— Саша,— говорю я ему,— хочешь, приятную вещь скажу?
— А хоть и неприятную — не поморшшусь.
У него появлялось это твердое «ш», когда не особо был в духе. Я рассказал о дневнике, он выслушал небрежно, этак даже по-барски, и протянул с ударением на втором слове:
— Ах, Пришвин!
И все. Мне неприятно стало. Не могла же ему быть безразлична такая оценка.
Это тоже Твардовский.
В заключение хочу привести отрывок из одного моего давнего письма ему. Надеюсь, не сочтется это за нескромность, потому что выражено в нем не нынешнее мое отношение к Твардовскому, а тогдашнее и не я его сохранил, а он. Вот это письмо:
«11 сентября 1945 г.
Я сегодня плакал, дорогой друг, плакал так, как плачу, читая Толстого или некоторые вещи Чехова. И я не стыжусь этих слез, ведь это получается у меня (да и у многих) от великого счастья, оттого, что видишь прекрасное, совершенное, глубоко человеческое. А сегодня я плакал, читая твоего «Василия Теркина», которого я случайно достал у одной учительницы.
Знаешь ли ты сам, что ты написал? Или, вернее, чувствуешь ли та, какие ты создаешь образы, какие у тебя золотые строчки отливаются? И как ты замечательно все подмечаешь, малейшие черточки, как легко, (кажется при чтении) владеешь музыкой нашего родною языка? Если ты не знаешь или не уверен полностью в том,
Что с печатного столбца
Всем придешься ты по нраву,
А иным войдешь в сердца,
— то тем лучше. Я же скажу тебе (а мне кажется, мое мнение ты оценишь — помнишь, как мы читали с тобою Бунина?), что все, кому дорого русское слово, кто любит нашу литературу, должны радоваться тому, что у нас сейчас есть такой поэт, как ты...»
Глава пятая
ПРИШВИН
Журнал с «Кащеевой цепью», с первой частью романа, попал мне в руки году, наверное, в двадцать третьем. «Пришвин...— думал я.— Кто же это такой, Пришвин? Из нашей братии, молодых, или из стариков? Нет, имя будто знакомое, я встречал его на страницах какого-то дореволюционного издания, но где именно, не упомню».
И я начал читать роман. И забыл обо всем на свете.
С той поры Пришвин стал одним из самых дорогих для меня и любимых мною писателей. Я начал искать его книги и все прочитывал тотчас как находил. Хотел очень увидеть его самого, посмотреть на него, но почему-то не выходило случая.
— Ты никогда не видел Пришвина? — спросил как-то у Алексея Кожевникова, жившего тогда в Загорске.
— Михайлу Михайловича?
— Да.
— Так он частенько бывает у меня, а я у него. Он живет в Загорске, у нас небольшая литколония, еще поселился Григорьев Сергей Тимофеевич. Занятные старики. Здесь и художник Фаворский, мне он даже больше нравится. А ты что, любишь Пришвина?
— Считаю, такого писателя больше и нет сейчас!
— Да, вижу, тебе страх как хочется поглядеть на него. Приезжай ко мне, я его приглашу на пельмени, ну, и познакомлю вас.
Признаюсь, я не поверил другу. Не может быть, чтобы так все было просто. Кожевников, видать, прихвастнул слегка.
— А что особенного? — говорит он, заметив мое сомнение.— Это наш брат как выпустит одну книгу, то и нос задерет. Старики мудрее. Ты запомни: чем крупней человек, тем он держится проще.
Я с нетерпением стал ожидать дня, когда увижу Пришвина, услышу его голос, но встреча все оттягивалась, и познакомился я с Михаилом Михайловичем только в 1930 году, когда сам волею судеб оказался жителем города Загорска, бывшего Сергиевского Посада. Но и тут сделалось все непросто.
— Знаешь что? — говорит мне Кожевников. — В педтехникуме ребята просили устроить литературный вечер. Григорьев болеет, а Пришвина я уговорю. Ну и тебя включу, вот и познакомлю вас.
Вечер состоялся в первое воскресенье после нашего разговора. Мы с Кожевниковым пришли за полчаса, чтобы встретить Михаила Михайловича, а оказалось, он пришел раньше нас. В холодном гулком коридоре бывшего здания духовной академии, где размещался тогда педтехникум, я увидел пожилого человека в сером пиджаке, в шапке-ушанке с козырьком, стоявшего у фотографий на стене. Из- под шапки выбивались вьющиеся, полуседые, как и борода, волосы.
- Я тут повесил свои снимки — сказал он, когда мы поздоровались с ним. — Хочу почитать студентам очерк про соболей, так, думаю, кто-то и заинтересуется.
- Конечно, это вы хорошо сделали,— говорит Кожевников и тут же с ходу: — Михаил Михалыч, разрешите вас познакомить. Это мой друг, писатель Каманин, он очень любит вас читать.
— А, очень приятно.
Не помню, как протянул руку Пришвину, я не знал, что мне делать, что говорить, воцарилось, как пишут, неловкое молчание, а друг мой, вместо того чтоб выручить меня, удрал.
— Ну вы тут побеседуйте, а я пойду узнаю, скоро ли можно будет начинать.
Мы остались одни, я стоял нем, как рыба, что со мною редко бывает, а Пришвину такие знакомства, надо полагать, в тягость были. Однако молчать и ему было неловко.
