На обороте надпись: Дар другу в день совершеннолетия. И дата: 20 декабря.
— День рождения Дениски, — пояснила мать, призадумалась, вспоминая. — Он не захотел собирать гостей, они вдвоем ходили с нею в ЦДЛ.
— Их свободно пропускали?
— Я их провела и ушла, так Денис хотел. Ну а потом уж как знатных детей привечали. Отголоски былой славы, сейчас трудно представить, каким влиянием пользовался Старцев.
— Твой сын сказал, что секса у них не было.
— С ним, может, и не было… А ты догадываешься, с кем вот это вот, — она потрясла снимком, — было?
— Догадываюсь.
Инфернальный огнь
Я, уже не в первый раз с утра, позвонил Старцеву и окольным путем выяснил: предполагаемый фотограф-порнограф пока на даче (упорно не покидает «горячую точку»). «Но почему и где вы скрываете Маню? — кипел отец. — Мне пришлось врать следователю!» — «Маня была в ночь убийства в избушке. — Выразительная пауза. — Продолжайте врать, пожалуйста».
Я готовился к решительным действиям — любым путем проникнуть к Марине Мораве и мольбами или угрозами заставить ее снять заклятье — но даже «копейка» моя отказалась идти в поход на колдунью! Мотор не завелся, я плюнул и отправился в путь в полупустой дневной электричке — платформа «Чистый Ключ» — выскочил из последнего вагона, рванул на шоссе, оставив позади кучку пассажиров.
Несло меня как угорелого — к неведомой цели, хотя развязка страшила, пожалуй, не меньше, чем сама тайна. Несло не напрасно. Впереди (неблизко, видать, с предыдущей электрички) шла девушка в рубашке цвета хаки и зеленых шортах. Банально, но верно: одежда, ее стиль, действительно меняют человека. Только на подходе я сообразил, что это Маня в одежде моей сестры, а она… она побежала от меня в поле — легкая, как лань; я нагнал ее уже неподалеку от «якоря спасения». В маленькой лощине Маня упала, задыхаясь, на желтый, сплошь из одуванчиков, земной покров. Я тоже затормозил и замер, стараясь не спугнуть больную… румяную от бега, с распустившимися волосами, в ярком зеленом наряде, как никогда цветущую и прелестную.
— Больше не могу, — прошептала. — Не трогайте меня, пожалуйста.
Ах, вот как мы теперь — на «вы» — и дрожащую овечку изображать! Но тут же я напомнил себе: она невменяема!
— Не трону. Почему вы сбежали?
Она ответила долгим взглядом, и опять и вновь сердце мое смягчилось.
— Манечка, ну что ты?
— Будь что будет, — сказала она кротко и встала на ноги. — У тебя есть нож?
— Какой нож? — растерялся я. — Ты на что-то намекаешь?
— Я в ту ночь все видела.
Господи, помилуй! Все прежние страхи — пустяки по сравнению с новым чувством…
— Что ты видела? Я — убийца?
Маня молчала… а для меня даже в составе воздуха что-то переменилось, горький ветер проник в горло и легкие, почудился колокольный звон… Или не почудился? Не сговариваясь, мы подбежали к краю холма, где пыльный проселок низвергался к белому храму. А на другом конце села, симметрично, взвивался к небу дымно-огненный столп.
Горела изба Марины Моравы, стояла толпа. Пожарных, понятно, не дозовешься, сельчанам самим не справиться, а может, думают, так и надо ей, ведьме… Зрелище завораживало, было в нем нечто древнее, мистериальное. В игре пламенных языков временами проглядывало черное продолговатое пятно, наверное, тело; а колокола грозно звенели, созывая; и бежали к огню от Холмов и от полустанка; только от леса никто не бежал. В толпе сновал наш общий знакомый с роскошным «Никоном», выбирая ракурсы… Вдруг пятно внутри вспыхнуло разом, обрушились стропила, превратив труп в синий факел. Крик народа на мгновенье покрыл колокола.
— Она так хотела! — я опустился на колени в траву, внезапно устав. — Отец Дениса сегодня сказал, что после смерти экстрасенса защитные поля рухнут в тот же момент и его подопечные окажутся лицом к лицу с реальностью. Что скажешь?
Маня присела рядом.
— Значит, она умерла не сейчас.
— Не сейчас?
— В двенадцать часов дня я неожиданно почувствовала себя здоровой и свободной.
— И вспомнила, что я убийца? Но у меня нет ножа… тех ножей. И не было никогда!
Она заплакала горько, в голос.
— Манечка, я даже не знаю, где спрятан труп!
— Там кривая березка, — вдруг сказала она.
Я подумал: «Только б не сойти с ума!», и она подумала — вслух:
— Только б не сойти с ума! — и добавила: — Вон батюшка идет.
Для усиления мистического мотива от толпы перед пожарищем отделился отец Киприан в темном будничном облачении и пошел прочь по улице.
— Я его с детства знаю, он добрый. Давай, как он скажет, так и поступим, а?
Через считанные минуты мы втроем сошлись в палисаднике у родника, над которым возвышалась белая беседка, обрамленная по земле плитами и скамьями из белого камня и темно-зелеными вечно-печальными кипарисами. По моему настроению — нездешний колорит, библейский. Но заговорил я с нелепой, от волнения, игривостью:
— Огнь небесный колдунью испепелил?
На что отец Киприан отвечал со сдержанной простотой:
— Там бензином попахивает.
— Неужели кто-то покусился?
— Вряд ли. Она тут многим — и мне в том числе — на сегодняшний пожар намекала.
— То есть старуха сама себе аутодафе устроила? Господи! — содрогнулся я. — А Мур — кот ее?
— Спасся. Сидит в сторонке, наблюдает.
— И об этом Морава намекала: бедняга оживет, а к кому-то вернется его лихоманка.
Отец Киприан промолвил:
— Средневековые схоласты спорили: сколько чертей поместятся на кончике иголки. Господь после грехопадения одел человека в кожаные покровы, чтоб мы поминутно не видели несусветных монстров, не слышали безобразного визга тех, кто окружает нас, липнет к каждому открытому участку тела.
— И все же: как мертвая могла сама себя после смерти сжечь?
— По моему разумению, здесь не обошлось без чьей-то помощи.
Священник перекрестился. Маня смотрела на него, широко распахнув лучистые глаза, и у меня слегка отлегла от сердца моя «лихоманка». Мимо церковной ограды, наконец, промчалась ядовито-красная машина с таким трубным гласом, что заломило уши.
— Поздно, — сказал батюшка. — Все уже догорает.
— А избушка в лесу? — впервые подала голос Манечка. — Тоже сгорела?
Мы враз глянули на восток: Чистого леса из низины не видать, но и дыма над ним тоже. Незабвенное лето 2002 года дымилось и горело, и смрад в воздухе стоял великий, но позже — еще только-только кончался май.
Я проговорил просительно:
— Отец Киприан, мы с Марией нуждаемся в совете.
Он кивнул и указал приглашающим жестом на скамью у входа в беседку, под сводом которой непрерывной тонкой нитью стекала вода.
В грязи
— Отец Киприан, вы ведь никому не расскажете? — Старик наклонил седую голову. — В ту ночь на пятницу я видела в окошко, как Алексей вытирал носовым платком окровавленный нож.
— Да, я хотел стереть свои отпечатки пальцев. Это зафиксировано в протоколе.
— В протоколе?
— Да, следователю известно.
— Что известно, что?
Батюшка сидел меж нами с деревянными четками, поворачивая круглое лицо на каждую реплику; Маня спряталась за ним, я ее не видел.
— Еще до нас с Юлой кто-то побывал в избушке: зажег свечу на комоде и налил вина со старухиным глюкогеном в бокалы. Это не ты сделала?
— Не я.
— Мы выпили и отключились. Очнувшись, я увидел нож у нее в спине и выдернул его.
— Зачем?
— Плохо соображал. — Меня вдруг затрясло той противной мелкой дрожью, которую я заработал той ночью. — Я даже подумал, что в этом проклятом обмороке сам пролил кровь.
— Ты не виноват?
— Там был кто-то третий!
— Кто? Громов?
— Может, и… Не знаю. Я пошел сдаваться, упал в погреб, кем-то открытый, а когда выбрался из него, трупа на диване не было. На полу лежал нож… — тут я заметил ее взгляд из-за плеча батюшки, устремленный на дрожащие мои руки, и спрятал их под мышками. — Доказательств, что я не убийца, у меня нет. Расскажи, что ты знаешь про ту ночь.
Маня дала слово отцу, что со старшей сестрой видеться не будет. (Все-таки чересчур по-пуритански, обычно русские отцы и дети мягче.) И она буквально соблюдала условие — не виделась, — однако телефон оговорен не был. Нет, не сотовый, Маня и номера не знала. Культовая писательница повествовала о нашей с ней любви, пока не физической, но вот-вот… «Вот-вот» намечалось на четверг: на ночь мы едем в заколдованную избушку.
— Тебе была известна эта избушка?
— Всегда. Сколько себя помню.
— Но почему ты мне не призналась?
— Ты не спрашивал. Это была наша тайна. А почему тайна… не знаю. В четверг утром Юла сказала, что хочет проверить твою силу.
— Звучит двусмысленно.
— Она все посмеивалась, так по-взрослому. И на мой вопрос: «Ты собираешься заняться с ним любовью?» — ответила со смехом: «Любовь любовью, а дело делом». А ночью, в полудреме, я вдруг услышала крик: «Мария!» — и проснулась от страха.
От страха она пошла в самое сердце страха, в самое пекло преступления… Тут требуется или великая любовь, или равновеликая ненависть. Доброе умное лицо священника не выражало ничего, кроме доброты и ума, а я склонялся к любви — так мне было легче, — помня слова их отца: между сестрами всегда существовала необычная душевная близость, нечто вроде телепатии.
Промежутка между криком и черным провалом как будто не было. Она помнит, как удержалась на краю, закрыла люк и пошла на слабый свет: сестра на ковре в изломанной неестественной позе, с окровавленным ртом.
— А его не было.
— Кого? — прошептал я.
— Тебя. Теперь я знаю, отец Киприан, как невыносима тяжесть мертвых.
Батюшка кивнул и погладил Манечку по голове, точно ребенка.
— Вдруг — голос издалека, одно невнятное, но почему-то ужасное слово.
Я подсказал:
— Мур — умер.
— Умер, — повторила Маня. — Мне было страшно выйти из избушки.
— И ты задержалась на кухне? На крышке люка?