— Марина Петровна! — позвал громко и — шепотом: — Ведь дома, ведьма!
— Что-то здесь смертью пахнет, — тихо откликнулся фотокор; да уж, у него нюх натренирован… впрочем, у меня тоже.
Мы подошли к грязному окну, долго вглядывались в полумрак, мне все ковры красные мерещились, и вдруг я различил белое запрокинутое лицо. Тимур воскликнул:
— Вон она лежит, видите? На возвышении.
— На столе, — уточнил я, и таким тайным, тленным ветерком потянуло. — Будем дверь ломать?
В ответ на слова мои старуха подняла восковую руку в черном рукаве и погрозила кулаком; одновременно Тимур защелкал фотоаппаратом — в моментальных вспышках костлявый жест и красные отблески будто и вправду ковров (или костров — вообразилось). Внезапно она села на столе, я потянул фотокора за руку.
— Все, уходим! А то и впрямь из-за нас загнется.
— Кабы не мы из-за нее… Давайте отъедем немного и понаблюдаем — вдруг она выйдет? Боюсь, у меня слепые кадры получились.
Я затормозил неподалеку за толстенной, тоже небось вековой, березой.
— Вы сами делаете фотографии?
— Если есть время и черт не гонит в очередное пекло.
— Вам такая жизнь нравится?
— Нравится. Такая жизнь быстрее проходит. — Тимур усмехнулся. — И у вас такая же, только я имею дело преимущественно с живым материалом, а вы всегда с мертвым. Я изначально журналист, а фотографией занялся — лень статьи писать. Дал наглядное изображение — и минимум текста. У меня дома целая лаборатория, и теперь я в одном лице журналист, фотокор и даже кинооператор. Вот для журнальчика Покровского недавно снимки делал на Афоне.
— Интересный журнал?
— Интересный. Года два назад Платон объявил крестовый поход против Юлии Глан.
— С одобрения отца, он говорил.
— Не сомневаюсь. В нравственной сфере Платоша зависел от Федора и на его творчестве сделал карьеру приличного литературоведа, а на творчестве дочери — блестящего критика-полемиста. — Он засмеялся. — Значит, Юлия Глан давала больше простора для роста. Покровский еще не осознал, кого потерял… Но интересней всех, конечно, выступили вы.
— Когда?
— Когда шел «Русский Логос».
— А какова была реакция остальных на передачу?
— Если помните, сразу спор возник, когда отец произнес пугающее слово «порнография». Как сказал Толстой: он пугает, а мне не страшно.
— Вам не страшно?
— Нормально.
— Так ведь автора убили.
— Я фаталист, — бросил Тимур, на лице его выразилась усталость.
— Спор-то я помню, — заметил я, — но атмосфера страха возникла, по-моему, раньше.
— У трепещущих интеллигентов… — начал Страстов с улыбочкой, я перебил:
— Кажется, вы меня немного знаете.
— Это да. Вы не нервический субъект. Но ежели вы ясновидящий, — опять улыбка, — то ощутили убийцу среди нас. Хотя он себя, пожалуй, ничем не выдал.
— А вы знали о связи Юлия и Юлии?
— Вы меня и впрямь за какого-то папараццо держите! Мы с девочкой не общались годы, а тут такие потаенные отношения, прямо цыганские страсти, Алеко какой-то… Я вообще не считал этого юного пижона способным на кровопускание.
— Юного? Да он мой ровесник.
— А вам сколько?
— Тридцать три.
— Ну, не юны, так молоды…
Меня так и подмывало заговорить о «младшей». Но я продолжал по «делу»:
— Странно, что Юлий вел себя куда хладнокровнее в доме, где кровь пролил, чем в том лесу.
— «В том лесу белесоватые стволы…» — подхватил неутомимый поклонник поэзии. — Ладно, Черкасов, поехали. Бабушку в белых тапочках нам, видно, не дождаться, а к ужину есть шанс опоздать… «выступали неожиданно из мглы, из земли за корнем корень выходил, точно руки обитателей могил…» — Мы двинулись в путь, на этот раз под «гумилевское» мурлыканье: — «Только раз отсюда в вечер грозовой вышла женщина с кошачьей головой…» Притормозите на секунду, щелкну храм… «И скончалась тихой смертью на заре перед тем, как дал причастье ей кюре…» О, батюшка на порог вышел, легок на помине… «Это было, это было в те года, от которых не осталось и следа…» Замечательно, колоритный старикан!
Я заглушил мотор и направился к о. Киприану, а вслед неслось:
— «Может быть, тот лес — душа твоя, может быть, тот лес — любовь моя, или, может быть, когда умрем, мы в тот лес направимся вдвоем».
Странная болезнь
На галерее терема прозаик со своим литературоведом яростно дымили. Журналист к ним с жадностью присоединился, а снизу из кухни возникла Маня с большим расписным подносом, который я поспешил принять из рук ее, подивившись на его тяжесть… Не такая уж она и слабенькая — Манюня, в «простом» черном с белыми мелкими пятнышками платье, оно ей еще больше шло, чем изысканные кружева, еще сильнее она напоминала Анджелу из пронизанного солнцем леса, только в трауре.
Как самый молодой из мужской компании, я принялся ей помогать и проник в полуподвальную кухню. Единственное овальное оконце выходило в сад на уровне земли. (Здесь Мария услышала телефонный звонок и поднялась в высокую башенку, откуда открывается пленительное пространство озер, низин, холмов, куполов и леса.)
