У меня ночью: «Убийца сознался». — «Кому сознался?» — «Следователю». — «И вас отпустили?». «Вы здесь главное лицо». А потом в дверях — с искаженным от страха лицом: «Ты зарезал ее из жалости?»
Маня знала про способ убийства до того, как это стало общеизвестным. Она была в лесу и в пурпурной комнате во время или сразу после преступления и видела меня. Учти показания Громова о провалах в памяти и воспоминаниях: «в редких вспышках, будто в проблесках молнии». «Через неделю — не по моему хотению, а по бабкиному велению — чары развеялись». Когда же это случится с Маней?
Ты не колдун и не врач (заговорил во мне логик), поэтому обязан снять с себя ответственность, рассказать все отцу ее, на худой конец, доктору. Тому же психотерапевту Тихомирову, который более-менее в курсе событий. Да, сначала посоветуюсь с доктором, ведь существует врачебная тайна… то у них, а у нас Тихомиров тотчас доложит дяде Степе. Да тот завтра же безо всякого доктора поймает птичку в сети. А если я примусь толковать со следователем о гипнотическом внушении, ее отвезут в психушку на обследование.
Боже милостивый, почему столько скорби на этом свете? Неужели потрясение, глубоко и негативно пережитое в детстве, уродует личность, как прокрустово ложе плоть? Они выследили отца, мать закричала: «Господи, какой ужас!» — и звала, звала: «Маня!» Но Денис запретил откликаться. Трое детей в красно-желто-зеленых одежках бродили по полям-лугам-лесам в поисках Марии. Через тринадцать лет исчезла старшая дочь, погиб мальчик, «осталась последняя», как я сказал отцу.
Прощальная фраза Дениса прозвучала не советом, а предостережением: «На твоем месте я бы выбрал младшую». Разве я выбирал? Просто увидел ее под стеклянной аркой, увитой плющом, пронизанной солнцем, — все это как-то сразу и навсегда вошло в сердце. И я добровольно полез в их пекло.
Оригинальная (чересчур!), даровитая (да, но все «не туда»!) семья, по словам Покровского. «Но Юлька не талантлива» — кто это сказал? — «Она вся в грязи»! Кто счел нужным подчеркнуть свое алиби (на озерах с Тимуром) в ночь убийства?
Тимур: «Она сидела на берегу и дрожала от холода» — и в этот подходящий момент он ей сделал предложение, но самое удивительное, что оно было принято. Предложение «старого развратника», кипел благородный отец, а сегодня гостеприимно чокался с папараццо. «Все у вас будет хорошо, если вы его любите». — «Тимура? Нет, тут совсем другое». «Другое» — его молчание. О том, что он видел ночью… как в студеной воде она смывала кровь с одежды?
Я стоял за ее креслом, мы смотрели «Русский Логос», стало внезапно жаль блестящую Юлию Глан, таинственную, как скандинавские героини Бергмана, и знаменитую в самой престижной космополитической тусовке. «Ты сразу был пленен моей сестрой» — «Подходящее слово: плен. Но то была не страсть, а жалость». (Я сказал правду: страсть во мне вызывала как раз «уборщица», а жалость — «богачка».) Но я взял ее на руки нежно, как дитя, и меня смутил аромат «Опиума». А старшую я пожалел, потому что смутил страх, точно кто-то его внушил… внушил почти физически; так американский зверек скунс выделяет вонь. Нехорошо так говорить о высших достижениях парижского «парфюма», да и не «Опиумом» запахло, а… Чем? Все, спать! Это воспоминание о жене меня так завело…
Я не сразу понял, отчего на галерее посветлело… зажегся свет в детской. Бедная девочка, начал я о тебе во здравие, а кончил за упокой! И все же, как ни совестно мне было, поднялся и заглянул в окошко рядом с дверью: ночник озарял выдвинутый ящик комода, перед ним на корточках Маня в одной маечке, в руках у нее белая материя, чем-то замаранная… Я тихонько вошел, осторожно взял из рук ее длинную ночную сорочку, поднес к ночнику… весь перед в крови!
— Это твоя сорочка? — прошептал я; она не отвечала, глядя на меня с каким-то оцепенением. Легко рассуждать абстрактно, а вот когда видишь любимое лицо, словно мертвое… «Мертвая девочка», сказала проклятая старуха. До меня дошло, что Маня в трансе — сумеречное состояние, обусловленное аффектом страха. И уже завтра ласковый следователь возьмет больную на измор! — Манюня, я беру ее с собой, понимаешь? Спрячу.
Тут заметил я краем глаза, как в окошке мелькнула тень, и прошептал:
— Кто-то прошел по галерее!
Маня вмиг ожила, вскочила, скинула маечку, ослепила меня «бледною красою», не стесняясь, не осознавая… натянула махровый халатик на голое тело, сунула ноги в туфельки и кинулась вон. Я за нею, скрутив сорочку в жгутик. Молча мы пробежали через сад, за калиткою я задержался у машины (к счастью, ключи в кармане джинсов), спрятав белый комочек под сиденье, и бросился вслед легконогой тени, уже свернувшей за угол.
Под высокими звездами мы уже одновременно подбежали к обрыву и остановились, задыхаясь.
— За кем гонимся, Манечка?
И вдруг она ответила:
— За папой, он иногда гуляет по ночам.
— Ну и пусть гуляет… Почему ты за него боишься?
— Он может погибнуть.
