дернул созвониться с Юлой, назначить встречу в лесной избушке. Предстоял роковой разговор». — «Да, это согласуется со словами, сказанными девушкой Черкасову, что сегодня их ждут какие-то испытания. Вы ей звонили каждый день на мобильник?» — «Я человек гордый». — «Да или нет?» — «Позванивал». — «Какие отношения связывали вас с Ладой Алексеевной Тихомировой?» — «Те самые, что связывают мужчину с женщиной, но я любил только Юлу. Она взяла псевдоним из Гамсуновского «Пана», и казалась мне переменчивой таинственной Эдвардой. А перекличка наших имен — одно имя на двоих — разве не знак рока?» — «Вам виднее. Где вы взяли вино?» — «Какое вино?» — «Бутылку бордо, которое вы налили в два бокала». — «В погребе… где ж еще? Как мы любовались его цветом в отблеске свечи!» — «С кем и когда?» — «С Юлией… впрочем, с Ладушкой тоже. Когда пили». — «В четверг вечером вы поехали в Чистый лес, уже задумав зарезать жертву?» — «Я ни о чем не думал, я почти ничего не помню». — «Расскажите, что помните». — «Как вонзил нож». — «Куда?» — «В ее тело». — «Точнее». — «Не помню!» — «Где в это время находился Черкасов?» — «Поймите же, я много пил накануне и столько принял в четверг, что практически был в невменяемом состоянии. Помню только блеск ножа». — «Вы заранее приготовили орудие убийства?» — «Нет, что вы! Все получилось спонтанно». — «Между тем, нож свежезаточенный — откуда ж он взялся?» — «Колдовские чары. Не иначе ведьма наточила, подложила, а я где-то в избушке взял». — «И второй, тоже заточенный, где-то взяли? Тихомирова свидетельствует, что таких ножей в доме не имелось». — «К убийству Дениса я не имею никакого отношения и говорить об этом отказываюсь!» — «Ладно, продолжим по первому эпизоду. Вы знали, что в вино добавлен некий препарат — «бальзам», как называет свои смеси Морава? Бутылка, по уговору с Тихомировой, должна была стоять на комоде». — «Про уговор не знал. Бабка грозила ей: «Не веришь?» — «Поверишь!» Воспринималось как шутка. А бутылку, выходит, я с комода взял». — «Что-то ничего у нас с вами дельного пока не выходит». — «Это все старухины штучки! Энергетика — стихия духов той ужасной комнаты — способствовала преступлению. Больше я ничего не могу по этому поводу сказать». — «Ну а кроме Старцевой-Глан и Черкасова, вы кого-нибудь в доме, в лесу, на опушке видели?» — Громкий стон арестанта. — «Господи, я и Юлу-то толком не видел! Помню живую плоть, в которую вонзил железо!» — «Что значит «живая плоть»? Во что девушка была одета?» — «Гражданин следователь, вам случалось напиться в стельку?» — «Для «стельки» вы действовали слишком предусмотрительно и аккуратно. Вспоминайте! Вы взяли спящего Черкасова за руку и охватили его безвольными пальцами ручку ножа». — «Я был в исступленьи!» — «Витой узор мешает идентифицировать отпечатки на орудии убийства, но там, где узор кончается, перед лезвием отчетливо отпечатался большой палец вашей правой руки. Оставить такую улику — все равно что паспорт свой в лужу крови положить. Впрочем, кое-что вы действительно…» — «Да, паркер! Какие вам еще нужны свидетельства, что я был в дымину? Уронил и не заметил». — «Вы были в очках?» — «Я очки только в машине надеваю, мне они не идут». — «Соперника своего вы не тронули». — «Что мне до него? Он ее не любил. Это я сейчас пускаюсь в анализ, задним числом». — «Да вы на него убийство хотели повесить! А теперь припомните, задним числом, где вы спрятали мертвое тело девушки?» — «Я спрятал?.. Не помню, хоть