Север, по Куваеву, – территория особая: она преображает, облагораживает даже тронутого душевной коррозией человека, как в повести «Весенняя охота на гусей». Критик Игорь Литвиненко указывает на искреннюю куваевскую веру в то, что в магических лучах Севера гибнут «бациллы меркантилизма, стяжательства, отчуждения». «Территория, описанная Куваевым, – это Шамбала советского человека семидесятых годов, земля, свободная от бесконечной лжи и подлости трусливой и пакостливой власти, от удушливой атмосферы всенародного безразличия и бессовестности», – сформулировал публицист Юрий Лепский. Север для Куваева – своего рода монастырь или чистилище. Он проявляет в человеке всё подлинно человеческое и выжигает – вернее, вымораживает – низменное. Главный роман Куваева не случайно получил название «Территория» после выбраковки десятка других вариантов («Серая река», «Там, за холмами», «Половина божественной сути»…): важный герой книги – сама Территория, кующая людей.
«Север стал понятием не географическим, а нравственно-социальным», – сформулировал геолог и литератор Валерий Целнаков. Можно говорить об особой субкультуре или даже субэтносе – русских северянах, ставших таковыми не по рождению, но по судьбе или личному выбору, сформированных экстремальными условиями жизни, ненормированной тяжёлой работой. Жить на Севере в куваевские времена было престижно, но способен на это был не всякий. Появилась своя полярная гордость; местные жители, пишет тот же Целнаков, «пеклись о чистоте “северной” расы». Им нужен был свой Джек Лондон – так что появление Куваева было предопределено.
Надо сказать, что с какого-то момента в произведениях, относящихся к «северной» литературе, чётко обозначилась новая тема: развращение, разложение полярного сообщества. Уже в 1970 году Олег Куваев писал: «…Вторая болезнь всё того же мещанского конформизма – болезнь накопительства и приобретательства. Сейчас она со скоростью эпидемии распространяется на Севере. Она при жизни делает человека глухим, слепым и мёртвым ко всему, кроме мечты о собственных “жигулях” и какой-то даче. Вот будет “это”, и всё будет хорошо. А это ложь. Хорошо уже не будет, так как человек отравлен».
Настоящий перелом произошёл позднее – в 1980-х и 1990-х. Его причина, считает писатель куваевского круга Борис Александрович Василевский, – в «обилии понаехавших совсем других, чуждых Северу людей», которые прибыли даже не за длинным, но за очень длинным рублём – и больше ни за чем. «Этот северянин новой формации – ещё до охватившего всех наваждения о “рынке” – чётко осознал себя, свою молодость и здоровье как капитал, который он должен выгодно поместить в Север и извлечь наибольшую прибыль. А для этого не брезговал ничем», – пишет Василевский. Отношение к Северу у многих стало откровенно потребительским; последний стерильный во всех отношениях оазис поддался болезнетворным бактериям, поразившим всё общество. И всё-таки, как писал в начале уже XXI века почётный полярник доктор географических наук Григорий Абрамович Агранат[441], «морально-нравственный комплекс северян от нашествия реформаторов заметно износился, но не исчез. “Этика Севера” сохраняется как специальный предмет научных исследований».
В «северном тексте» русской литературы чётко прослеживается стремление к новому, неизведанному, будь то море, тайга, тундра или непостижимые пространства человеческой мысли и духа. Верхний пласт, «торфа́» – характерные темы и сюжеты: Арктика, природа, охота, стихия… Второй и главный пласт, коренная порода – размышления и откровения о призвании, выборе, месте человека в жизни. Писатели, фиксирующие этот северный код, представляются монахами-радистами, передающими в эфир на своей особой морзянке крайне важный для нас и для будущего шифр. Его нельзя утратить из соображений не только летописного, но и, не побоимся этого слова, воспитательного характера.
С детства Олег Куваев любил книги Географгиза и издательства Главсевморпути – с вклейками, картами, рисунками. Читал Ливингстона[442], Пржевальского, Нансена, Амундсена, Скотта[443], Обручева. Потом пошли Джек Лондон, Хемингуэй, Фицджеральд[444], Фолкнер[445], Шервуд Андерсон[446], Ремарк… Любил Экзюпери[447], настольной книгой называл «Моби Дика» Германа Мелвилла[448], восторженно отзывался об «Иосифе и его братьях» Томаса Манна[449]. Набрал на машинке и повесил над столом киплинговскую «Заповедь». Конечно – отечественные северяне и путешественники: упомянутые Тан-Богораз и Горбатов, разведчик Арсеньев и геодезист Федосеев… Одновременно Куваев соотносил себя с первопроходцами, казаками, исследователями Севера – Шалауровым, Дежнёвым, Русановым, Стадухиным. Не случайно лучшим своим рассказом он считал «Через триста лет после радуги», в котором протягивал прямой провод от века семнадцатого к веку двадцатому. «Они несли в своих котомках культуру России. За их спиной был и Архангельск, и Новгород. Они шли как миссионеры русской земли, и души их были чисты и устремлены в незнаемое. Поставить русскую избу на азиатском пределе? Разве это не достойно мечты?» – писал Куваев. Современных ему бичей, сезонных разнорабочих, он сравнивал с казаками трёхсотлетней давности: «Наверное, Дежнёв и Ко были не богатырями с картинок, как их рисуют, а вот именно таким мелким, жадным, выносливым, предприимчивым, отчаянным, трусливым, словом, настоящим русским народом, что может вобрать в себя всё подряд и даже больше. Картинное же представление землепроходцев есть просто плохая репродукция с идеализированных скандинавов-викингов».
