— Дешевка! Реклама! — бросил Старцев, а Джон Ильич взвился, как застоявшийся конь:
— Вот уж не дешевка! (Я понял подоплеку его скандального появления.) Не буду называть цифр, не буду, под раскаленным утюгом не буду! — замахал руками. — Каждый роман обошелся в копеечку, но каждая копеечка вернулась с детками. Особенно «Двуличный ангел», который получил Анти…
— Да знаем! — повела Тихомирова дымящейся сигаретой в левой руке и осушила бокал красного вина; ленивые жесты, ленивая поза полного тела; но эта ее безмятежность показалась мне обманчивой из-за сверкающих беспокойных глаз. — Копеечная культура.
И Юлий Громов (какой-то то ли «левый», то ли… словом, скандальное имя, тоже на слуху) подал строгий голос:
— Ладушка, это нормально: попса для плебса. Посвященные ее не читают.
— Не знаю, кто тут и во что посвящен… — начал хозяин скептически, но Покровский, сосед мой по площадке, страстно перебил:
— Вы все не о том спорите! Дело не в эстетике, а в этике. Пишет Юленька превосходно, но тем вернее губит свою душу.
— Ой-ой-ой, какие мы нежные! — передразнил трепетную интонацию Платона
Михайловича издатель. — Вы не умеете, а она умеет.
— Что умеет?
— Продать.
— Вот именно! Она профанирует христианские мотивы. Вы не понимаете, что ее ждет там?
— Где? — удивился Джон Ильич.
— В посмертии.
— Слыхали! — отмахнулся издатель. — Ваш плачевный журнальчик народ пугает. Юла в эти детские страшилки не верит. А если поверит, — он пожал плечами, — успеет замолить грехи, молода. Гениальный ребенок.
Я спросил:
— А если не успеет?
Присутствующие уставились на меня; вопрос мой и правда прозвучал как-то зловеще; дурнота, охватившая во время «Русского Логоса», еще не прошла.
— Вы что имеете в виду? — уточнил Старцев.
— Ничего конкретного. Хотя…
— Вы знакомы с Юлией?
— Сейчас в первый раз увидел.
— Так не каркайте!
— Папочка! — Маня глядела на меня, приоткрыв рот, с видом испуганного ребенка. — Почему вы сказали, что сестра не успеет спастись?
— Я только предположил… очень глупо, простите.
— Нет, скажите, пожалуйста.
— Несмотря на самоуверенные манеры, Юлия Глан производит жалкое впечатление. Так мне показалось.
— Жалкое! — хохотнул Джон Ильич. — Да вы знаете, сколько она зарабатывает?
Старцев — раздражаясь:
— Помолчите! — и ко мне: — Что еще вам показалось?
— Что ей грозит опасность.
— Чушь! — оборвал он. — Вы видите по ящику, как молоденькая дура несет чушь, и выступаете с такими претенциозными предсказаниями… Какого рода опасность?
«Смерть», — хотел сказать я, но не решился.
— Вдруг стало страшно за нее.
В последовавшей паузе кто закурил, кто выпил, а Тихомирова промолвила:
— Вы стремитесь нас заинтриговать или действительно имеете дар?
— Какой дар?
— Предчувствовать смерть.
— Разве я произнес это слово?.. Извините, я редко пью, вот и разыгралось воображение.
Не хотелось их пугать, да и можно разве внятно выразить тот промельк ужаса, что испытал я, когда глядел на экран?.. Мне самому была непонятна его природа.
— Все-таки хотелось бы поговорить. Кто-нибудь знает, как связаться с вашей дочерью?
— Кто-нибудь знает, — отчеканил Старцев. — Но не мы. Уже два года она с нами не живет.
Издатель проворчал:
— Молодой человек, откуда мне знать ваши намерения? Я рисковать не хочу.
— Еще бы! — подхватил фотокор лукаво. — А вдруг внук адмирала распропагандирует курочку, несущую вам золотых деток?
Наутро мне позвонила Маня и дала телефон Юлии Глан.
Пурпурная комната
Я представился и сразу сказал, что узнал номер от сестры; это подействовало: Юлия назначила встречу в тот же день в Доме литераторов. Когда-то я бывал там с дедом и запомнил, что кого попало в писательские палаты не пропустят, и ждал у входа под железным навесом. Шел дождь, Большая Никитская лаково блестела мостовой, когда подъехало такси, выпорхнула из него писательница (никак это громоздкое слово к ней не подходило!), девушка в шикарном светло-сиреневом плаще, подошла — мокрый порыв ветра вдруг обдал меня иноземным ароматом — и спросила:
— Вы — Алексей?
И мы проникли без проблем в самое нутро цитадели — двухсветный Дубовый зал, почти пустой в неурочный час. Юноше официанту (южнорусской внешности, этакий гарсон) она сказала:
— Вадик, мне как обычно. А вы что будете?
— Чашку кофе принесите, пожалуйста.
— Да ладно, я плачу. Что?
— Кофе.
— Окей. Вас мои послали?
— Нет. Вчера я был у Федора Афанасьевича на юбилее.
— На каком еще юбилее?
— Тридцатипятилетие литературной деятельности.
— Тридцать пять лет, с ума сойти! Знаете, а моя деятельность началась здесь.
— В ресторане?
— Забавно, правда? Вот за эти заветным столиком.
Гарсон принес крошечную чашечку кофе, пирожные, бутылку красного вина и два бокала.
— Вы совсем не пьете?
