Отвернулась, но я не отставал:
— По роду профессии мне известна оккультная механика ваших «исцелений». Чью болезнь в этот раз вы перенесли на несчастное животное? — и не удержался, сорвался: — Я тебя насквозь вижу, ведьма!
Не реагирует.
— Забираю котика! — припугнул я. — Ученые разберутся в вашей черной магии.
На нелепые мои слова она тихо засмеялась и позвала:
— Мур, Мур, Мур!
В ответ слабо затрепетала еще нескошенная трава у плетня.
— Я заберу…
— Не трожь, — вдруг сказала старуха нормально — слегка надтреснутым, но вполне человечьим голосом. — Три дня не трожь.
— Почему три дня?
— Тогда поймешь.
— Я и сейчас кое-что понял. В вашем странноприимном лесном домике я выпил вина с вашей травкой и пропустил убийство.
— Бездоказательно, — вдруг брякнула бабка, как адвокат, я чуть не упал.
— Тихомирова подтвердит.
— Не подтвердит.
— Экспертиза докажет.
— Не докажет.
— Кто закрыл люк погреба? Будто меня в могиле замуровал.
— Девочка.
— Мертвая девочка?
— Испытание! — старуха от радости перевоплотилась в сумасшедшую: покружилась вокруг косы, хлопая в ладоши. — Будешь знать, что тебя там ждет. Ты сколько могил потревожил, гробокопатель?
— Оригинально! Вы знаете, Морава, что я археолог? И я кой-что знаю: вы опустили люк.
— Не знаешь, но узнаешь.
— Кто в погребе живет?
— Кто меня переживет.
— Нет, от меня вы своими прибаутками не отделаетесь! Там пахнет свежей землей и кто-то прикоснулся, и голос — издалека, сверху, — кажется, мне передалось ее косноязычие. — Одно повторяемое слово — «мор» или «умер» — слышалось мне. Теперь понятно: вы ходили во тьме и звали своего кота.
— Я им сказала: «Пишите что хотите, а я захочу — может, и подпишу». А может, нет, моя воля. Меня не посадят.
— Почему это? Чуму нашлете?
— Не успеют, — отвечала она безучастно.
— Марина Петровна, мне не надо «что хотите» — мне правда нужна.
— Не трожь, от нее один смрад — от правды вашей.
— А от вашей? Отрава! Вы отраву варите.
— Молчи, червяк! — старуха подняла косу в обеих руках; она отнюдь не выглядела смешной или жалкой. — Яд — приворот, болезнь — любовь, смерть — сон…
— Да, сон! — подхватил я. — Мы заснули…
Но она не слушала.
— … сила мужская — огонь, приди, избранницу воспламени. Огонь, ко мне! Огонь, ко мне! Умри в огне!
Она бормотала привычно, напевно, гортанно, как цыганка; я внимательно вслушивался, соглашаясь мысленно: да, энергия не убывает, третий день на ногах почти без сна и пищи после убойного «бальзама»… вот только избранницей моей оказалась все-таки смерть!
— Вы собираете майские травы в полнолуние?
— Не пытай, не скажу.
Но я продолжал допытываться:
— По ритуалу, пока не пропоет петух, так? А курица зачем?
— Чтоб ему не скучно было. Один загрустит — заболеет.
— А кот зачем?
Старуха вновь заплясала, захихикала.
— От подпольного беса.
— Это еще кто такой?
— Рыжий, а хвост голый.
— Понял. А тот демон, что в окошко смотрел? — прошептал я невнятно, поскольку описать то существо не мог; оно внушало мне страх, трепет и притяжение. — Вы видели его?
— То меня не касается, — Морава поджала тонкие, в ниточку, бескровные губы и занялась косьбой. Шик-шик-шик…
— Может, ты тот оборотень и есть, — прошипел я в такт.
Шик-шик…
— Ты жену Старцева извела.
Шик-шик…
— Помнишь Марию? Ты ее извела, и дочь ее.
— Ох, не ошибись!
Я спросил со всем отпущенным мне смирением:
— Где они? Сделайте милость, ответьте.
А она крикнула:
— Зачем тебе знать?
— Похоронить надо.
— Не надо. Не тронь. Они похоронены.
— Вы признаетесь?.. — задохнулся я, не договорив.
Что-то где-то прозвенело; «продвинутая» чертова бабушка достала из кармана брюк мобильник (мне на миг почудилось — пистолет!), приказала: «По одной капле три раза в день», — и отключилась.
— С того света вам звонят?
— Пошел отсюда!
— Где могила?
Она оборотилась ко мне воплощением зла (можно так выразиться?), желтые очи засверкали золотыми монетками; этого блеска я почему-то не мог вынести и ушел со двора.
Отец
Я подошел к церковной ограде, возле которой так и ждала меня с утра моя «копейка»». Из ворот вышел Старцев в сопровождении батюшки (промелькнули в воображении Нестеровские «Философы» — фрагментом тревоги и ожидания), о. Киприан что-то негромко говорил знаменитому прозаику, а тот глядел сумеречно прямо перед собой.
Мы втроем раскланялись, я предложил подвезти Старцева, он словно очнулся.
— Если не затруднит, буду обязан. Сюда, на дачу… Прощайте, отец Киприан.
— Храни вас Господь.
Езды минут семь в гнетущем молчании, которое я рискнул нарушить, уже затормозив перед глухим коричневым, как из гробовых досок, забором:
— Какое доброе у батюшки лицо.
Старцев кивнул.
— Он, если не секрет, ваш духовник?
— Нет, я не привык к исповеди. В храм захожу иногда подышать.
— Подышать?
— Надо же приобщаться постепенно к смерти.
— Федор Афанасьевич, прошу вас принять мои соболезнования.
— Пойдемте поговорим.
В своей высокой башенке он распахнул створки окна, и в комнату хлынула озерная свежесть с легким привкусом болотной гнильцы; закат заблистал в водах струями красного вина.
Хозяин достал из старинного шкафчика водку, я отказался с сожалением (еще в Москву ехать надо). Он подумал-подумал и поставил бутылку назад.
— Вам-то рюмка не помешала бы.
— Помешает. Так вот, Алексей Юрьевич, простите меня за давешнее.
— Не за что.
— Не представляю, как я скажу Мане.
— Хотите, я… — вдруг я осекся, вспомнив про балкон; отец покачал головой.
— Нет, это лежит на мне. Девочки очень любили друг друга, такая душевная близость, говорят, встречается у близнецов — нечто вроде телепатии. Можно не верить в передачу чувств и мыслей на расстоянии, но известны примеры.
— Известны. У Мани началось обострение в ту ночь, как убили сестру. Эти интуитивные отношения между сестрами возникли, наверное, тринадцать лет назад?
— О чем вы? — удивился Старцев; лицо его в скорбных морщинах, облитое багряными лучами, походило на деревянную средневековую аллегорию «Страдание».
Я ответил намеком:
— Тесная жизнь, а особенно страдания, соединяют.
— Не всегда, молодой человек, не всегда. Но в данном случае… вы намекаете, что тринадцать лет назад девочки потеряли мать?
— Сожалею, что приходится касаться…
— Хватит реверансов! — оборвал он. — Мы не жеманные дамы. Кто вам рассказал о моей жене?
— Все. Каждый из вашего близкого окружения так или иначе упомянул о факте ее исчезновения. Без подробностей.
— А зачем вам подробности?
— Если уж я оказался так ужасно причастен к тайне вашей семьи…
Он перебил:
— Но не к той! Не к той давней… правда, нераскрытой. Но дочки были слишком малы, чтоб участвовать в ней.
— Однако участвовали. И есть лицо, связующее два трагических события.
— Кто это?
— Марина Морава. Знаете такую?
Тень воспоминания исказила на миг угрюмый профиль писателя.
— Тип деревенской колдуньи.
— Дети считали, что колдунья отравила их мать, и следили за ней.
— Кто это сочиняет? — надменно бросил Старцев.
— Денис.
— О, черт! Как все странно, — пробормотал он.
— За «сочинения» не убивают.
— Но какая связь… Сегодня утром его видел отец Киприан, он пил воду из источника.
Я ахнул.
— Все-таки успел перед смертью!
— О чем вы?
— Денис говорил мне вчера: «Вот бы туда съездить!» Дети пили воду по дороге в лес. А я вспомнил из Евангелия: «Где будет труп, там соберутся птицы».
Он посмотрел на меня пронзительно.
— Что еще говорил мальчишка?
— Он больше скрыл, чем сказал. Следователь предполагает, что законченный наркоман… вы знали, что Денис кололся?
— Понятия не имел.
— Так вот, юноша потребовал у того, кто убил Юлию, денег за молчание и умолк навсегда.
— Шантажистов, конечно, следует наказывать, — процедил Старцев брезгливо, — но все-таки не смертной казнью. Убийца-то каков живчик!
— Да уж. Только вчера Денис рассказал мне про Марину Мораву, а сегодня убит.
— Столетней старухой! — ирония жалкая, вымученная.
— Я не знаю, кем. Но из тех троих детей осталась в живых последняя…
— Вы еще не знаете? — изумился Старцев. — Я из церкви звонил следователю. Ублюдок сознался. Как ни странно — Юлий Громов. Прагматичный малый, жиголо и пиарщик.
— На первый взгляд он такой, — согласился я. — Да, сознался, это было при мне. Но не в убийстве Дениса.
— Господи, обычная увертка, чтоб скостить срок! Разве вы не видите разницы? Убить из ревности в состоянии аффекта — одна статья. Плюс уничтожить свидетеля — получается нечто совсем другое. При социализме — несомненная «вышка», но в нынешнем дерьме… — Писатель помолчал, явно пересиливая себя. — И все-таки в совокупности светит пожизненное. — Опять помолчал. — Что это вы болтаете: «осталась последняя»?
— Меня задела та детская история… Вы-то знаете, что истоки судьбы — в детстве.
— Какая история?
— Как ребята втроем искали мать: они носили с собой фотографию Марии и всем показывали.
После паузы он в задумчивости произнес:
— А мне — ни слова. Значит, то была игра. Тайная и трогательная, но игра…
— Федор Афанасьевич, вас на завтра следователь вызвал?
— Наутро.
— Вам придется говорить с ним о той давней «игре».
— Но Юлик был тогда очень молод, мы не знали его вовсе! — встревожился Старцев и схватился за телефон. — Манюня, это я. Как ты там?.. Все в порядке?.. У меня тоже все нормально, не волнуйся… Завтра позвоню… Сказал: завтра! Все! — отец оборотился ко мне угрюмым лицом. — Вы меня своими страхами заразили!
Я вдруг спросил словно невольно: