китаю, и это означало… общей войны. Старушке я сказал:
– Бабушка, Япония объявила войну Китаю.
– Кабы нам! – с разочарованием ответила бабушка.
– Могут убить, – сказал я.
– А лучше умереть, чем так жить, – сказала она».
В 1931 году Приморье ещё было демилитаризованной территорией, некогда грозная Владивостокская крепость стояла законсервированной: «Вот казармы, срытые по Японскому договору, могучие бетонные укрепления, запустение всё больше и больше…» Корейцы, китайцы, японцы составляли весомую долю населения города и края. Через несколько лет одни уедут сами, другие будут высланы, а Владивосток, ожидая столкновения с Японией, вновь станет мощнейшей крепостью. Остатки укреплений, вновь пришедших в запустение, присутствуют в сегодняшнем Владивостоке повсюду, странным образом соседствуя с «хрущёвками», «брежневками», стеклянными новостройками, развязками, гаражами и стоянками.
Эрос и возвращённая гармония
Далеко не все приморские замыслы Пришвину удалось реализовать. В его дневниках находим несколько набросков ненаписанных повестей и рассказов. Многие записи повторяются – чуть иначе – дважды и трижды: автор возвращается к излюбленным пейзажам и мыслям, вертит их так и эдак… Имелись, кроме того, замыслы как минимум двух кинофильмов – «Соболь» и «Тигровая сопка» – которые так и не были сняты.
И всё-таки удалось многое.
В 1934 году вышла книга Михаила Пришвина «Золотой Рог», в которую вошли повесть «Корень жизни» с подзаголовком «Жень-шень»[321], очерковые произведения «Соболь», «Олень-цветок» и «Голубые песцы». Позже три последние вещи составят книгу «Дорогие звери», а «Женьшень» будет издаваться отдельно.
«Соболь» – это дорожные впечатления от Урала до Хабаровска. Здесь автор ревизует свой евроцентризм: «…Ночью под стук колёс вспомнилось далёкое детство, и в нём, как сон, такое смутное представление: монгол с широким окровавленным мечом – ужасно страшно! – а европеец, напротив, что-то очень хорошее: рыцари, герои, гладиаторы. Так вот учили, и складывалось в определённое сознание, а вот теперь разбирайся: вместо монгола с широким мечом – маленький симпатичный человек, близкое существо, а напротив важный, надутый человек с чемоданом. Перемена огромная».
«Олень-цветок» – детальное описание оленеводческих хозяйств Приморья и технологии заготовки пантов, то есть молодых оленьих рогов, обладающих выдающимися лечебными свойствами («…Пятнистый олень – одно из самых изящных в свете животных – по-китайски называется олень-цветок, и панты его ценой далеко превосходят панты маралов и даже изюбрей»). Первым о пантах, их качествах и способах варки писал ещё Николай Пржевальский, позже тему продолжил Владимир Арсеньев, но именно Михаил Пришвин изучил вопрос наиболее глубоко – как с биологической, так и с экономической точки зрения.
В каком-то смысле «Олень-цветок» – это набросок будущего «Женьшеня»: «Так, углубляясь в знания края, хотя бы даже полученные из вторых рук, начинаешь открывать себе своеобразную, не затрёпанную экзотику Дальнего Востока, сильную своими контрастами. И правда, в краю, на который зимой так дышит Сибирь, что всё замерзает и при ужасных тайфунах подчас становится холодней, чем в Сибири, летом в речных долинах красуются такие нежные деревья, как белая акация, маньчжурский орех, мелколиственный клён, ясень, бархатное дерево, а подлеском у них бывает та самая сирень, которую мы видим у нас только в садах и на полянках; как обыкновенные цветы, встречаются левкои, львиный зев. Есть лотос и эдельвейс. В этом краю не только природа, но и люди самых разнообразных стран привозили самые разнообразные семена: китайские капитаны – свои, американские – из Америки, русские переселенцы из самых разнообразных климатов тоже всеивали свои семена, и всё большей частью приживалось и росло. Говорят, будто бог при обсеменении мира забыл этот край и, заметив грех свой, смешал все остатки семян и поскрёбышами этими обсеменил весь Южно-Уссурийский край».
