— Схоронил! Помню Дубовый зал, сиживали мы там с Юлькой…
— Она сказала мне, что ее писательская деятельность началась за тем заветным столиком.
— Очень даже может быть. А что?
— Все-таки странно для юной души…
— Вы нас не знаете, — произнес он проникновенно, — мы другие.
— Так утверждает каждое новое поколение. И мы в свое время пижонили.
— Вы пижонили, а мы умираем. Все, Алексей — как вас там… Юрьевич. Уходите.
— Денис, вам плохо?
— Пошел, пошел! — он откинулся на подушку, закрыл глаза. — Входную дверь просто захлопни.
— Захлопну. Но ответь: у вас нет дачи?
— Нет.
— Куда ж Лада Алексеевна сегодня вечером отправилась?
— Не на дачу.
— Но за город она, случается, ездит?
— К своей тетке.
— По какой дороге?
— Не по Белорусской.
— Послушай, Денис!
— Отстань! Кто ты там… сыщик или влюбленный? На твоем месте я бы выбрал младшую. Уборщицу.
«В том лесу белесоватые стволы…»
В городской темноте двора, пронизанной майской свежестью сирени и электрическими просветами, засмотревшись на оранжевое окошко (за которым больная девушка), я столкнулся с прохожим — Тимуром Страстовым. Мы отпрянули друг от друга, как два кота, разве что не зашипев. Первым опомнился фотокор, поздоровавшись со своей душевной предупредительностью — одной из составляющих его успеха. И я буркнул:
— Здравствуйте. Кажется, вас можно поздравить? Или рано еще?
— Поздравить? С чем?
— Вы жених или нет?
— Манюня сказала? — он рассмеялся с нежностью. — Сам не знаю. А вообще-то странно. Я от нее, она мне о вас — ни полслова.
Фотокор говорил непринужденно, я — с выделанной небрежностью, маскируя истинные чувства, уж больно они были некрасивы, «с красными глазами», как выражались древние китайцы.
— А что, Маня секрет выдала?
— Да нет… Что еще она вам сказала? — спросил он после паузы.
— Много чего, разговор у нас получился любопытный.
Завлекательная тактика увенчалась успехом: Тимур предложил посидеть («Уж полночь близится…» — начал я набивать цену. — «Детское время!»), покурить («Не курю». — «Ну, со мной посидите, я целый вечер терпел».), поговорить («Согласен».)
Лавка в густых кустах, не персидских, не из сада, бедных, но тоже изо всех сил благоухающих. Не хотелось мне ворошить секреты, да еще с таким типом, как Страстов, но я должен раскрыть тайну этой семьи, иначе тайна меня задушит… проще говоря, меня посадят.
— Скажите, Федор Афанасьевич болен чем-то серьезным?
— Не слыхал! А что такое?
— Просто меня поразило условие вашей женитьбы: дождаться смерти отца.
— Это ее условие, она очень к нему привязана.
— С Юлой не было таких препятствий, а?
— Вы на что-то намекаете? Я не понял. — Фотокор закурил; пламя зажигалки вырвало на миг усмешку красных губ, как улыбку чеширского кота, которая витает виртуально, отдельно от серьезного лица.
— Она говорит, что я к ней подкатывался, а вам завидно? — Он засмеялся, и вновь сигаретная вспышка озарила серьезные глаза. — То ли вы наивны до дурости, Алексей Юрьевич, то ли дьявольски расчетливы, не могу вас раскусить.
— Это хорошо.
— Так знайте: невесте своей я рассказал, что был увлечен ее сестрой. И что в этом противоестественного, скажите на милость? Они похожи — внешне — на свою мать.
— Может, вы и матерью увлекались?
— У каждого (даже у вас!) есть свои «скелеты в шкафу»… «разве мама любила такого»… но никогда в сексуальном плане меня не интересовали чужие жены. Ей-богу.
Любой на его месте давно послал бы меня куда подальше. Что его удерживает?
— Что еще вам Юла рассказала?
Вот что удерживает! К сожалению, ничего; ни разу она даже имени его не упомянула… впрочем, тогда в ЦДЛ: «Лада — стерва, Юлик — придурок, Тимур (тут пауза, заминка, она выпила вина) — папараццо со всеми вытекающими пакостями…»
— Кое-что рассказала, — ответил я туманно.
— Какой же вы все-таки сплетник, — не выдержал Страстов, — ходите, вынюхиваете, разносите… натуральный папараццо!
— Ну, кто из нас… Наконец-то вы возмутились, я просто дивился на такое терпение в ответ на мои провокации.
— Нет, в чем интрига? — разгорячился Тимур. — Скажите!
— Люблю сплетни.
— Ладно, за сплетника извините. По-видимому, «провокации» ваши имеют какую-то цель. Какую?
— Я скажу вам, только ответьте на мои вопросы.
— Попробую.
— Что вы делали ночью с четверга на пятницу на озерах?
— Вы ревнуете, — вдруг сказал он. — К обеим? Нехорошо. Еще на юбилее я заметил, как вы ринулись искать Маню…
Я перебил:
— Кстати, вы мне напомнили. Кто предложил посмотреть передачу «Русский Логос»?
— Я.
— Вы знали, что там выступает Юла?
— Ну да, кто-то в Останкино говорил… Не помню кто, там такой сумасшедший дом.
— Ладно, оставим. За вами — ночь.
