Он долго и цепко изучал мое лицо.
— Это что, ревность задним числом?
— Нет, я хочу осмыслить мотив преступления: реальный роман лежал в его основе или литературный?
— Юлиан-отступник же сказал: ревность.
— И выкрал текст?
— За ревность меньше дадут. Так он надеется. — Вагнер жестко улыбнулся. — Хочешь пари, что убийца получит по полной?
— Я не уверен, что Громов убийца.
— Так он признался или нет?
— Признался, но у меня есть сомнения.
— У абсурдиста совсем крыша поехала? — живо подхватил Джон Ильич. — Может, она жива? Копай, Черкасов!
— Копаю. Никто не признался, что был ее любовником, но «прошлое» у нее было.
— Кто «никто»?
— Денис, например, или Страстов. Или ты. Ты не ответил на мой вопрос.
— Я относился к Юленьке, как к дочери.
— У тебя дочери есть?
— Аж две. Плюс жена.
— И ты к ним относишься, как к Юле?
— Я считаю твои вопросы некорректными, — отмахнулся дядя Джо; выпуклая лысина его меж кудрей вспотела.
— Коньяк ты тут держал для себя, она коньяк не пила. «Пока не увижу ее истлевший труп — не поверю, — признался ты. — Я любил эту девочку». Неизжитая тяжелая страсть…
— Да будет тебе! — перебил Вагнер.
— Как же ты отдал ей свои ключи для меня? Должно быть, она пригрозила, что «Марию Магдалину» в другое издательство отнесет… Какое оригинальное переплетение мотивов — страстного и литературного, — я «стрелял» наугад, а он молчал. — Твои подручные нас выследили и тебе донесли…
— А я поехал и зарезал, — опомнился Джон Ильич со смешком.
— Не собственноручно, на то у тебя какой-нибудь Жора есть.
— Жора есть, а вот автора, на котором мое издательство процветало — уже нет, — констатировал он сухо.
Это его единственный, но столь весомый козырь! В убийстве Юлии Глан можно подозревать кого угодно, но только не владельца «Зигфрида».
— Джон, а зачем ты явился на юбилей Старцева?
— Хотел полюбоваться на их завистливые рожи, но боком мне вышло над отцом ее покуражиться! Мечтал Юле живописать эти символические похороны, — он усмехнулся, — похороны русской литературы, они кричат. Она-то жива, просто их мир сгнил, а от нашего их воротит.
— Меня тоже, — вставил я, но он не слышал в обличительном пафосе.
— Зелен виноград: зелененький, свеженький. Особенно приятно было повидать «великого писателя земли русской», который талантливого ребенка из дома выгнал. Сволочь порядочная. Весь их кружок — сволочь!
— «Русский Логос» Страстов предложил посмотреть?
— Я хотел, я! Для этого и явился, пусть инженеры человеческих душ умоются… Да выпил, завелся невовремя с отцом. Признаю, неправ: соцреалист родил замечательных детей… куда моим клушам до них. В общем, опомнился я, когда фотокор предложил… Нет, даже не так. Страстов внезапно встал и пошел из комнаты, а хозяин, раздраженный до предела, спросил, куда, мол. И тот доложил: не хочу одну передачу по телевизору пропустить. «Русский Логос?» — вдруг отец спрашивает. Значит, в курсе, хоть и выпендривался потом: «Выключи!» Кстати, вы заметили, что он совсем не пьет? На собственном юбилее!
— Я как-то не обращал внимания…
— Пил воду. Русский писатель-трезвенник — это что значит? В свое время перепил. Зато друг его, религиозный фанат, крепко принимал.
— Как ты все помнишь.
— А как же! В стане врагов. И ведь как он ее публично поливал, моего беленького ангела… За что я ему искренне благодарен: Покровский первый поднял гвалт — профанация святынь! — возбудил полемику, даже одного членкора завел: настоящая проза «Школа Платона» или ненастоящая?
— Ну и как?
— Что?
— Настоящая?
— И так и сяк… Я не понял. Неважно, полемика расширилась уже и в интеллектуальной, академической среде. Одновременно ведущий «Бисера перед свиньями» Перепеличный походя пошутил насчет девочки, свою фригидность компенсирующей распаленными фантазиями. Ну, тут я совсем возблагодарил судьбу, но телеканал, предвидя миллионные моральные ущербы (оскорбление девической чести и достоинства), предложил мне вместо госсуда телевизионный. Вот как завертелось золотое колесо. — Вагнер глотнул коньяку, приканчивая бутылку, правда, сильно початую. — Как вдруг это колесо кто-то остановил.
— Она сама тебе первый роман принесла?
— Сама — лично мне, сумела как-то в кабинет прорваться. Вдруг входит девочка с косой, в кукольном платьице и говорит: «Дядя, хочешь со мной посмотреть «Школу Платона»?» Пока я опомнился, она включает мой компьютер и вставляет дискету. «Кто ж ты такая?» — спрашиваю. — «Прозаик Юлия Глан». Я даже умилился на момент…
Он замолчал, упала скорбная пауза.
— Джон, тебе известно содержание «Марии Магдалины»?
— А тебе? — он враз протрезвел.
— Нет.
— Мне — в общих чертах… Не жди! — замахал руками, засучил ножками. — Не скажу! Никому не скажу!
