— А вы злой. Мне уже скоро восемнадцать. Вот вы говорите, а не знаете, что он мне предложил.
— Замуж, что ли… Нет, серьезно? Да он же лет на сорок…
— Не на сорок, а на тридцать четыре!
Мне стало смешно. Сквозь идиотский смех я выговорил:
— А отец-то знает?
— А ему нечего и знать. Я с папой не расстанусь, пока он жив.
— Так вы Страстову отказали?
— Нет, пусть ждет.
— Смерти?.. Господи, какие вы все странные! Фотокор, надеюсь, вам не поддался?
— Он согласился.
— Ваш отец серьезно болен?
— Нет. Мы раньше с Юлой ходили на озера, — заговорила она задумчиво, на свои какие-то мысли. — Она со мной дружила, хотя на три года была старше. Мне было пять, а ей восемь, когда мама умерла.
— Так она умерла?
— Нам тогда сказали: уехала. Потом уже папа признался: умерла.
— А могила где?
— Могилы нет… мы не знаем где. Мы всюду втроем ходили…
— Втроем?
— Еще с Дениской Тихомировым. И в лес ходили, и в Чистый Ключ, и на станцию. Папе говорили, что в саду гуляем или в гости… ну, к местным детям. А сами потихоньку сбегали.
— Вы искали мать?
— Как вы догадались? Мы ее любили очень. Одну бонну выжили, вторую, каких папа нанимал (тогда у нас еще деньги были), и он сдался, предоставил нас самим себе.
— А в Москве вы ее тоже искали?
— Нет, только в Холмах.
— Когда она исчезла?
— В мае.
— Интересно! Вам каждую весну бывает так плохо?
Она посмотрела на меня задумчиво и опять ответила невпопад, возможно, подчиняясь какой-то логике чувств (если можно так выразиться):
— Мы с собой носили фотографию мамы и всех опрашивали. Это Денис придумал.
Я представил детей в чистом поле, старшая ведет за руку маленькую, с ними мальчик, сверкает крест, надвигается лес… в том лесу она погибла.
— Что-то давно Юла не звонила.
Я уже начал привыкать к оригинальному диалогу, даже искать внутренние связи обрывистых реплик.
— Вы часто перезваниваетесь?
— Я ее уговорила на два раза в неделю.
— Юлу надо было уговаривать?
— Они оба очень гордые.
— Отец и дочь?
Маня кивнула, вдруг спросила тихо:
— Вы ее действительно любите? — и отвела глаза, голубые, как у сестры, сейчас потемневшие, почти синие.
— Я ее жалею.
— Я тоже.
Ну не странно ли жалеть прославленную в столь юном возрасте писательницу? Не странно, если знать про убийство… Нет, и тогда слово «жалость» слабовато выражает суть событий, вызывающих ужас.
Маня вдруг поднялась, подошла к этажерке в углу, сняла с верхней полки фотографию в рамочке.
— Хотите посмотреть? Это мама.
Я тоже встал, протянул руку, рука дрожала (той ночной дрожью), и карточка упала на пол. Нагнулся поднять и услышал:
— Нет, уходите!
— Чем я вам не угодил? Хотите, на колени встану?
Не отвечая, она открыла стеклянную дверь на балкон, оттуда донеслось:
— Если не уйдете, я прыгну вниз.
Понятно, что я пулей вылетел из роковой квартиры и, даже проходя по двору, не поднял глаз, чтоб не раздражать душевнобольную на балконе пятого этажа.
«Зигфрид»
У меня разрывался телефон. Джон Ильич Вагнер. Где Юлия Глан? А я почем знаю! (Застал врасплох — до того меня девочка потрясла, я не нашелся с ответом.) Я вам сейчас объясню что почем. Очень советую приехать ко мне, диктую координаты.
Издательство «Зигфрид» занимало верхние этажи в белой башне, готически устремленной в поднебесье. В полутемном гигантском холле гигант-охранник гаркнул в трубку «Алексей Черкасов!» и тотчас сделал приглашающий жест к наружному лифту. Я медленно возносился, созерцая расширяющуюся пеструю панораму с блистающим куполом Христа-Спасителя на горизонте. Молоденькая, хорошенькая, как пудель, секретарша повторила жест со словами: «Джон Ильич ждет».
Он сидел в кабинете из стеклянных стен, как в киношном павильоне, склонивши над бумагами лысину, окруженную женскими кудрями, и глядел исподлобья с враждебным, мне показалось, любопытством. Вдруг лихо, по-американски (с его-то пузом!) водрузил ноги в шикарных туфлях на край стола. Знай наших!
— О-па! — воскликнул я нечаянно, как в цирке, едва сдержав смех.
— Веселитесь? — вопросил он с сарказмом, но ноги опустил. — Весело вам, да? А я, между прочим, два дня не могу до вас дозвониться.
— Да, меня почти не было дома.
— Знаю. Вы были с Юлой.
— С чего вы взяли, что два дня…
— Вы были с Юлой, — перебил он, и опять — с упорством маньяка: — Вы были с ней.
— Откуда такие сведения?
— Мой человек доложил.
— Ваш человек? — изумился я. — То-то меня не оставляло ощущение, будто нас преследуют!
— Никакой слежки, ничего подобного! — взвился Вагнер. — Хотите вконец наши отношения с автором испортить? Близится завершение третьего романа — вы ведь в курсе? — и мои люди дежурят, да!
— Что значит «дежурят»?
— Охраняют. Может, девочке что понадобится — сигареты, конфеты, вино, сыр… что она любит. Короче, человек на подхвате.
— То есть охранник проверяет, работает ли она над текстом.
— Проверяет. Потому что уже затрачены немаленькие средства на рекламу.
— «Марии Магдалины в зеркалах»?
Он посмотрел на меня с хищным вниманием.
— Она вам и это говорила?
— Слушайте, где дежурит ваш человек?
— Возле ее дома, разумеется.
— А возле ее дачи?
— Возле ее дачи? — переспросил дядя Джо беспокойно. — Вы намекаете, что я должен снять для Юлы дачу?
— И где б вы сняли?
— А где она хочет?
— Знаете такую станцию по Белорусской дороге — Чистый Ключ?
— Это последнее место на земле, где я бы… только не там! — воспламенился Вагнер. — Вы-то должны меня понять.
— Почему именно я?
— Вы не творец, а, судя по всему, человек нормальный…
Я перебил:
— Что вам про меня известно?
— Вполне достаточно, я навел справки. И хотя я лично преклоняюсь перед наукой, археология сейчас — это слезы, а не деньги.
— И что вы предлагаете?
— Я бы предложил, — Вагнер все так же беспокойно вглядывался в мое лицо, вытер носовым платком блестящую лысину, — да вы не согласитесь.
— Ну а все же?
— Пять тыщ.
— Пять тыщ?
— Баксов, разумеется. — Он болезненно сморщился. — Ну, черт с вами — десять. Это максимум.
— А что я должен сделать?
— Ничего.
— Как это?
— А вот так: по-мужски, без прелюдий. Мне говорили, вы чрезвычайно умный человек. Вы должны исчезнуть. По-хорошему. Не хотите за мои деньги — я вам грант устрою. На Святой Земле, а?
— Не надо мне ничего устраивать!
— Так уходите сами… на год, на два, на три — чем дольше, тем надежнее — в экспедицию. И все забудется.
— Что забудется?
— Вся эта катавасия.
— Кажется, я понял. Вы полагаете, будто я оказываю на вашего автора не то влияние.
— Самое не то! Она уже заговаривает о том, чтобы бросить писать. Ее возлюбленный, ядрена мать, не выносит безнравственности! Вы не знаете, Черкасов, откуда он такой взялся? С Тибета, с Арарата или с Гор Ливанских?.. Насквозь фальшивая фарисейская галиматья! Уходите, лучше — за деньги.
Я опять-таки его понял. Как там у Маркса, за какие там проценты капиталист пойдет на все?
— Иначе вы киллера наймете?
— Я вам этого не говорил.
— Но предупредили. Спасибо.
У меня вдруг запоздало объявился враг — конкретный, серьезный. Серьезный, я чувствовал, несмотря на карикатурные черты. И однако этот «готовый на все» меньше всех заинтересован в смерти Юлии Глан!
— Мы уже вышли на международную арену — мистическая проза последних времен! — шептал Вагнер страстно, как влюбленный юноша. — Уже почти все переведено на английский, на немецкий, французский перевод двух романов издан, и я уже нащупал пути к одному западному нобелисту…
— Порнографию вы хотите преподнести…
— Не порнография! — взревел Вагнер. — Не порнография! А гениальная пародия на мир антихриста.
— Кто это вам сказал?
— Нобелист и сказал. Вы знаете правила?
Нужна рекомендация кого-нибудь из предыдущих… — издатель осекся, спохватившись, что выдает коммерческую тайну. — Ну, это так, грезы, что называется.
Химеры, поправил я мысленно. Ту, самую престижную премию, по правилам, дают только живым. Благодаря Вагнеру, моя жуткая история в потаенном лесу предстала передо мной и в другом аспекте: как громкий международный скандал.
— Давайте ближе к делу, — заговорил он сдержанно, входя в третью роль (последовательные превращения: шут гороховый, тщеславный маньяк, бизнесмен). — Позавчера без четверти девять вечера Юла села за руль вашей машины, и вы отбыли в неизвестном направлении. Отвечайте: где она, на какой даче и почему не отзывается по мобильнику, который, однако, включен?
А шут гороховый, скорее, я, а не он. Ведь ни разу не пришло в голову позвонить! Сумочка ее с тахты исчезла, мобильник она держала в ней…
— Джон Ильич, кто у Юлии литературный агент?
— Какой агент? — вытаращился Вагнер. — Что за сукин сын?
— Я у вас спрашиваю.
— Откуда он вдруг взялся? Она не нуждалась ни в каком агенте!
— Значит, я что-то перепутал.
— Ладно, дайте мне только до нее добраться! Вы скажете, наконец, где она скрывается?
Я и сам бы все отдал, чтоб узнать, кто, где и зачем прячет мертвое тело! Но отвечал издателю в том же сквалыжном тоне:
— Если ваш человек за нами следил, то он должен быть в курсе.
— Не следил, говорю же вам, не следил, не следил! — Вагнер нажал на какую-то кнопку на столе. — Белла, Жору ко мне срочно! Это один из наших секьюрити, удостоверьтесь сами.
— Верю, но поговорить не откажусь.
— Да уж сделайте любезность, девочка должна быть уверена, что я не стесняю ее свободу.
В стеклянном павильоне появился Жора, остановился в почтительном отдалении. Такой, как все они сейчас — крупная масса, стрижка бобриком, квадратная челюсть, мерно жующая, сонный как будто взгляд — но я узнал его. Да, сиживал этот детина на лавочке возле подъезда, особо и не скрываясь.