— Что это за место такое заколдованное!
— … туда же она привезла меня. Понимаете?
— Понимаю. Юла полюбила вас и погибла. Бедная глупая девочка. — Маня поднялась, широко раскрыв голубые, сейчас
бесцветные глаза, как лунатик глядя сквозь меня. — Где же она?
— У вас с сестрой телепатическая связь, — зашептал я, повторив отца их, поддавшись мерцанию глаз, безжизненному шепоту бледных губ. — Где она?
— В грязи, — девушка передернулась от физического отвращения. — Она вся в грязи.
— Зачем вы так о мертвой?..
Я не окончил: Маня упала в кресло, зрачки закатились… Ожидаемый обморок разразился. Я сходил за водой, побрызгал в лицо, смочил волосы у лба… никакого результата! Приблизил губы к губам, дыхание настолько легкое, что почти нет его. И пахнет от нее теми ужасными духами; протер ей виски своим одеколоном, и он на время одолел «Опиум», но не обморок. Вызывать «скорую»? Действовал я по стереотипу, как, случалось, в экспедициях, а сердце разрывалось от страха.
Вдруг вспомнился мучительный и загадочный эпизод из ее раннего детства; я, как отец, взял Манюню на руки и принялся ходить по комнатам, баюкая и тихонько, нараспев приговаривая: «Бедная, глупая, кто тебя так напугал когда-то, кто тебя так изранил, бедная моя…» Мои беглые поцелуи, меж слов, означали уже не братское участие, мужская страсть искажала дрожью голос, шепот, и на повтор: «Кто тебя так напугал?» — последовал ответ: «Муха-цокотуха».
Маня встала на пол, еще не освободившись от меня.
— Сейчас ты и меня убьешь?
— Ваши безумные намеки меня шокируют. Впрочем, виноват. — Я убрал руки за спину, но мы касались друг друга и «без рук», тяжело дыша, как будто взобрались на крутую гору, с которой вдруг открылся не тот пейзаж, какого ожидали.
— Виноват. В чем ты виноват?
— Да вот, идиот, воспользовался вашим болезненным состоянием. С того дня, как я вас увидел…
Она перебила, произнеся доверчиво:
— Я чем-то больна, Алеша, неизвестно чем.
— Манечка! — рванулось к ней мое сердце. — Мы обратимся к лучшим врачам…
— У меня нет сил жить от страха.
— Когда это началось?
— На днях.
— Ты была так близка с сестрой, вы даже душились одними духами.
— Одними духами. Мне Юла подарила. Говорит о только что умершей сестре спокойно, отстраненно!
— А убийство Дениса тебя тронуло? Маня вздрогнула всем телом и отступила от меня. Нащупала руками кресло и бессильно опустилась в мутно-розовый бутон. Я и впрямь, как юродивый, продолжаю резать правду-матку больной девушке! Такая кретинская рассеянность, забывчивость обо всем в ее присутствии не есть ли один из признаков любовного влечения? Но такую «роскошь» я не могу себе позволить… да и кто мне позволит!
— Прекрасный мальчик, юный принц, — произнесла она бесслезным голосом, — так мне казалось в детстве. Я была влюблена в Дениску, а они от меня убегали.
— Значит, кое-что ты про то время помнишь. А ты знала, что он наркоман?
— Неужели? В последние годы мы почти не виделись… но правда, в нем появилось что-то жалкое и жестокое. Но все равно — за что?
Я понял вопрос.
— Очевидно, Денису была известна какая-то тайна убийцы.
— Тайна убийцы, — эти постоянные детские повторы прикрывали, по-моему, отсутствие мысли, некие пустоты в голове; я же относился к Мане необъективно, и все хотелось о ней сказать: «блаженны нищие духом».
— Но в убийстве Дениса он пока не сознался. Твой папа считает, что таким образом преступник стремится скостить себе срок.
— А что считаете вы? Ведь вы здесь главное лицо.
— Не могу принять такой чести. Я попал на юбилей твоего отца, как жужжащая муха в серьезную паутину.
«Ты» и «вы» у нас то и дело менялись местами, чередовались и сталкивались.
— Бедненький! Зачем же вы пошли к нам?
— Чтобы познакомиться с тобой. (Она засмеялась.) Не говори, что ты ничего не замечала.
— Замечала.
— Ну вот. Я только что вернулся с Гималаев, взял у сестры ключ и отправился сюда, к дедушке. — Мы разом взглянули на портрет, доброжелательно слушающий нас. — Чтоб изгнать нежить, скопившуюся за годы, распахнул вот эту дверь на балкон: ты стояла под застекленной дворовой аркой в кружевном белом платье, как…
Я запнулся, она уточнила с секундным интересом:
— Как?
— Как ангел, извини за высокопарность, но так подумалось. Арка, увитая плющом, и много света за тобою… в этой картинке было что-то нездешнее.
— Нездешнее, — повторила она ласково. — Гималайское.
Кажется, Маня способна на иронию, рад за нее.
— Ты видела фильм «Развод по-итальянски»? Впрочем, это такая старина…
— Нет, не видела.
— Они в лесу, сицилийском, сухом, изнемогающем от солнца, и волосы ее полны солнца, и даже цветы в руках. Она похожа на тебя, ее зовут Анджела.
— Анджела. А не Юлия Глан?
— Не смейся. Почему ты смеешься?
— Я помню твое лицо в тот вечер.
— В какой вечер?
— Когда мы смотрели по телевизору «Русский Логос».