«Май фадэ аист»
Чудак Покровский предложил мне подарок: молчание — золото. «Взамен Громова они возьмут вас». Но если абсурдист и вправду невиновен, на свободе гуляет убийца. Убийца этих диковинных, новых для нас, как экзотические цветы, детей: Юлы и Дениса. Принесенное в жертву «дольче вита» поколение 90-х — констатирует в своих фоторепортажах Страстов, на что ему глубоко наплевать.
Недоступный для простецов вестибюль в коричнево-дубовых тонах с трепетными промежутками стекол и зеркал оказался для меня доступен. Старушка у входа за столом даже улыбнулась: узнала, ведь я хаживал сюда каждый вечер со «звездой» — драгоценной орхидеей, в стиле темы «дети — цветы жизни».
Донской гарсон Владислав тоже чуть-чуть улыбнулся. Поздоровались.
— Кофе?
— Кофе.
Принес.
— Владик, вы не скажете…
— Не скажу. Посторонние разговоры запрещены.
Эк ведь казака обработали: за все надо платить! Чтобы не разыгрывать предыдущую пантомиму, я показал ему десять долларов. (Вот так мы этих детей и развращаем!) Он поморщился.
— Сведения не секретные. Не крохоборничайте.
— Я не крохобор! — оскорбился официант и взял десятку.
— Юла, кажется, погибла. Это между нами.
Он как будто не расслышал.
— Ладно, спрашивайте. Только побыстрее.
— В прошлую среду, — забубнил я вполголоса, — здесь пили — вон за тем столиком у окна.
— Не мой округ.
— Дослушайте! Компания с Юлием Громовым, очень яркая, вызывающая: две девушки — по-моему, поп-звездочки, одна с длинными, черными волосами. Ну, вспомните! Волосы длиннее условной юбочки.
— Ага, мы как-то на кухне спорили: парик или натюрель…
— Так вы ее знаете?
— А вы нет? — поразился Владик.
— Послушайте, мне уже тридцать четвертый пошел…
— Ее все знают!
— Кто же она?
— Сусанна.
— Сусанна? А фамилия?
— Сусанна — и все. Теперь фамилии не котируются, как в Штатах. Певица, каждый день в ящике.
— Каждый день… — повторил я. — С нею будет трудно познакомиться.
— Да уж! Попросите Юлия.
— Юлий в КПЗ.
— Ни фига себе! — Гарсон повертел головой и спросил тихонько: — Как она погибла? Я — никому.
— Очень таинственно, мальчик. Я ищу его.
— Кого? — прошептал Владик.
— Убийцу.
— Черт! Меня зовут.
Он бережно расправил зеленую купюру, положил ее на стол, краешком под блюдце, взял с меня «наши» за кофе и удалился.
Я допил кофе, размышляя, прошел в вестибюль и с помощью уже другой женщины, при телефоне (которая тоже меня узнала — «Как там наша любимица? С нетерпением ждем «Марию Магдалину» — и любезно раздобыла три жетончика), сумел дозвониться до Тимура Георгиевича.
Сначала он меня слегка послал (от сплетника родителю преждевременно стали известны матримониальные планы), потом слегка оттаял. Тимур вообще мужчина снисходительный.
— …просьба, может быть, чрезмерная и невыполнимая, но вы, как влиятельный…
— Не тяните. Ну?
— Как бы мне встретиться с Сусанной?
— С какой еще?..
— С певичкой.
— А, Розенкрейц. И что вам от нее надо?
— Разрешить спор на кухне: волосы у нее настоящие?
— Самые настоящие. И Сусанна она, и Далила, и старцев, если надо, погубит, и Самсона. Не советую связываться, — последнюю фразу Страстов произнес серьезно.
— Что, так страшно?
— Так страшно. О ее интимной жизни неизвестно ничего, но чутье меня еще не подводило.
— Как быть, Тимур? Она мне нужна.
— Надеюсь, не в сексуальном плане?
— Конечно, нет.
— Почему «конечно»? Впрочем, экземпляр второй свежести.
— Сколько ей лет?
— Лет двадцать. Но если считать, что карьеру начала с четырнадцати — далеко не девочка. Вам ведь поговорить?.. Значит, так. Телефон я достану…
— И адрес, на всякий случай.
— Постараюсь. Перезвоните через полчаса. Дальше — действуйте сами. Меня не вмешивать.
— Спасибо. Вы сегодня в Холмы собрались?
— Да, едем. Кажется, наш классик собирает совет друзей.
(Непременно воспользуюсь!)
Полчаса истекли, сведения до ума доведены, я всегда знал, что Страстов — профессионал подлинный, первый у нас папараццо. Но дальше все пошло не так гладко.
Автоответчик вкрадчивым коварным голосом певички на двух языках предлагал оставить сообщение. О чем я мог сообщить этой законспирированной библейской блуднице? Прежде всего мне надо увидеть ее, ее лицо, ее реакцию на мои слова. И я отправился на Софийскую набережную, где надолго, как часовой, застыл у ограды напротив элитного дома в надежде на появление звезды. И она появилась.
Волосы Сусанны, блестящие бездонным мраком (о, «черный квадрат» старого абсурдиста, завороживший молодого… плюс какой-нибудь сверх-шампунь), прямые, разделенные на пробор пряди, действительно ниспадали до смуглых бедер в черных сетчатых узорах.
Даже я, редко включавший телевизор, видел ее не раз, однако вблизи впервые — тогда в ресторане певичка сидела к залу спиной. По нормальным меркам, она была страшна, как крокодил, разевающий пасть, но шоумены уже приучили публику к тому, что Сусанна — восточная красавица.