— Каким образом?
— Не знаю.
Ее обычный ответ. Но меня мороз по коже продрал от всего этого сюрреализма.
— Ты же видишь: его нет. Нигде нет. Видишь?
Но мы все же спустились с холма и обошли три озера, всполошив птиц в камышах; и чайки завизжали, устремляясь к лесу…
— Маня, это ночная сорочка в пятнах крови твоя? Ты помнишь?
— Моя. Но я не помню, я боюсь. Если б ты только знал, как я…
— Девочка моя, ты больна. Я тебя не выдам.
Она больна, как и сестра ее, как, наверное, и мать с отцом — раздвоением личности («Доктор Джекил и мистер Хайд»). Тайна этой странной семьи.
— Теперь ты убедилась, что отец твой спокойно спит? Нет его здесь.
— Нет. Сходим к колдунье? Я хочу вспомнить.
— Пошли!
«Вот он — третий вариант! — ликовала душа моя. — Болезнь вследствие гипноза! Иисусе Христе, Пресвятая Богородица, смилуйтесь над нами!..» Мы резко свернули к невидимому кресту на колокольне, спустились в Чистый ключ, миновали церковь, возле частокола Марины Моравы она помедлила — проскользнула во двор — приблизилась к окошку на секунду — отпрянула… И я догадался по движению рук ее, плеч, что за существо прильнуло в ночь убийства к решетке стеклом: мой прекрасный демон.
Парадоксальная фаза
Сакраментальное слово «убийство» открыло мне двери в приемную, где дожидалось двое пациентов, и — тут же — в кабинет психотерапевта. Сопровождавшая меня строгая женщина в голубой униформе успела шепнуть: «Надеюсь, вы ненадолго, после трехдневного траура у нас образовалась очередь».
Тихомиров (реанимированный лет через тридцать Денис — зажженная восковая свечечка) не шевельнулся за письменным столом, произнес пронзительно:
— Убийца моего сына арестован.
— Да. Но осталось много неясностей…
— Кто вы? (Я представился.) В воскресенье я вас видел с Ладой в коридоре милиции.
— Совершенно верно. Тогда вам, должно быть, известно, как я замешан в эту историю.
— Мне почти ничего не известно. Проинформируйте.
Делать нечего: пришлось очень кратко, очень осторожно посвятить его в суть дела. (Исключив, понятно, обстоятельства, связанные с Манечкой; ночью я доставил ее к своей сестре; а сорочку в пятнах крови поместил в автоматическую камеру на Белорусском.) К концу моего рассказа в кабинете возникла голубая женщина с укоризной на лице; доктор велел перераспределить визиты; кому уж совсем невтерпеж, пусть дожидаются.
— Все, все, Рената Артуровна, уходите! (неслышно закрылась тяжелая дверь) Немецкий «орднунг» иногда идет вразрез со славянской распущенностью и становится невыносим. Итак, вас интересует, можно ли в один миг преодолеть многолетнюю фобию.
— Да, патологическую боязнь крови и острых предметов.
— В жизни может быть все. Если преступник находился в состоянии стресса, отягощенного алкоголем, как он утверждает, и под руку случайно попался…
Я перебил:
— Не случайно. Ножи — и первый, и второй — только что заточенные, острые, как бритва. Правда, может, не он точил…
— Но воспользовался! Убийца психопат (столовые и кухонные ножи — орудия психопатов) плюс маньяк, исходящий из ритуала. В общем, абсурдист, сто тысяч раз повторивший, чем труп отличается от покойника, на эту роль годится.
— Однако я не могу избавиться от ощущения, что он все время врет, потому что смертельно напуган. Тайна глубока, доктор, мотив необычен.
— Так-таки необычен? Вот вам на выбор: болезненная зависть к чужому успеху, ревность к вам, псевдорелигиозный фанатизм.
— Это и мои предположения. А ваш сын знал если не разгадку, то путь к ней.
О, каким огоньком зажглись зеленые глаза напротив!
— Вы полагаете…
— Позвольте договорить. Лев Петрович, когда я сказал «тайна глубока», то имел в виду и загадочное место двух, не исключено — трех преступлений, и временную протяженность. Вы с женой тринадцать лет назад разъехались? (Он кивнул) Прошу прощения, но я по делу: из-за чего?
— Присмотритесь ко мне повнимательнее, Алексей Юрьевич. Вы не замечаете в моей еще густой шевелюре таких маленьких, но крутых рожек?
— Ну, Ладу я немножко знаю… И все же поконкретнее: что явилось поводом?
— Моя жена — в своем роде Мессалина с прямо-таки древнеримской ненасытностью, — заявил психотерапевт. — Естественно, я понял это с самого начала и не скажу, что мне это не нравилось… скорее, нравилось, ее вожделение было обращено к моей персоне. Так я думал. Она частенько навещала в подмосковном поселке свою престарелую тетку, с которой я был даже немного знаком. Но вот как раз тринадцать лет назад тетя Клара отдала Богу душу, о чем мне сообщено не было. Домик свой она завещала сыну, мичману с подводной лодки. Сын из-за службы на похороны не успел, а прибывши в Москву, позвонил нам и наткнулся на меня: когда, мол, Лада заберет свой гигантский ковер? Что за ковер? Жена сегодня ночует у больной тетки. На кладбище? Подводник оказался парнем простым и прямым: стало быть, супруга уже два месяца вам пудрит мозги.