— Вот посмотрите снимки,— сказал он, недовольно покашливая. — Это все видено в Пушкинском заповеднике, там мой сын Петя работает, так я и побывал у него.
Разглядываю фотографии, перед глазами круги, думаю — надо ему что-то умное сказать, да ничего не идет в голову, кроме одного: «Вот он какой, Пришвин! Почему же мне казалось, что он совсем не такой?..». Наконец явился за нами Кожевников.
Михаил Михайлович читал первым, выбрал поэтичнейший очерк про соболиную любовь, но очерк не дошел до аудитории, то есть он-то дошел, но не так, как надо бы. Студенты, здоровенные ребята, поняли его как эротическое произведение, парни хихикали, девушки краснели, и мне было мучительно это видеть. Пришвин тоже уловил невежество слушателей и, окончив чтение, сразу ушел. Так и получилось, что при первой встрече я не сказал ему ни слова. И хотя был представлен ему, а будто и незнаком. Часто видел его на улице (жили мы совсем близко), кланялся издали, и он кивал рассеянно, а другой раз не замечал меня, думая о своем.
— Вот странность, Леша,— говорю я своему друту. — Книги Пришвина все жизнеутверждающие, радостные, а в жизни он, по-видимому, мрачный, нелюдимый человек.
— Нелюдимый? — засмеялся Кожевников. — Да нет никого общительней его. А уж поговорить любит!
— Почему же он ходит такой?
Оказалось, были причины: как раз тогда против Пришвина ополчились критики РАППа. Заявили, что-де пользы от него для советской литературы, как от козла молока. Печатание произведений Михаила Михайловича после этого затормозилось, он даже ходил на прием к Калинину. А знакомы они были давно, Пришвин участвовал немного в революционном движении, сидел с полгода в тюрьме. Разговор у них вышел простой: «Что у тебя, Михаил Михалыч, опять?» — «Да вот, Михаил Иваныч, с нуждой к тебе...» Калинин направил его к Скворцову-Степанову, тогдашнему редактору «Известий», чтобы дали Пришвину командировку для заработка.
— Да, брат, в этом все дело,— говорит мой друг. — У старика и с деньгами туго сейчас, жена его вынуждена продавать на базаре молоко, чтобы купить сена для своей коровы.
Все это было мне удивительно. И то, что у такого большого писателя корова на дворе, как у самого простого обывателя, и то, что денег нет у него, чтобы сена купить для коровы. Но как ни странно покажется, а именно вот эти обстоятельства и послужили поводом к возобновлению моего знакомства с Пришвиным.
Он действительно уехал в командировку на Дальний Восток. Ефросинья Павловна, его жена, продолжала торговать молоком на загорском рынке, а моя жена там же его покупала. Как-то познакомила их жена Кожевникова, они и разговорились.
— Вера Михайловна,— спросила Ефросинья Павловна у моей,— вы сколько в день покупаете молока?
— Два литра.
— А я два литра продаю. Может, вы будете у меня брать? Молоко у нашей коровы хорошее, и ходить вам будет ближе, а уж меня как бы вы облегчили! Мне сидеть на рынке некогда, да и стыдно.
И мы стали брать молоко у Пришвиных. Недели через три вернулся из поездки Михаил Михайлович, заметил мою жену раз, другой и спросил, что за молодка ходит к ним на кухню. Ефросинья Павловна мне после все рассказала. Она ему ответила, что, мол, жена писателя Каманина, а он будто сказал на это, что не слыхал о таком, и еще добавил со своей усмешечкой:
— Писателей нынче так развелось.
Но на другой день, когда моя жена опять пришла за молоком, спросил ее в упор:
— Голубушка, а ваш что же, писатель?
— Да, Михаил Михайлович.
— Что же он пишет?
— Да все он пишет, кроме стихов,— ответила она.—У него рассказы есть, повести и даже романы.
— Даже и романы! — притворно изумился он, надо полагать, с большой дозой иронии. — Так вы, голубушка, принесли бы мне что-нибудь почитать из его книг, а?
Я, когда услышал об этом, онемел от неожиданности. Пришвин, сам Пришвин хочет почитать какую-нибудь из моих книг! А что я могу дать, не боясь быть смешным в глазах человека, который пишет природу, как писали ее только Тургенев, Лесков, Бунин? Я перебрал все сочиненное мною и не нашел ничего, что мог бы показать ему. И сказал жене, что книги никакой не дам.
— Почему? — удивилась она.
— Потому что это Пришвин!
— Подумаешь! — говорит она. — Как ты можешь ему отказать, когда я беру у них молоко? А оно, сам знаешь, не чета тому, что на рынке продают. Это будет такое свинство, что я с тобой и разговаривать не стану. Чего ты боишься? И слушать тебя не хочу, выбирай сейчас же, я отнесу.
Наивная душа! Она не понимает, чего я боюсь.
— Нет, не выберу, не отнесешь, забудь об этом!
Так и не дал книгу. Пришвин вскоре снова уехал в какую-то поездку, разговор постепенно забылся, жена не напоминала о нем, а оказалось, она не послушалась меня.
— Федь,— говорит однажды,— Михаил Михайлович вернулся и приглашает нас сегодня в гости. Ему, знаешь, понравилась твоя «Свадьба моей жены». Так прямо и заявил мне, что ты настоящий писатель и чтобы был сегодня вечером со мною у них.