— Я за рулем.
Юлия кивнула, медленно, мелкими глотками выпила полный бокал и принялась за эклеры, наслаждаясь, как сластена ребенок. Юная, ухоженная, с очень светлыми волосами, заплетенными в две косы, и ртом в форме розовой розы, выглядела она гораздо моложе и безыскусней, чем на экране, и на демоническую, так сказать, жрицу любви еще меньше походила, чем на прозаика… так, скорее, на студентку из обеспеченной семьи. С чего это я вчера так запаниковал? Мне стало неловко, а она разглядывала меня без смущения, без улыбки.
— Вы с сестрой такие разные и все-таки похожи.
— Так говорят, мы обе в маму.
— А мама ваша где?
Юлия пожала плечами вместо ответа, я не настаивал.
— Итак, что вам надо? Интервью?
— Не для печати… — я улыбнулся. — Сегодня всю ночь и полдня читал ваши романы, у соседа взял, у Платона Михайловича.
— Покровский рекламирует мое творчество! — она заразительно расхохоталась и выпила вина. — Блеск!
— Во всяком случае, книжечки ходили по рукам, зачитаны. А если серьезно: он говорит, что вы губите свою душу.
— Ой, как страшно! Я знаю религиозных фанатов, вы явились меня обличать. Не вы первый.
У нее в сумочке зазвонил мобильник, она кратко переговорила с кем-то, судя по репликам, с человеком близким: «В ЦДЛ… Нет, не одна… Да, с мужчиной… Сама знаю!.. Все, пока!» — и отключилась.
— Кто был вчера у папы?
Я перечислил.
— И дядя Джо приперся? — Юлия присвистнула, ее все забавляло. — Вот его, должно быть, встретили, а?
— Да, неласково.
— Воображаю! — протянула она и продолжила, загибая пальчики с розовыми ногтями: — Лада — стерва, Юлик — придурок, Тимур… — прищурилась и отпила вина, — папараццо со всеми вытекающими пакостями. Платон — козел, травит дичь в своем журнальчике… который и не читает никто. Сестренка — дурочка.
— Вот уж нет! — последнее меня задело.
— Я не в плохом смысле — невинная, наивная, доверчивая, совсем без характера.
— Вы вчера говорили о «блаженстве кротких».
— Забавно. Пусть так: кроткая.
— А отец ваш? Вы ничего не сказали про отца.
— Он исписался еще в прошлом веке. Надеюсь, вы не писатель?
— Нет.
— Нормально. Они меня ненавидят, потому что завидуют.
— Я, видите ли, археолог, почти постоянно в экспедициях и вашу тусовку, вообще современный этап, понимаю плохо.
— Ага, признались! А туда же — обличать.
— Нет, я предостеречь хочу. Когда я увидел вас в «Русском Логосе», то подумал: девочка нуждается в защите.
— От кого? — заинтересовалась Юлия.
— Это было неопределенное ощущение страха. Но после ваших романов понял: от самой себя.
Я говорил обтекаемо, стараясь не спугнуть ее своим страстным участием, не до конца понятным мне самому. Диагноз же мой был таков: начало душевного расстройства с симптомами раздвоения личности.
«Диптих, — язвительно предупредил Покровский, вручая два пестрых томика. — Если хотите — сериал: продолжение уже вовсю рекламируют — «Мария Магдалина в зеркалах». Будет триптих. Третья «мистерия», говорят, еще скабрезнее». Во какое словечко выкопал литературовед!
Я читал и дивился: «еще скабрезнее»! «Голубой» мотив первенца — «Школы Платона» — отношения двух монахов мужского монастыря. Старца (описание его подвижнической жизни в миру) и послушника, шестнадцать лет назад найденного под Рождество младенцем в заснеженных кустах, но, по Божьей воле, не замерзшего. Старец воспитывает подкидыша, искушаясь вожделениями (в духе «Жития св. Антония»); вожделения описаны мастерски; наконец — развязка — они становятся любовниками. И одновременно юноша впервые видит женщину.
Так начинается «Двуличный ангел» — самоубийством старца (в античном стиле он вскрывает себе вены) и торжеством, так сказать, «нормальной любви» юного монаха и богатой дамы (вывернутые наизнанку вариации «Дон Жуана»), которая тоже добром не кончается.
Это не «попса для плебса», не порнография в чистом виде, но и не «святая русская литература», разумеется. Это усмешка дьявола, действие захватывает каким-то мрачным очарованием, сквозит соблазном в «откровенных» сценах свиданий, когда в душе юноши покаянно прокручиваются церковные службы, а в храме преследуют подробности плотских утех в летнем лесу. Переплетение греховного и горнего, доведенное до экстаза на кладбище, и создает тот полный чары эффект; и уединенный остров Святого Пантелеймона, на котором расположен монастырь, кажется одновременно раем и клиникой. Где скрыта тайна (старца, женщины и мальчика), совершаются чудеса, и господствует смерть.
— Мне нужна защита от самой себя? — Юлия наморщила в раздумье круглый крутой лобик. — У меня, по-вашему, раздвоение личности? Ну, чего улыбаетесь?
— Радуюсь, что нет. Вы воспринимаете меня нормально… вы не больны.
— Само собой. Я и не сомневалась.
— Но объясните, ради Бога: зачем вам нужны такие сакральные извращения?
— Я пишу о любви!
— Говоря иносказательно, ваша литургия любви превращается в черную мессу секса. Вы меня понимаете?