вают Россию, гадают о ее возрождении, пишут о горькой судьбе эмигранта или о неразделенной любви… Но Россия оказывается, конечно, «занесенной снегом» и «скрытой во мраке», ее будущее воображается в виде «светлой зари», эмиграция принуждена «с тоской глубокой» влачить «долю одиночества», а у любимой женщины поэт отмечает «воздушный, золотистый локон», капризно вьющийся над «нежной щечкой». Печатать всего этого нельзя. Это, конечно не литература. Но это материал, который истинный поэт вберет в себя, использует, запомнит и поймет, — если только не суждено нашей поэзии со все более изящным совершенством все безнадежнее замкнуться в леденящем индивидуализме.
Приведу в заключение одно письмо, недавно мной полученное и, мне кажется, очень характерное. Приложена большая поэма, автор просит о содействии для помещения ее в печати. Затем пишет:
— «…Учился я мало, некогда было. В России не успел, а за рубежом, сами знаете, — не до того. Только литературу нашу читал, от Пушкина до Гумилева и Есенина, поэтов всех знаю, сколько нашлось их книжек тут в библиотеке. Тянет к поэзии сильно, а спросить некого, стоит ли писать, и не ошибаюсь ли в своем призвании. Простите, теперешних поэтов я не так люблю; читаешь иногда с удовольствием, а прочтешь — и вылетит из головы… Я пробую сказать, что у меня на душе, и когда читал друзьям некоторым, многие одобряют, но они не судьи. Хочу сказать про все наше горькое, вот только сумел ли».
Поэма — сплошь в трафаретах. Нет, к сожалению, автор не сумел «сказать о всем нашем горьком». Но им движет то же чувство, которое вдохновляет на стихи бесчисленных незадачливых его собратьев, — и которое ослаблено у литературных профессионалов. Это самая замечательная особенность любительской, не доходящей до печати, поэзии.
О прозаиках, об их письмах и их произведениях, — когда-нибудь в другой раз.
«Числа». Книга девятая
Пессимисты предсказывали этому журналу короткое, почти что эфемерное существование.
В наши дни пессимистом быть — прямой расчет; что ни напророчишь, все оправдывается. Казалось, и скептические предсказания насчет «Чисел» неминуемо должны сбыться.
Уже слишком странен казался факт, что теперь, в пору общего материального оскудения, «среди бурь житейских и тревог», за рубежом выходит журнал, изданный чисто, изящно и даже не без роскоши. «Бумага альфа…» В своей варшавской газете г. Философов, со свойственной ему маниакальной и комически-высокомерной раздражительностью, посвятил этой несчастной бумаге десять или пятнадцать фельетонов. Он пространно и сердито доказывал, что «альфа» — признак морального гниения, духовного маразма, умственной спячки, и прочего, и прочего. Он призывал небесный гром на «Числа» и уверял, что это «буди, буди», что рука Всевышнего покарает редакцию, если только не будут приняты к безоговорочному исполнению его, Философова, советы… Прошло, однако, два года. Всевышний, очевидно, обременен другими делами и по рассеянности своей не обратил внимание, что появилась уже девятая книга «Чисел». В эмиграции к журналу привыкли, с ним даже свыклись. Никто больше не удивляется. «Числа» заняли свое определенное место в нашем здешнем литературном быту. Еще находятся критики, которые упрекают журнал в неясности программы, но даже и они признают, что у него есть своя «физиономия», свой внутренний облик.
«Числа» оказались победителями в главном; они отстояли свое существование. А что это здесь нелегко, — знает всякий. Журнал можно одобрять или не одобрять, можно в нем то или иное принимать и отвергать, но нельзя, без предвзятой недобросовестности, отрицать, что он делает свое дело. Мне не раз случалось слышать, в беседе с молодыми литераторами, — или после публичного чтения какой-либо новой вещи:
— Это можно напечатать только в «Числах»…
Эта фраза выражает доверие к «Числам», как к лаборатории, там ищут не законченности, а творчества, не удачи, а жизни, не лоска и занимательности, а одушевления… Этим определяется и круг читателей «Чисел», которые гораздо более популярны в среде пишущей молодежи, нежели в так называемой широкой публике. Этим определяется и их роль. Не буду повторять того, о чем мне уже не раз приходилось говорить.
Новая, девятая книга «Чисел» подтверждает давнюю догадку: надежды редакции на возникновение — «само собой» — нового литературного течения не оправдались. Можно было бы из осторожности добавить «не оправдались до сих пор», — но осторожность тут ни к чему: в этой области пессимисты, бесспорно, правы. «Не такое нынче время», — хотелось бы процитировать Блока… Не таково наше время, не таково и положение наше, чтобы мог появиться новый «изм». Крушение надежд вызывает некоторую растерянность, или, точнее, — чрезмерную склонность к поискам, чрезмерную жажду открытий. В «Числах» это смутно сквозит. Мне кажется, правильнее было бы продолжать поддержку тех двух-трех новых даровитых авторов, с которыми в «Числах» мы впервые познакомились, чем во что бы то ни стало искать неведомые, пребывающие в неизвестности, таланты. Сил в эмиграции не много, — по той простой причине, что она сравнительно малочисленна. Каждые три месяца найти новую «звезду» не удается. Поиски же и пробы уничтожают ту духовную атмосферу, которая в «Числах» могла бы создаться при большей сплоченности, большем напряжении и единстве… Правда, ее нарушают и некоторые другие авторы, с которыми редакция в своем благодушном эклектизме гостеприимна: авторы, может быть, и очень талантливые сами по себе, но чуждые «Числам» в основных своих устремлениях. Однако речь не о них. Главную свою ставку «Числа» неизменно делали на молодых, — на них должно быть обращено и главное внимание.
В прошлых номерах журнала мелькнули — и запомнились — имена В. Варшавского, затем Бакуниной, получившей известность после выхода романа «Тело», затем Алферова, писателя, который много обещает и, кажется, обещание сдержит… В этом номере новый дебютант — Самсонов, автор небольшого рассказа «Сказочная принцесса». Разумеется, по одной короткой вещи судить о человеке всегда трудно, — но бывают все-таки случаи, когда хочется рискнуть сказать «да» или «нет», сознавая возможность ошибки. Рассказ Самсонова этого желания не вызывает. Он недурен, он мил, — но и только. Довольно интересен замысел, зато разработка лишена какого бы то ни было своеобразия. Может быть, Самсонов напишет со временем какой-нибудь гениальный роман, может быть, он не напишет ровно ничего, — не знаю: для меня он после «Сказочной принцессы» остается таким же таинственным незнакомцем, каким был до выхода «Чисел».
Ю. Фельзен и С. Шаршун — давние, постоянные сотрудники «Чисел», неразрывно с журналом связанные. Оба они — писатели замечательные; по моему глубокому убеждению, — много более замечательные, чем думают наши современники. Должен, однако, с удовлетворением отметить, что по отношению к Фельзену в так называемом «общественном мнении» произошла за последнее время перемена. Сначала его просто-напросто игнорировали, потом он встретил сопротивление, — вследствие какой-то вызывающей, лишенной всяких уступок «галерке», тусклости стиля, вследствие трудного и неправильного языка, вследствие сомнамбулической одержимости одной темой… Теперь Фельзена почти что «признали». С Фельзеном уже считаются, — было бы хорошо, если бы его и читали. Отрывок из «Писем о Лермонтове» в новой книжке «Чисел» этого заслуживает, как, впрочем, и все, что Фельзен пишет… Это, конечно, не чудо, не результат моцартианского, свободно-радостного вдохновения, не предмет для восторгов и восхищений. Это литература, творимая медленно, поистине в поте лица. Но Моцарты в наши дни поглупели, а трудолюбивые и настойчивые Сальери договорились и договариваются в своей одинокой, горячей грусти до таких слов, которые тем и не снились. Моцарты все порхают, как ни в чем ни бывало, доверяя себе, не замечая, как усложнился мир, не понимая, какого творческого усилия требует вовлечение всех новых элементов в игру; Сальери же — слушают, анализируют, записывают, вглядываются, вдумываются. Они не очаровывают, но, по крайней мере, и не обманывают, не выдают мишуры за золото. (О Моцарте, кстати, — настоящем, а не символическом, — помещена в «Числах» прекрасная статья Артура Лурье). Им можно верить. В частности, о «Письмах о Лермонтове»: если автора их в чем-либо и хотелось упрекнуть, то лишь в том, что его остро-проницательная мысль затуманивается и ослабляется иногда какой-то вялой мечтательно–ленивой чувственностью. В этом повествовании есть что-то бессильное, женственное, — и, как у женщин, ум цепляется за доводы психопатические там, где ему изменяет логика. Впрочем, я только подчеркиваю то, что мне лично у Фельзена не совсем по душе. Своеобразие его — именно в этой причудливой смеси, в этих чертах.
О Шаршуне — мнения еще разделены. Думаю, это происходит потому, что многие просто-напросто не удосужились прочесть его прозу внимательно, без застарелой вражды к футуристическим вывертам и ухищрений. У Шаршуна есть наружная обманчивая беспомощность, у него попадаются стилистические безвкусицы, которые легко принять за манерность одного из незадачливых эпигонов Бурлюка или Крученых… Но за всем этим у него есть и необычайная зоркость, соединенная с высоким и редким даром духовного горения. Мне посчастливилось прочесть рукопись его романа «Долголиков» целиком. Она не издана, и едва ля для нее скоро найдется издатель: с коммерческой стороны дело слишком невыгодное. Но когда-нибудь роман будет причислен к самым выдающимся созданиям послереволюционной русской литературы. Утверждение голословное. Он может вызвать усмешку, но rira bien, qui rira le dernier, посмотрим, кто окажется прав.
Рассказы А. Ремизова, И. Демидова и А. Бурова принадлежат к той категории, которую для «Чисел» надо охарактеризовать как случайную, «гастрольную»: об этом я говорил выше. Разумеется, случайность не стоит ни в какой связи с достоинствами или недостатками произведений названных авторов, она определяется только их складом. Ремизовский «Шиш еловый» полон тех намеков и междустрочных полемических выпадов, которые останутся непонятными рядовым читателям, но легко, — и не без удовольствия, конечно, — расшифруются людьми, близкими к «кулисам литературы». Очень