— Тебя сестра сказала про передачу или Тимур?
— Не скажу. Ты сходу был пленен ею.
— Подходящее слово: плен. Но то была не страсть, а жалость.
Маня встала, сунув голые ступни в бархатные башмачки, и твердым шагом вышла в прихожую.
— Как ты внезапно уходишь.
Уже в дверях она оборотилась ко мне искаженным лицом.
— Ты зарезал ее из жалости?
— Зарезал? — переспросил я, задохнувшись; к ней услужливо подкатил лифт; я пронесся через площадку. — Откуда ты знаешь, что Юлу зарезали? — и протянул руки отогнать жестом, прикосновением ужас, стоящий между нами; но успел отстраниться, чтоб замкнувшиеся дверцы не покорежили рук; а побежать за ней не рискнул. Только пронаблюдал с балкона, как зажигались и гасли огни напротив, покуда она проходила по комнатам; потом погасли совсем. И телефон ответил длинными гудками, но наутро ожил ее веселым голосом: «А мы с Тимуром едем в Холмы, папа разрешил!»
Страх крови
Платон Михайлович, на редкость благодарный слушатель, стремительно носился взад-вперед по узкому пространству, ухитряясь не сводить с меня глаз, прикуривать одну от другой, восклицать и ужасаться в нужных местах.
Я-то про литературоведа совсем забыл, а он, оказывается, ждал меня с раннего утра («Балкон у вас открыт, свет горит!» — «Я практически не сплю».) Мужественное и красивое лицо — куда красивее, чем у Хемингуэя, — при виде меня выразило последовательно ряд ощущений: легкой обиды, укоризны, любопытства, жгучего интереса. Который я, по мере возможности, постарался удовлетворить.
Однако реакция его была неожиданной.
— Божественный Юлий? Что-то сомнительно.
— По-вашему, абсурдист неспособен пролить кровь?
— Априори неспособен.
— Что-то я не заметил ореола святости…
Платон перебил:
— Не святость, а своего рода болезнь. Он великий грешник, поскольку блудлив. Не так, разумеется, как Тимур, но… В аспекте истории литературы, я бы сравнил его с Бальзаком, а Страстова — с Набоковым.
— Оригинальные у вас ассоциации.
— Один одержим дамочками, другой — девочками. Заметьте, я не про любовь говорю — «любви все возрасты покорны», — а про седьмую заповедь.
— Стало быть, сладострастники не могут быть убийцами?
— Еще как могут! Всяческие причуды в сфере пола бывают чреваты неприятностями. При определенных условиях на убийство способен каждый — вот мое убеждение. Но Юлий провернул бы это задание по-другому.
— Как?
— Задушил бы, удавил, отравил, утопил… Вижу удивление на вашем лице. И тут требуется потревожить дух третьего литературного деятеля — Маяковского. Который падал в обморок от царапины и как огня боялся острых предметов. Юлий физически не выносит вида крови.
— Фантастика!
— Это правда. Хотите — расскажите следователю, не хотите — так оставим, я буду молчать.
— Намек понял, но не понимаю, чем заслужил такое доверие.
— Вы доверились мне первому, а я не первый год живу на свете и чуточку в людях разбираюсь. Взамен Громова они возьмут вас.
— Но сначала пусть проверят по мобильнику, кто такой «литературный агент». И если окажется, что это не Юлий… Слушайте! Если он так же неповинен в крови, как я, где же ваша христианская совесть…
— Не так же! — перебил Платон мрачно. — Если имеет место самооговор, то в чем может быть его причина?
— Я даже вообразить себе не могу! Не деньги же ему за это дали.
— Ни за какие деньги творец не пойдет за решетку лет на пятнадцать, а то и пожизненно.
— И он так же вменяем, как мы с вами.
— Да, хитрый малый.
— И утверждает, что совершил убийство в пьяном состоянии.
— Такой безукоризненный криминальный акт? — Покровский презрительно рассмеялся. — И вы верите в эту байку?
— Но паркер его!
— А вы лично видели ручку на месте преступления?
— Нет.
— Так откуда известно, где Лада ее нашла? Или позаимствовала? Только с ее слов!
— По-вашему, Тихомирова убийца и подставляет своего возлюбленного, а Юлик ради нее по-рыцарски своей жизнью жертвует? Абсурд!
— Абсурдист! — засмеялся литературовед. — Не говорите о жертвенности! Они оба исповедуют античный гедонизм. Даже не эпикурейство с его сократовской идеей внутренней свободы, а самый примитивный языческий постулат Аристиппа: наслаждение как высшая цель жизни и мотив поведения. Наслаждение, — повторил Платон печально, — сладострастие.
— Страдание есть, — напомнил я…
— О, не всех оно очищает!
— Платон, мы отвлеклись. Если это самооговор, то по какой причине он возник, как вы думаете?
— Из двух зол традиционно выбирают меньшее.
— Убийство юной девушки — зло, меньшее, чем… докончите, прошу вас, у меня недостаток воображения. Или цинизма.
— Я — пас. Либо Громов каким-то черным чудом все-таки убийца. Либо этой подозрительной явкой с повинной покрывается нечто из ряда вон. Пьяный — не в силах провернуть такое дело. Трезвый — не в силах наточить нож и вонзить в живую плоть. Однажды у него дома Юлий захотел угостить меня виски со льдом (я-то принимаю только нашу задушевную, но — гость!) и льдом порезался. Почти впал в кому, мы чуть с ума не сошли.