убейте!» — Плач, переходящий в рыдания. — «Ну, ну, мы проведем реконструкцию эпизода на месте преступления, авось это оживит вашу память. Дальше». — «Проснулся дома…» — «Вы живете один?» — «С мамой». — «Учтите, придется ее допросить». — «Понимаю… Как я тогда доехал — уму непостижимо! Головка, конечно, в аду и такой страх меня разбирает… Выпил граммов сто виски, постоял под холодным душем — физически ожил, но что-то в подсознании, как ночной кошмар, мешает жить. Вдруг звонок: Пицунда в перспективе!» — «Понятно. Вы были б счастливы сбежать». — «Степан Сергеевич, я уже никогда не буду счастлив. Я вам очень благодарен». — «За что?» — «За арест. Я б руки на себя наложил от беспамятной тоски. Вечером звоню Ладушке — опять сюрприз: мы уже не едем в Пицунду! И пустынник лезет в трубку: поговорить, мол, надо». — «О чем же вы разговаривали с Черкасовым?» — «Он меня пытал и так и сяк… наверное, видел там, на месте преступления. Не впрямую — незачем тогда в кошки-мышки играть — мою тень… промельк за окном, отражение в зеркале…» — «Кстати, не вы взяли фотографию, засунутую за раму зеркала?» — «Какую фотографию?» — «Женскую. Тихомирова сдала, говорит, все вещдоки, кроме этого снимка». — «Ничего не могу сказать по этому поводу. Так вот, кажется, он меня ловил, но почему-то археолога больше интересовало мое творчество». — «Да, это один из предполагаемых мотивов — литературный, так сказать. Не забывайте, что жертва была не только переменчивой Юлой, но и мировой знаменитостью». — «А что, уже шумят?» — «Пока нет. В сводках значится просто пропавшая без вести Юлия Старцева».
— «Зашумят. Знаете, всякого дерьма во мне навалом, но только не сальеризма». — «Чего-чего?» — «Смертельной зависти». — «Бывает, на себя трудно взглянуть со стороны». — «Мне нетрудно. Я сам гений». — «Гений так гений, мне все равно. Ближе к делу». — «От пустынника я к Ладушке пришел, мы пили чай». — «Как она держалась?» — «Держалась?» — «Не забывайте, что утром Тихомирова нашла в лесном доме кровавую лужу, в ней окровавленный нож и ваш паркер неподалеку».
— «Мне она не сказала, что ездила в Чистый Ключ». — «Еще бы! Она догадывалась, что имеет дело с убийцей, боялась вас…» — «Вы не совсем понимаете Ладушку…» — «Но Тихомирова отказалась ехать с вами на Кавказ». — «Конечно, ей хотелось знать, как развернутся события, ведь место преступления — ее дом». — «События развернулись убийством ее сына». — «Да, все ужасно!» — «Думаю, писательница переживет, такое у меня впечатление». — «Лада — человек очень сложный». — «А вы на нее зла не держите — это редкость в такой ситуации». — «Не держу. Сегодня после того, как вы известили ее, она позвонила мне и наговорила ужасных вещей. Но тем самым подтолкнула к явке с повинной. Ей неведома любовь-агапэ, только эрос… — «Говорите по-русски». — «Извините, забылся. Это древнегреческая терминология». — «Про эрос телевизор научил, а вот первое словечко…» — «Ну, как бы попроще… Любовь не к телу, а к Божьему образу, который отражается в человеке». — «Сложная теория». — «Это не теория». — «Христианство, так? Вы-то в него верите?» — «Отдаю должное тысячелетней красоте, хотя мы существуем при культе безобразия. А чтобы поверить по-настоящему, надо по христианству и жить. Что для смертного почти невозможно; а для кого возможно — те святые. Я же управляюсь по жизни низшими стихиалиями, а Ладушка еще круче: она горит чувственностью, как саламандра в огне. Вообще Ладушка…» — «Красиво говоришь, Иудушка!» — «Ну, вы