В своих очерках Михаил Пришвин вскользь излагает истории, достойные стать сюжетами авантюрных романов: «…А то были известные браконьеры – три брата, прозванные за хитрость “лисицами”. Раз один из таких “лисиц” был захвачен на острове, и егеря даже не очень спешили брать его: лодка отобрана, куда же денешься с острова. Но “лисица” перехитрил егерей: он связал два бревна подштанниками, лёг между ними и отгрёб своими собственными ладонями, как вёслами, восемь вёрст морем до берега. На острове Путятине егеря в перестрелке с браконьерами убили одного из них, некоего Страхова. Труп его они зарыли тут же на берегу, сделав из шлюпки гроб. Оставшиеся браконьеры ночью выкопали гроб, вытащили гвозди, разобрали доски, починили шлюпку и уехали. Но всех отчаянней был знаменитый браконьер Кочергин. Бывало, он приходил на какие-нибудь празднества с братом и пулей разбивал у него стакан с водой на голове. Он мог высмотреть корейца-рыбака в запрещённой для рыбной ловли зоне залива и на громадном расстоянии, когда кореец, склонясь над водой, держит парус, так попасть в него пулей, чтобы он кувыркнулся с судёнышка и спрятал все концы в воду. За голову этого злодея была назначена крупная сумма, многие, конечно, охотились за ним, но в решительный момент робели и сами попадали под его пулю. Как-то раз было, один егерь уснул под кустом на Аскольде и, когда проснулся, видит через куст – сидит Кочергин и вырубает панты. Надо было протянуть руку к винтовке, но рука онемела. Так вот от одного только кочергинского вида у егеря онемела рука, и он в кусту дураком просидел. Впрочем, дело становится понятным, если знать, что егеря были местные люди и за убийство Кочергина получили бы не одну денежную награду, а непременно ещё и пулю в голову от родных и товарищей убитого. Кончил всё кореец: он убил Кочергина тремя пулями, получил от общества награду».
«Голубые песцы» – об острове Фуругельма, самом южном острове России, откуда невооружённым глазом видны Корея и Китай. В 1854 году этот остров наблюдали с борта «Паллады» адмирал Евфимий Путятин и классик Иван Гончаров. Назвали остров именем участника путятинского похода Ивана Фуругельма – впоследствии адмирала, военного губернатора Приморской области, правителя Русской Америки, входящего в топ-лист самых известных дальневосточных финнов наряду с коммерсантом Отто Линдгольмом и капитаном Фридольфом Геком. С 1930-х до 1960-х на острове стоял гарнизон, численность которого доходила до 600 человек.
Песцов в порядке эксперимента завезли на остров Фуругельма в 1929–1930 годах. В рейсе теплохода «Охотск», доставлявшего с Командорских островов этих самых голубых песцов, участвовала в качестве матроса Анна Щетинина – в будущем капитан дальнего плавания; ещё раньше командорских песцов изучал сын польского мятежника, ссыльного, выдающегося географа Ивана Дементьевича Черского[322] – зоолог Александр Иванович Черский[323], у которого брал консультации Арсеньев. «До появления голубых песцов на острове было так много птиц, что если бы поднять на воздух во время злейшего тайфуна один только какой-нибудь птичий базар, хотя бы, например, с мыса Кесаря, то крики птиц совершенно заглушили бы удары Японского моря о скалы», – пишет Михаил Пришвин. Эксперимент с песцами не удался – зверьки нарушили экологическое равновесие, и писатель делает далекоидущие выводы: «Очень возможно, что и много такого есть ещё, в чём мы действуем, выправляя линию природы в пользу себя, на первых порах не лучше безумных песцов, в один год расстроивших всё огромное птичье хозяйство».
Песцовую ферму вскоре закрыли. Позже ушли военные. Сегодня остров Фуругельма – снова заповедный край непуганых птиц. Кроме егеря на заповедном кордоне – никого. На сопке ржавеют четыре пушки – остатки батареи № 250 Хасанского сектора береговой обороны, в августе 1945 года обстреливавшей позиции японской армии на территории Кореи. Неподалёку – могила красноармейца Николая Единцова, скончавшегося в 1939 году. Кроме имени о нём ничего уже не известно.