«Чудаки в жизни необходимы – это общеизвестно, – доказывал Олег Куваев. – Это люди, которые руководствуются нестандартными соображениями и, во всяком случае, не житейской целесообразностью поступков. В довольно неприглядной картине непостоянства кадров на Севере подавляющее число убывших составляют люди мелкой рациональности. А чудак поселяется прочно, он надёжен в этом смысле».
Вершиной творчества Олега Куваева считается опубликованная в 1974 году «Территория». Роман основан на реальных событиях – имеем в виду открытие чукотского золота в конце 1940-х – начале 1950-х годов. Это золото, в которое не верило большое начальство, главный инженер певекского управления Николай Чемоданов (в книге – Чинков) искал с фанатизмом Шлимана, мечтавшего о Трое. Судьба свела Чемоданова с Алексеем Власенко (в книге – Куценко) – гениальным промывальщиком, который простой старательской «проходнушкой» намыл первый килограмм чукотского золота. Другая сюжетная линия – ликвидация Дальстроя (1957), переименованного писателем в Северстрой: «На земле Северстроя слабый не жил. Слабый исчезал в лучший мир или лучшую местность быстро и незаметно. Кто оставался, тот был заведомо сильным».
«Территория» – не только о поисках золота на Чукотке, как геология – наука не только о камнях. Вот как характеризовал книгу сам автор: «Внешне – это открытие золотоносной провинции. Но сие – сугубо внешне… Внутренне же это история о людях, для которых работа стала религией. Со всеми вытекающими отсюда последствиями: кодекс порядочности, жестокость, максимализм и божий свет в душе. В принципе каждый уважающий себя геолог относится к своей профессии как к символу веры». Если вспомнить, сколько молодых людей под влиянием «Территории» пошло в геологию, то роман можно считать вкладом Куваева не только в литературу, но и в науку.
У советского золота не было своего Джека Лондона, но был Олег Куваев. С бараками Певека вместо кабаков Доусона, без золотой лихорадки и «американской мечты». Здесь, писал Куваев, работа заменила собой веру или, вернее, сама стала верой. Поиски «презренного металла», символа наживы и всех пороков человека, превратились в аскетический подвиг. «Глупым металлом», от которого – «сплошная судимость», назвал золото Безвестный Шурфовщик из куваевской «Территории». Варлам Шаламов сформулировал ещё короче: «Золото – смерть».
«Сама цель, благородство, что ли, её, память парней, наших коллег, требует по логике и уму начинать с Колымы… – писал Олег Куваев. – Фигуры эпохи Билибина ведь требуют книги о них. Настоящей книги для всесоюзного читателя. Ребята, отравленные бродяжничеством, хотят иметь свои “Три товарища”».
Но на Колыме (исключая её низовья) Олег Куваев не работал, а писать о том, о чём не имел личных впечатлений, не мог: «Полное отсутствие наличия присутствия фантазии, вот моя беда». Хронику событий легко восстановить по отчётам, но куда важнее запах времени: что за люди были геологи Юрий Билибин и Валентин Цареградский[450], чем развлекались колымские бичи, как разговаривали? Другой проблемой, связанной с Колымой, были лагеря: «Писать без этого об этом – дешёвка и ещё раз дешёвка». Причём дело было даже не в цензуре. Куваев считал: писать о лагерях он не имеет «никакого морального права», потому что сам не сидел.
Колымских Шолохова и Купера у нас так и не появилось. А не возьмись Куваев за «Территорию» – мы бы и о чукотском золоте не знали. Документы и архивы изучает слишком узкий круг профессиональных историков – остальные приобщаются к прошлому через художественную литературу. Войну 1812 года мы знаем из Толстого. Где был бы Чапаев без Фурманова? Маресьев без Полевого?
Олег Куваев не дождался выхода «Территории» отдельной книгой, но при его жизни она вышла в журнале «Наш современник» и «Роман-газете», автор успел написать киносценарий (автором первой экранизации «Территории» 1978 года с Донатасом Банионисом в роли Чинкова станет режиссёр Александр Владимирович Сурин