— Это очень личный момент, зачем она вам рассказала?.. — досада прозвучала в его голосе. — Мне не спалось, я пошел на озера прогуляться.
— Во сколько?
— Похоже на допрос, — проговорил фотокор медленно и серьезно. — В первом часу.
— Пошли за Маней?
— Нет. Но предполагал, что она может быть там с отцом.
— Они так поздно гуляют?
— Случается. Я проходил по галерее мимо детской, увидел в окно, что Мани нет.
— А Федор Афанасьевич?
— За ним не проследил, к сожалению. Но на озере, на дальнем, что ближе к Чистому Ключу, я видел только Маню. Она сидела на берегу и дрожала от холода. Совсем без сил, весна, знаете, экология…
— Да зачем Маня пошла ночью на озера?
— А она что говорит?
— Ваши показания совпадают. Когда вы ей сделали предложение?
— Вот тогда и сделал. Все. Теперь удовлетворите мое любопытство. К чему этот допрос?
— Хотелось побольше узнать о сестрах Старцевых от старинного друга семьи. Не больно-то вы меня удовлетворили.
— Взаимно. Вы собираете информацию, имея виды на старшую? Не очень благородно, зато осмотрительно.
— Дело в том, что Юла исчезла.
— Как это?
— В том-то и дело, что не знаю. Мобильник ее дает длинные гудки.
— Но при каких обстоятельствах?.. О! — воскликнул Тимур. — Вы расспрашивали Федора, уже зная об ее исчезновении?
— Не хотел волновать отца заранее.
— И ваш сон — не сон? — догадался прыткий папараццо. — Бревенчатая изба, в которой пролита кровь Юлии Глан…
Я перебил:
— Уже репортаж сочиняете? Надеюсь, газетных сенсаций сейчас не последует. Доживем до понедельника.
— Не волнуйтесь, я старый и верный друг, — поставил он меня на место, но между прочим, рассеянно, и продолжал, демонстрируя память: — Бревенчатая изба в лесу под замшелой крышей, русская печь, свеча, кровь на пурпурном ковре, там кто-то лежит… Кто — Юла?
— Об этом я расскажу в «органах».
— Зачем так сразу?..
— Уже двое суток прошло.
— «Что вы делали в ночь с четверга…» И вы смеете меня подозревать!
— Знаете, вы не «жена Цезаря»…
— А вы? Что вы делали, Алексей Юрьевич, в том лесу?
— В каком?
— В таком! Где пурпурная комната.
— Вино пил.
— Смело! — фотокор затянулся, вновь просверкнув своей кошачьей усмешкой и, по привычке к «поэзии», забормотал: — «В том лесу белесоватые стволы выступали неожиданно из мглы, из земли за корнем корень выходил, словно руки обитателей могил…» — вытянул руку ладонью кверху. — Однако дождик начинается.
Труп внутри
Свою «копейку» я оставил возле церковной ограды — высокие храмовые двери настежь, воскресная литургия, «и страдавша, и погребенна. И воскресшаго в третий день» выводит нестройный старательный хор — и через все село по грязной, яркой, промытой недавним ливнем дороге отправился к Марине Мораве.
Старуха как будто позирует вечному художнику в раме посеревшего от времени, покривившегося косяка; немигающий, безо всякого выражения желтый взгляд, на плече кот поет, тоже желтоглазый. Я приблизился, утвердился напротив колдуньи — глаза в глаза, — продолжая про себя Символ Веры. На третьем повторе, на словах «и апостольскую церковь» старуха махнула рукой, словно отгоняя муху.
— Нет, бабушка, вы не глухонемая, подайте голос!
Молчит и не уходит.
— В ночь с четверга на пятницу вы были в своей лесной избушке. Не отрицайте, я вас видел, — попытался я взять бабу Ягу «на понт»; разумеется, безуспешно. — Там у вас натуральный шабаш, вурдалаки в окне, загробные голоса, «мор-умер», и погреб-ловушка, и труп исчезает… У мертвеца мурашки по коже; что уж говорить про живого! Однако учтите: следствие обнаружит следы крови, даже если они замыты. Но может быть, мы договоримся? Скажите хотя бы, кто снимает ваш дом в лесу — Юлия Глан?
Все тот же тусклый бессмысленный взгляд, который вдруг зажегся золотом. Невозможно передать мой мгновенный ужас.
— Вам умирать пора! — выговорилось словно не мною, старуха отступила в сени, в густую тень; я безрассудно ринулся за ней, споткнулся и упал в молодую крапиву, обжегши лицо и руки. И помстилось мне, словно я встать не могу. Ах ты, ведьма! Схватился рукой за нательный крестик и продолжил прерванный было Символ вслух: «И в Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящаго…» Она совсем исчезла в избе, я свободно поднялся — пусть с нею завтра следствие разберется! — и направился в лес: замок сбить либо расковырять, для чего я кое-что прихватил с собою; и забрать нож с моими отпечатками.
Но прежде всего они разберутся со мной! Чертова бабушка опять подложила мне трупик. Я захохотал «гоголем», ужас погнал меня прочь от заколдованного места преступления… Только возле первого озера я слегка пришел в себя, обмакнув горемычную голову в воду, и отправился к Старцеву (подсознательно я туда и бежал — к отцу или к его телефону).
Он сидел за самоваром на галерее и, по мере того, как я подходил, приподнимался, упершись руками в столешницу. Вид у меня, конечно, был «с того света» — Старцев крикнул: