Кот есть кот. Как ты его ни закармливай, а все же кошачий инстинкт в нем окончательно не заглохнет. И Васенька нет-нет да отправлялся куда-нибудь поохотиться за мышами. Вот и в этот раз учинил в кастелянской мышиный погром, хотел отправиться восвояси, а дверь заперта. Что было делать ему? Он углядел, что форточка в одном окне приоткрыта, решил махнуть через нее, а открыта она была только в одной раме, во внутренней, в наружной же была закрыта. И угодил кот в промежуток между огромными рамами, откуда ему при его толщине и весе никак было не выбраться.
Удивительнее всего, что мимо этого окна проходили не только воспитатели, не только ребята, но и сама Любовь Федоровна, и тетя Ира, и дядя Коля, да не замечали Васеньку. Выручил же его заведующий приемным покоем Короленко. Вечно он спешил, суетился, торопился, кота и не думал искать, а он-то и углядел его. И вот семейное торжество, тосты за спасителя Васеньки, за него самого, за семью Копыловых-Барановских, и хоть мне смешно отчасти, а уже понимаю их, даже кота отощавшего жалею, хоть и опять надо мне бояться его ночных похождений.
Но боялся я напрасно, потому что в скором времени переехал на житье в Трехпрудный переулок. У меня уже были напечатаны первые рассказы, вышла небольшая книжечка, и я решил перейти на литературные хлеба, думая, что теперь уж дело пойдет. Ах, какая наивная душа я был в те времена!.. Как бы то ни было, уволился из Покровского приемника, только жил там, вернее доживал последние дни, заходил вечерами к Копыловым-Барановским, беседовал с Любовью Федоровной и вдруг она мне говорит:
— Есть у меня в отношении вас думка одна, дядя Федя, и я должна ее осуществить. А то, боюсь, уедете, не успею. Для вашей же пользы, и я это долгом своим считаю.
— Что же за думка такая? — заинтересовался я.
— Есть один литературный кружок,— начала она.— Называется «Современник»...
Кружков разных было тогда немало. Этот, по ее словам, собирался нечасто, на квартире одного из членов. Ничем не похож был на «крестьянских», на «Кузницу», а скорее на «Никитинские субботники», но куда скромней, в меньшем размере. Их, «современников» этих, всего и было десятка с полтора.
— И вот,— продолжала Любовь Федоровна,— есть там один человек, дядя Федя, с которым вам обязательно надо познакомиться. Вы так необходимы друг другу, подходите один другому. Это, конечно, мне так кажется, но думаю, я не ошибаюсь.
— Это кто же такой?
— А вот потом и увидите, пусть пока будет тайна. Я переговорю там со своими, они не станут возражать, а как приведу вас, вы и сами увидите, с кем я хотела вас познакомить. Думается, знакомство это перейдет в дружбу и будет это вам обоим только на пользу.
С ума сойти! Что за человек? Пойти-то я пойду, но почему она с такой уверенностью говорит о какой-то будущей дружбе?
— А он пожилой? — любопытствую я.
— Да нет же, ваших лет и тоже начинающий.
— Ну что ж, раз вы считаете нужным, знакомьте.
— И познакомлю!
Любовь Федоровна поговорила со своими кружковцами, и в один из дней, кажется, это было в воскресенье, вечером мы с нею и пошли. Да, перед тем как идти из дому, она посоветовала мне захватить что-нибудь свое написанное, но еще не напечатанное.
— Там сегодня должен читать другой человек, но знаете, как бывает иной раз... Заболел и не пришел или пришел, да рукопись не принес, не решается еще читать. Вот и надо в запасе другого автора иметь, возьмите что-нибудь, вас это не утянет.
И я взял два рассказа, только что написайных,— «Жука» и «Виноград».
В каком-то переулке мы входим во двор, звоним на первом этаже, нам открывает дверь хозяйка, женщина того же возраста, что и Любовь Федоровна, они целуются при встрече.
Не помню точно, где находился этот дом, но на всю жизнь запомнил маленькую уютную гостиную, хозяина, хозяйку, гостей. Собралось человек десять или несколько больше, все они были, видать, давно знакомы друг с другом. Фамилия хозяина была Вешнев, он, как мне потом говорила Любовь Федоровна, тоже имел какое-то отношение к литературе. Типичный интеллигент, внешне немного похожий на Чехова. Хозяйка ему под стать, скромная, тихая. Ну и гости, мне показалось, такие же.
— Это дядя Федя, мой коллега по приемнику, начинающий писатель,— отрекомендовала меня Любовь Федоровна.— А это,— говорит она уже мне, представляя кружковцев,— Лев Гумилевский... Александр Яковлев... Петр Замойский, тот самый, о котором я вам говорила... Новиков-Прибой... Ютанов... Насимович...
Я смотрю во все глаза на Замойского: «Так вот он каков!» Роста невысокого, потертый пиджачишко, лицо острое, все в веснушках, и умные, маленькие, со смешинкой глаза. Он тоже внимательно посмотрел на меня. «Что же такое представляет из себя этот конопатый, что я обязательно должен с ним подружиться и это будет на пользу мне?» — думаю я, наблюдая за ним потихоньку.
Смотрю с любопытством и на других, некоторые, как, напрцмер, Яковлев, Новиков-Прибой, Гумилевский, были уже известные писатели. Узнал я и Ивана Федоровича Насимовича, которого видел однажды в Госиздате. Он ведал там отделом детской литературы, а помощником ему был Иван Евдокимов. Я принес им сказку для детей, и Евдокимов разнес ее в пух и прах, да еще сказал, что время сказок миновало, их никто не должен писать и никто не будет читать. Ну, тут я, хоть и был зелен, сцепился с ним, сказал, что сказку никому не убить, потому что она сказка, а вот сказка вполне может укокошить таких, как он, Евдокимов. Иван же Федорович, слушая нас, только улыбался. Он и сейчас улыбается, глядя на меня. Возможно, и узнал,— узнал же я его.
Как и предполагала Любовь Федоровна, тот, кто должен был читать, на вечер не пришел. А без читки нового что же это за литературный вечер?
— Тогда,— говорит она,— может быть, попросим дядю Федю, чтобы он нам прочитал свое для первого знакомства?
Люди вежливые, говорят, что, мол, конечно, очень приятно познакомиться с новым автором, и я начинаю читать... Нет, я не оробел, мне уже приходилось выступать у «крестьянских» и в «Кузнице», даже в клубе одном выходил на сцену вместе с «кузнецами». А тут народ приветливый, чего ради я смущаться должен?
Читаю для начала рассказ «Жук». Речь в нем о беспризорнике, как он отправился к самому Сталину, а часовые в Кремль не пустили, и вот он решил дождаться, пока тот пойдет с работы домой, на улице мороз, он топчется в подворотне напротив Кутафьей башни и думает про себя:«Ничего, жрать захочет — выйдет!»
Кончил читать, гул одобрения.
— Я бы этот рассказ сразу напечатал,— говорит Насимович,— если бы редактором журнала был.
И только Замойский один молчит, улыбается.
Меня просят прочесть другой рассказ, берусь за «Виноград», тоже принимают хорошо, но не так, как «Жука». Зато Замойский оживился, смотрит на меня радостно, ему, видать, понравилось. Тут подают нам закуску, да такую, что я растерялся. Каждому принесли по хорошей порции студня, потом чай с лимоном и пирожными. И вот за чаем началось обсуждение моих рассказов. «Да, это не то что в «Кузнице»,— думаю я.— Вот только на чьи же средства такое угощение?»
После, будучи один раз на «Никитинском субботнике», я увидел нечто подобное, но ведь там и издательство свое было. А вот кто расходовался у Вешнева на угощение, не знаю. Но суть не в этом, это не главное. Хотя мне понравилось такое обсуждение за стаканом чая. Как-то уютней получается.
«Жук» мой всем понравился, даже Новиков-Прибой буркнул что-то одобрительное, хотя был тогда сердит на меня, о чем еще расскажу. Второй рассказ не произвел такого впечатления. И только Замойский выступил всем наперекор.
— А вот мне,— говорит он,— «Виноград» больше пришелся по душе. «Жук» написан хлестко, ничего не скажешь, но это не каманинский рассказ. А второй — его. Я читал рассказы Каманина в рукописях, вот те в таком же духе.
— Где вы их читали? — изумился я.
— В Госиздате, в отделе массовой литературы. «Блоху» читал, «Могильный камень», мне их давали на рецензию.
Убиться можно! Меня привели знакомить с человеком, а он, выходит, уже знает меня, читал мои рассказы. Ну и дела! Потом, помню, Гумилевский сел со мной на диванчике рядом и стал расспрашивать, кто я, откуда, как начал писать.
— У вас дело пойдет, поверьте мне,— сказал он.
Вышел я из квартиры не с Любовью Федоровной, а с Замойским. Как это получилось, сам не понимаю.
— Ты где живешь? — спрашивает он меня.
— Далеко. На Бакунинской, бывшей Покровской. Трамваем час ехать.
— А я живу близко, на Брестской. Может, пойдем ко мне, у меня и заночуешь? Поговорили бы.
— Так у тебя, наверное, семья? Не хочу стеснять людей.
— Семья моя, жена с детишками, в большой комнате на третьем этаже, а я на втором; в маленькой и без окна, у меня там и днем лампа горит. Слушай, у меня не только кровать, но и диванишко старый имеется, на нем и переспишь. Пошли!
И я пошел к нему. И мы проговорили всю ночь...
Глава третья
«КУЗНИЦА» И «КУЗНЕЦЫ»
Четверги «Кузницы» я начал посещать с зимы 1922/23 года, и повел меня туда мой институтский дружок Климент Яковчик, удивительно добрый, легко со всеми знакомящийся человек.
Бывал я с ним до этого в Пролеткульте, где увидел впервые знаменитых тогда Михаила Герасимова и Владимира Кириллова. Очень были занозистые и, как вошли в зал, так сразу же, не спросив слова, начали кричать свое, прерывая докладчика. Водил он меня и на вечера Лефа, и в Союз поэтов, и даже в «Стойло Пегаса», кабачок на Тверской, сводил. Не понравилось мне это «Стойло Пегаса», я-то сам тогда еще не пил и не курил. Вот и в «Кузницу» он, Яковчик этот, меня затащил.
— Ты в какой-нибудь группе состоишь? — спросил как-то вечером в институте, куда редко, но все же заглядывал.
— Состою в «крестьянских», да почти не хожу - некогда.
— И нечего тебе туда ходить. Ты, брат, вступай в другую группу. Ну хоть в «Кузницу». Смотри, кто там есть. Прозаики: Ляшко, Гладков, Бахметьев, Сивачев, Новиков-Прибой, Низовой. Поэты: Обрадович, Александровский, Казин, Санников, Бердников. Есть у кого учиться! А у «крестьянских» у кого ты будешь учиться? В следующий четверг мы пойдем туда, сам посмотришь и убедишься.