— Здесь все так и осталось, — сказала Маня.
— Как при маме, да?
Она кивнула.
— Федор Афанасьевич называл вас троих семафорчиками. Знаешь, почему?
— Не знаю.
— Вы с Юлой и Денисом были в ярких зелено-желто-красных одежках.
— В зеленом комбинезончике, — вдруг сказала она.
— Ты была в зеленом? Ты помнишь?
— Денис в желтом, Юла в красненьком. Вы отнесете?
Диалог прервался на самом интересном месте, но я не посмел раздражать больную продолжением и потащил поднос с супницей и тарелками наверх по скрипучей лестнице, обернулся: Маня стояла словно в трансе с ножом в руке… нож — не похож, не тот!..
— Уха! — ахнул Покровский, затронув нечаянно очень актуальную тему: — Господи, кому ж достанется такое сокровище?
Все трое уставились на девушку, которая приближалась к нам с ножами. «Сусанна и старцы» — совсем не к месту взбрело на ум. Старцев нахмурился.
— Не надо портить мне ребенка. Садись, Маня.
— Папа, мне не хочется.
— Ты должна поесть.
Она привычно повиновалась, присев на дряхлый диван. Страстов вдруг заявил, прищурившись:
— На столе кое-чего не хватает.
— Не хватает? — Маня встала.
— Принеси, голубчик, стопочки или рюмочки, словом, емкости для… — в руках фотокора, как у фокусника, внезапно возникла бутылка коньяка. — Пока Алексей Юрьевич общался со святым отцом, я сбегал напротив…
Платон заворчал:
— По какому, собственно, поводу надо…
— Без повода. Просто расслабиться. И не делай проблему из пустяков.
— Маня, — сказал отец, — принеси, пожалуйста, три стопки. Я не буду.
(А у Вагнера глаз наметан: великий реалист, видать, свое уже выпил!)
— Мне еще в Москву… — начал я.
— Можете переночевать у нас.
Маня принесла что надо, мы втроем выпили за «прелестное дитя» (тост Покровского).
— Рано ей еще думать о замужестве, — ответил рассеянно отец на какие-то свои мысли.
— Я не хочу, ты же знаешь, я останусь с тобой.
Теперь понятно, как Страстова сюда допустили — на условиях полной капитуляции!
— Ну, ну, что за крайности. Старые девы и бобыли вроде вас, — Федор Афанасьевич улыбнулся, смягчая слова свои, но и соединяя нас троих взглядом, — вызывают подозрения.
— Твой ребенок может Бог знает что о нас подумать, — заметил Платон серьезно. — Вот я — старый книжный червь — живу в мире воображения и женщин, честно, побаиваюсь.
— Тимур, и ты побаиваешься? — прозаик остро взглянул на фотокора. Тот засмеялся.
— А как ты думаешь?.. Чистая романтическая девушка в момент такой бабищей становится — как тут не испугаться?
— Не обобщай.
— Разумеется, присутствующие исключаются. — Страстов всем налил и быстро выпил. — Помню одну пару. Вот представьте: катастрофа в горах, страшный смерч сметал все живое на своем пути, словом, гибель Помпеи…
— Материал для репортажа, — предостерегающе вставил я, но журналист не унимался.
— Обязательно. Был и репортаж. Мужа, со сломанной ногой, уже несло в каменном потоке к краю пропасти, жена бросилась наперерез стихии (что практически человеку не под силу) и сумела вытащить его на выступ скалы, где находилась пещера с захоронениями.
— Она погибла? — спросила Маня.
— У меня, свидетеля, создалось сюрреалистическое ощущение, что эта очень красивая юная женщина отдала себя взамен мужа какому-нибудь гималайскому божеству. Ради достойной концовки, которая превратила бы репортаж в миф, ему полагалось бы стать монахом-отшельником в той пещере, в духовной брани с языческими мертвецами.
— А почему вы так говорите? — Манечка слушала всем существом своим — так слушают дети — и я простил ей любопытство.
— Как?
— Как будто издеваясь.
— Ну, извините, ежели звучит так. — Тимур смотрел на меня, и я произнес:
— Извиняю.
Маня перевела на меня голубой взор.
— Это про вашу жену?
— Про мою.
— Как замечательно.
— Ты употребила не то слово, Маня, — заговорил Старцев. — Примите и мои извинения за развязность тона. Вы не идейный холостяк, но и жениться вам будет непросто. Кто пережил подобную жертву, меряет атрибуты земной жизни иными мерками. Когда погибла ваша жена?
— Семь лет назад. Она была двадцатилетней студенткой-медичкой и уговорила меня взять ее на каникулах в экспедицию.
— Как ее звали?
— Анна.
Старцев плеснул себе немного коньяку в чайный стакан.
— За упокой Анны.
— Тогда и Дениса, и Юлии.
Выпили. Отец сказал отрешенно:
— Мне еще не доказали, что она убита.
Я вспомнил Вагнера — «пока не увижу ее истлевающий труп» — и не счел нужным настаивать. Старцев продолжал:
— Я им сказал: пусть ищут! Пусть обыщут весь этот страшный лес. А они: ливень в пятницу уничтожил все следы.
— Вы любили этот лес, там и сейчас цветут ландыши и поют соловьи.