меня уж совсем…» — «Приношу извинения, нечаянно вырвалось. Это вы все: ладушки, ладушки, где были? — у бабушки. А сын ее где?» — «Вы меня уели Иудушкой Головлевым, с вашей точки зрения справедливо. Но я не убивал его! И за что, Господи, чем мне мешал мальчик?» — «Вот это мы сейчас и постараемся выяснить. Вы видели Тихомирова в тот вечер пятницы?» — «Нет. То есть да». — «Как это понимать?» — «Я проходил по коридору мимо его комнаты. Он лежал на тахте, глаза открыты, но дух явно витал в астрале». — «Фу-х, как вы неестественно выражаетесь. Парень был под «балдой», так?» — «Зато вы естественно». — «Тоже верно, привык тут со шпаной всякой. Скоро русский совсем забуду… Вы знали, что Денис — наркоман?» — «Нет, я его почти не видел, очень редко бывал у Лады в присутствии сына. Она не любит этого, привыкла жить своей сокровенной жизнью. Не удивлюсь, если и она не знала». — «О чем вы с ней в тот вечер говорили, мог вас подслушать Денис?» — «Да ничего интересного — в смысле криминального — он бы не услышал. Я ее все уговаривал насчет Пицунды, а она все — нет да нет, без объяснений. Теперь мне понятны ее взгляды и намеки… типа: в нашей лесной комнате дурно пахнет…» — «М-да, бесстрашная женщина». — «Вот такая она: ей хотелось переспать с убийцей, новые ощущения, понимаете?» — «Тихомирова вам так и заявила?» — «Ну нет! Это потом я понял, я понимал ее: она не вульгарная баба, ей нравится тайна». — «По мне так лучше вульгарная, чем извращенная. Так потерять сына! Почему вы уговаривали Тихомирову ехать в Пицунду, почему сами не сбежали в ту же ночь?» — «Я же еще не знал, что оставил столь обличающие следы. А уговаривал — я с ней хотел поехать, с Ладуш… с Тихомировой».
— «Она вас содержала?» — «Мужчина содержит женщину или наоборот — зависит от ситуации. Но мы были независимы, оба зарабатывали примерно на равных. Просто мне с нею было хорошо». — «С кем лучше? Вы б сначала разобрались в своих чувствах, а потом нож точили! Повторяю вопрос: какой компромат мог подслушать Денис в вашем разговоре с его матерью?» — «А с чего вы взяли, что он подслушивал?» — «Предполагаю: парень шантажировал убийцу и был в воскресенье зарезан вашим способом: вино с галлюциногеном, нож под лопатку». — «Я чистосердечно раскаиваюсь в бешеном взрыве эмоций, что привело к кровопролитию. Но чужую вину брать на себя не собираюсь!» — «Тогда отвечайте: где вы находились в воскресенье с девяти до десяти утра?» — «Дома».
— «Кто-нибудь может это подтвердить?» — «Моя мама».
Реконструкция
В результате проявленной настойчивости мне разрешили присутствовать на следственном эксперименте; я катил на «копейке» по шоссе за милицейским микроавтобусом; утопал в пыли проселка и затормозил на опушке, когда действующие лица уже вышли. В центре Громов в черном стильном пиджаке, как во фраке, и белой рубашке с отложным воротом. Эффектно на фоне нежной весенней зелени, будто бы Байрон приехал стреляться; в воображении восстали тени знаменитых дуэлянтов. Божественный Юлий стоял, как памятник Пушкину, смиренно склонивши голову. Тут заметил я, что абсурдист прикован наручником к сопровождающему в форме лейтенанта, что ж, он опасный преступник или сумасшедший, на нем кровь юных жертв… Нелепые литературные реминисценции улетучились, пижонские покровы опали, когда я встретился с ним взглядом и меня потрясло выражение животного ужаса: так, наверное, глядят под дулом пистолета. Он слегка дернулся — и вспыхнувшие солнцем стекла очков скрыли страх.