— Мы?
— Мать его. Только она в курсе.
— И молчит!
— Юлий и меня умолял никому не рассказывать, считая подобные болезни позорными для его роли жеребца. При сильной близорукости он даже очки избегает носить.
Какое-то время мы молчали: Покровский курил, семеня на месте от избытка энергии; я медленно смирялся с поражением.
— Пойду позвоню следователю, — отогнал я наконец лукавую мыслишку: пусть гедонист посидит, пока натуральный убийца не найдется.
— И такая глубокая, — проникновенно продолжил чудак, — такая изысканная тайна останется нераскрытой: отроки, убитые в заколдованном замке, как будто маньяку понадобилась их кровь… Погодите, Алексей. Попробуйте встать на такую точку зрения: божественный Юлий, писатель-мистик (каковым он себя считает), устроил всемирную мистификацию.
— Зачем?
— Причина глубинная — своеобразный садомазохизм. Испытать страдания (наслаждение страданьем), чтобы собственный опыт, этот живой ужас, отразился впоследствии в его мертвых «текстах», преображая их. А какая реклама, Боже! (Причина тщеславная.) Как взойдут его тиражи — как бездарная, безумная лебеда на навозе. Сам Вагнер в тюрьму примчится.
Я, по привычке уже, вслушивался в интонацию его — вроде благодушную, ни нотки зависти.
— Кто ж по доброй воле сядет в тюрьму?
— На минутку, помяните мое слово. Запутали сатрапы, будет негодовать на пресс-конференциях, запутали, запугали. А в нужный момент стопроцентное алиби, например, обнаружится.
— Рискованно. Алиби еще надо доказать.
— У этого шустрого «мистика», как ни странно, полно поклонниц. («Как ни странно — Громов», — сказал мне отец.) Деловую хватку, в смысле пиара на пустом месте, он блестяще и неоднократно проявлял. Невиновность его женщины докажут, если потребуется. И выйдет наш герой, белокурая бестия, осиянный славой. «Глория», — отвлекся восторженный Платон, — песнь Ангелов во второй части католической мессы, у меня, православного, всегда вызывает слезы на глазах от внезапной красоты на земле.
— Жажда славы вас не мучает?
— Какая может быть слава у филолога? — улыбнулся Платон. — Меня мучает совсем другое. — И процитировал: «Будьте совершенны, как Отец ваш небесный».
Я спустил его на землю.
— Что вы знаете о поклонницах абсурдиста?
— Основываюсь только на его словах о побочном воздействии литературы (он еще цинично употребил Томаса Манна — «святая русская литература»): любую бабу могу закодировать.
— Закодировать?
— Мне претит подобный жаргон, естественный для уголовника, рафинированный для горе-интеллигента, может, именно потому, что я всего лишь литературовед, а не творец.
— Вы считаете, что творец этот должен жить по особым законам?
— По ночам, — засмеялся Покровский, — когда творит.
— Платон, а что вы, как литературовед, скажете о «текстах» Старцева?
После маленькой паузы Покровский ответил осторожно:
— Он мой друг.
— «Платон мне друг, но истина дороже», — вспомнил я, к месту, Аристотеля. — Ну, скажите как друг.
— К сожалению, он не смог стихию страданий своих преобразовать в творчество.
— «Папа исписался еще в прошлом веке», — сказала мне Юлия Глан.
— Но в прошлом веке он написал нечто очень стоящее. Мощная энергия реализма, который временно не в моде. Но придет его время!
Тут из моей квартиры прозвенел телефонный звонок и сорвал меня с места.
Горе Джона Ильича
Под стеклянным колпаком, по которому текли струи, как слезы, внезапного майского дождичка, пришлось во второй раз, уже почти в телеграфном стиле, пересказать суть происшедшего, как я ее понимал.
Толстая физиономия Вагнера, по мере продвижения жуткого сюжета, все более мрачнела, лысина в черных кущах все больше багровела… нет, не печататься в «Зигфриде» убийце, несмотря ни на какую рекламу!
— Но если мертвое тело испарилось сверхъестественным образом, — замогильным голосом зарокотал издатель, — может, его и не было?
— Я сам выдернул нож из раны.
— Из раны! Она была ранена и уползла, спаслась, ей могла помочь нечистая сила в образе черного существа, что смотрело в окно!
— Тот прекрасный демон, наверное, мой глюк после отравы в вине.
— А если и труп — глюк? — Дядя Джо уже орал, отметая мои робкие в своей неуверенности возражения: абсурдист, де, признался…
— Я его урою! На «счетчик» поставлю!
… а сын Тихомировой зарезан в той же пурпурной комнате…
— Черт с ним, с сопляком, и с самой сутенершей, устроившей бордель в лесу! Передашь от меня, что ни одно издательство в России ей больше не светит!
… требуется разговорить связанную с Ладой Марину Мораву…
— Ведьму сжечь!
…а главное — найти таинственного «литературного агента»…
— Это фикция! Фантом! Его не существует в природе!
Наконец он несколько угомонился и сказал со страстью в голосе:
— Пока не увижу ее истлевающий труп — не поверю. Я любил эту девочку, она единственная мне ровня.
— В каком смысле?
Вагнер махнул рукой.
— Словом, Черкасов, если вы не убийца…
— Господи!
— Допускаю! Ищите, может, и обрящете. И будет вам премия.
