[451]). Куваев застал шумный успех своей книги, к которому сам отнёсся скептически: мол, стране был нужен этакий Николай Островский 1970-х – тут и появился Куваев, давший «складное изложение железобетона и квадратных челюстей».
Олег Куваев увлекался горными лыжами и альпинизмом, любил Кавказ и Памир. Но, пробуя силы там и тут, пытаясь освоить городской материал, он всё равно возвращался к Чукотке, к тому самому «проклятому северу», если вспомнить одноимённый рассказ Юрия Казакова[452].
Последний, недошлифованный роман Олега Куваева «Правила бегства» – снова о Севере. Автор не завершил работу над этой книгой – он был сверхтребователен к себе и ни один свой текст не считал полностью завершённым; максимум – годным для публикации. Но, так или иначе, роман «Правила бегства» – есть. В нём снова появляются герои рассказа «Через триста лет после радуги» – Мельпомен, Поручик, Северьян, которого все зовут просто «Север» (вот оно: куваевский герой – Север). Снова Чукотка, зашифрованная под «Территорию», снова полыхающие на полнеба закаты, снова противопоставление суетливого столичного быта – «настоящей жизни». «Правила бегства» – книга о бичах и дауншифтинге, написанная тогда, когда последнего слова никто ещё не знал.
Действие романа происходит в начале 1960-х в чукотской тундре, колымских низовьях, частично в Москве. В центре книги – странный человек Семён Рулёв, бывший офицер, студент-историк, шурфовщик и журналист, создающий «республику бичей» – оленеводческий совхоз.
Слово «бич» получило в Магаданской области широкое распространение в 1950-х, в пору освобождений и реабилитаций. Многие бывшие зэки, не имея возможности или желания вернуться на материк, оставались, перебивались случайными заработками, спивались, не имея дома и семьи… Позже, в перестроечные времена, слово «бич» иногда стали использовать как синоним слова «бомж» – то есть опустившийся, бездомный человек. Но путать бичей с бомжами (последние – преимущественно городское явление, которое приобрело социологически значимые масштабы уже после перестройки, в 1990-х годах) – значит допускать грубую ошибку, не понимая ни структуры общества, ни особенностей исторического процесса.
В 1971 году Олег Куваев записал: «Бичи бывают лесные, поселковые и тундровые». За скобками он оставил бичей морских, от которых, скорее всего, произошёл сам термин (beach – берег; бич – моряк, сидящий без работы на берегу, «бичующий»). Советский северный бич – и особый тип личности, и нечто вроде профессии, и даже экономическая категория.
Бичи порой близки по духу к бессребренической богеме, к андеграундным поэтам в кочегарках, к разного рода аутсайдерам и фрикам, разве что без столь сильно выраженной гуманитарно-artist’ической составляющей. Бич – пьющий маргинал, но человек с правилами. Он легко нанимается на сезонные работы и так же легко с них увольняется. Бичи далеко не бесполезны, а в дальневосточных условиях – незаменимы. Они сыграли поистине неоценимую роль в освоении отдалённых районов страны, особенно с исчезновением ГУЛАГа и Дальстроя. Вот что говорит один из героев романа «Тигроловы» Анатолия Ларионовича Буйлова[453] – дальневосточника, колымчанина, сибиряка: «Бичей хоть и поругивают, а без них нам туго бы пришлось. Рабочих рук на Дальнем Востоке не хватает. Вот, к примеру, работал я в позапрошлом году в геолого-разведочной экспедиции. Живут в тайге в палатках. Заработки не ахти какие высокие, а условия, мягко говоря, нелёгкие. Степенный, семейный человек поработает в такой шараге два-три месяца и увольняется. Потому что ему нужна квартира, а где её в экспедиции возьмёшь? А бич неприхотлив. Поработал на сезонке полгода и дальше перебрался… Бичи для осваиваемых районов нужны. Где шарага, где плохое снабжение, скверная организация, трудные условия – там и бичи». О том же говорят герои «Территории»: «Города не возникают на пустом месте. Чтобы сюда устремились за той самой романтикой, требовался работяга по кличке Кефир. Биография его не годится в святцы, но он честно делал трудную работу. В этом и есть его святость. Нет работы без Кефира, и Кефир не существует без трудной работы. Потом, наверное, станет иначе. Большеглазые девушки у сложных пультов – всё как на картинке. Но сейчас работа груба. Вместо призывов – мат, вместо лозунгов – дождик, вместо регламентных трудностей – просто грязь и усталость».
Куваевский Рулёв вслед за автором возводит родословную бичей к казакам-землепроходцам, рванувшим тремя веками раньше далеко за Урал: «Официальная история – чушь. Это были бичи, голытьба, рвань. Что главное в любом босяке? Ненависть к респектабельным. Ненависть к живым трупам. Где респектабельность – там догматизм и святая ложь. Ложь! Он бежит, чтобы не видеть их гладких рож, пустых глаз и чтобы его не стеснял регламент. Он бежит от лжи сильных. Он ищет пустое место, куда они ещё не добрались. В тот момент на востоке было пустое место. Туда и бежали твои землепроходцы. А по их следам шли респектабельные, чтобы установить свой идиотский порядок. И принести туда свою ложь».
«Бичевое» начало, несомненно, присутствовало и в самом Олеге Куваеве: неприятие регламентированной жизни, отвращение к офисной работе от девяти до шести… Идя сначала в геологи, а потом в писатели, он получал столь дорогое ему право «быть просто бродягой», а в конторах и вообще в городе проводить минимум времени, не рискуя при этом угодить в тунеядцы. Слово «бродяга» было для Куваева особенным: «Не будем бояться слова “бродяга”. В обыденке оно почти всегда ассоциируется с некоей не нашедшей себе применения личностью, тем беглецом, который “Байкал переехал”, или небритым типом, который “бродит”, уходя от обязанностей члена общества и человека… Но можно… истолковать слово “бродяга” как определение человека, который переходит “брод”, бредёт из последних сил, чтобы добраться до нужной цели… Каждый истинный бродяга – это всегда поэт, рассказчик, знаток природы, профессор нехоженых троп».
Если в «Территории» тема «лишних людей» была периферийной, то в «Правилах бегства» стала главной. «Роман получается о бичах как социальном явлении и об отношении к ним общества и личности», – писал Олег Куваев. Вот что говорит в «Правилах…» мудрец Мельпомен: «Во все века на Руси были убогие и неприкаянные. И во все века их тянуло в Сибирь… Что есть наш бич? Это человек с душевным изъяном. Он выбит из жизни. В руках государства – палка. Встань в ряды, или тебе будет плохо. Государство право, бич ему дорого стоит. Но мы люди, отдельные личности. Если видишь заблудшего и презираешь его – пройди мимо, не демонстрируй презрение… Если видишь озверевшего – бей его, но только пока он озверел. Если тянешь ему руку помощи, знай, что ты уже утратил право бить. И твой долг, человека, а не общества, понять его душевный изъян. В ряды он и без твоей помощи встанет». Мельпомену вторит Рулёв: «Не было ещё случая, когда палкой можно было заставить человека быть человеком, а не скотом. Под палкой он может лишь спрятать в себе скота». Рулёв убеждён: «Душа у каждого лучше, чем он сам». Он не только видит в каждом бичугане человека. Он понимает: весь этот люд, не способный ни к чему, кроме нерегламентированного северного безделья и нерегламентированной же северной работы, может быть полезен делу, обществу, государству. Почти каждый из бичей владеет какой-нибудь редкой специальностью, причём нередко – виртуозно. Нужно только помочь, создать условия для проявления лучших качеств. «Если на каждого бича да не найдётся умного сильного человека – грош цена человечеству. Но человечеству всё же цена не грош», – формулирует Рулёв. В этих его словах – куваевский манифест о человеке.
Рулёв (как порой и сам Олег Куваев, никогда не вступавший в партию и даже вышедший из комсомола) иногда кажется последним настоящим коммунистом в ту эпоху, когда понятия «коммунист» и «член КПСС» разошлись непоправимо далеко. Он пытается влить новое, живое вино в старые административные мехи советского общества. Создавая коммуну, Рулёв выступает кем-то вроде нового педагога Макаренко[454], но сугубо по собственной инициативе: госзаказа на спасение утопающих больше нет (критик Игорь Литвиненко, впрочем, считает, что Рулёв – «изощрённый и многослойный» корыстный эгоист, получающий удовольствие от своих благодеяний по отношению к бичам и от руководства ими, «самолюбивый делец, мечтающий стать сверхчеловеком в окружении облагодетельствованных им “простых людей”»). В итоге Рулёва снимают с должности директора совхоза за нарушение финансовой дисциплины и неправильный подбор кадров. После этого он печёт хлеб в каком-то чукотском колхозе, а потом гибнет – развязка не только трагическая, но и символическая. Умирает и «праведник» Мельпомен. В этом безнадёжном финале можно услышать предчувствие социальных катаклизмов, разразившихся десятилетием позже, уже после ухода Куваева, на куда большей Территории – от Балтийского моря до Берингова. Жизнь продолжилась – но уже без благородных идеалистов. Великий Эксперимент провалился, «хозяйство Рулёва» пошло прахом, его «республика гордых людей» оказалась failed state. Но нескольких людей Рулёв всё-таки спас – а значит, и жил не зря.
Артикулируемые Олегом Куваевым в романе и в связи с ним правила бегства и жизни порой похожи на библейские заповеди. «Смысл в том: опомнитесь, граждане, и усвойте истину, что человек в рванине и с флаконом одеколона в кармане столь же человек, как и квадратная морда в ратиновом пальто, брезгливо его обходящая. Этому учил Христос. Этому, если угодно, учил В. И. Ленин. И пусть исполнятся слова: “Кто был ничем, тот станет всем”. Вспомните гимн, бывший гимн государства, граждане с квартирами и польтами», – писал он. И ещё: «Политика меня не интересует, а с точки зрения патриотизма и верности своему государству – я верен ему и патриот не менее, чем Леонид Ильич Брежнев. У меня горит душа о другом. О смысле человеческой, любой человеческой жизни».