Как это ни удивительно, но казалось мне: Джон Ильич — единственный, в ком гибель Юлии Глан вызвала истинную скорбь.
— Теперь о деле.
Когда два года назад Юлия ушла из дома, издатель нанял ей шикарную квартирку на Кутузовском проспекте (где и я бывал) с двумя комплектами ключей: один остался у нанимателя, другой — у жилицы. Как вдруг недели три назад она у него потребовала запасной комплект.
— И вы не сделали себе дубликат?
— Не успел! Застала врасплох — пришлось отдать. — Вагнер поглядел на меня с враждебным интересом. — И что только она в нем нашла, а? Как вы думаете?
— В ком?
— В тебе, сударь. Вообще учти: я колеблюсь между тобой и Громовым.
— Кого из нас на «счетчик» поставить?
— В точку. Ключи при тебе?
— Да, два ключа. Я ими ни разу не пользовался.
— Отдай.
— Я поеду с тобой.
— Во глянь, мы уже на «ты»! Что тебе там надо?
— А тебе что?
Вагнер выругался, плюнул, и мы покатили на Кутузовский: он на шевроле с Жорой, я на безотказной «копеечке», к которой уже сердечно прикипел. Лошадиные наши силы были слишком неравны: они уже ждали меня на площадке перед дверью. Я отпер, Джон Ильич, как кабан, ломанулся через просторную прихожую в кабинет. Я за ним, обернулся: мерно жующий Жора загородил собою выход, расставив ноги в подражание американским «копам».
В принципе, о подоплеке этой гонки догадаться несложно: вот-вот сюда доберутся «органы» (ключи — в сумочке, которую сдала Тихомирова), а тут притаился неоконченный роман Юлии Глан. Понятно — где: Вагнер уже включил компьютер.
Юла называла эту комнату в зеленоватых обоях и коврах, с дамскими креслицами, кокетливыми игрушками — кабинетом, который ничего общего с дедушкиным, например, не имел. И у Тихомировой, не говоря уже о «реалисте», обстановка куда более деловая, не «игрушечная»: бумаги, книги, словари, набор ручек, машинка пишущая… Бедная девочка была творцом новейшей формации — она закладывала свои изящные, эротико-мистические «фэнтези» в умный металлический «девайс», который выдавал блестящие круглые пластиночки прямо в волосатые руки Вагнера.
— Никому не доверяя, я сам приезжал за драгоценной дискетой. — Прожженный этот аферист всхлипнул (или мне послышалось?). — Кончились золотые яички… — И мне — с угрозой: — Ты во всем виноват.
— Я понимаю твое состояние, Джон Ильич…
— Никогда не поймешь! — отрезал он грубо. — Для этого надо иметь сердце. Что ты тогда на юбилее каркал? Ты! Если не убил, то подтолкнул… — я поймал его умный, тяжелый взгляд, — спровоцировал этого жалкого недоноска с его дебильной «формулой» на пятьсот страниц!.. — Вагнер вдруг застонал и опустился в воздушное креслице напротив монитора.
— Тебе дурно?
Он не отвечал, закрыв глаза. Ну до чего все нервные!
— Воды принести?
Помотал головой.
— Ну, что такое, Джон Ильич? — Я тоже опустился в дамское креслице поодаль, а он завопил:
— Я не смог найти файл с «Марией Магдалиной» Не смог! Не смог! Два романа на месте, видишь? А третий…
— Поищи на диске.
— При тебе же искал… нету! Ничего нету! Убийца удалил файл с текстом! Это ты сделал?
— Нет!
Побесновавшись, Вагнер налил себе коньяку из маленького зеркального бара, крикнув сварливо: «Это мой, имею право!» — выпил, закурил и сказал нормальным голосом:
— Дверь не взломана, лоджия закрыта, шестой этаж. Делаем вывод: у придурка есть ключи. Я должен с ним увидеться.
— Зачем?
— Поскольку Юлик, судя по всему, законченный придурок, он мог позаимствовать «Марию Магдалину» на память о зарезанной возлюбленной или в видах плагиата, черт его знает! Да просто рука не поднялась уничтожить… Ведь не исключено?
— Не исключено, — согласился я. — Но роман не окончен.
— Об этом никто, кроме меня… — издатель осекся, в черных, как угли (как у Моравы, вспомнилось), глазах зажегся мрачный огонек, — и кроме тебя, никто не знает.
— Убийца знает.
— С ним я попытаюсь договориться. А ты! Учти, Черкасов, хуже будет.
— Успокойся на мой счет. Я человек простой, не творец.
— Твоя простота мне обходится дороже воровства! Совесть не мучает?
— Меня много чего мучает.
— Это правильно. Потому что своим юродством ты убил талант… Ладно, пока живи. Главное — роман найти, а дописать не проблема, там немного. А еще лучше — конкурс объявить, — издатель вслух строил воздушные замки. — Трагическая гибель юного гения в заколдованном лесу! Кто достоин завершить «Марию Магдалину в зеркалах» — убойный пиар!
— Видишь, как все славно складывается.
— Не надо так шутить, Черкасов.
— То ты готов на «счетчик», то на сделку!
— Нормально. Сначала дело, потом чувства. Не наоборот же.
— Джон Ильич…
— Джон. Теперь уж Джон.
— Джон, у тебя была любовная связь с Юлой?