— Может быть. Но Юлу надо было отнести к папе. Я вышла, кто-то по тропинке идет к дому.
— Кто?
— Я ведь думала, ты, я только шаги слышала.
— Ты слышала шаги Моравы, она звала кота: «Мур!» А я был в погребе.
Мы разом нагнулись и взглянули друг на друга с напрягом, да, но не с тем, обреченным («Ты убила!» — «Ты убил!»), а с разгоравшимся доверием. Возможно потому, что между нами старый батюшка молча перебирал четки и наши страсти разбивались, не сталкиваясь, как о скалу.
— Я решила, что это идет убийца, и повернула назад, за дом.
Во мраке (я помнил тот лесной мрак на задворках, за сараем, за малинником — конец света!) чудилось, что за ней гонится убийца, она спешит из последних сил, как вдруг земля под ногами разверзается и затягивает ее вместе с трупом в ледяную глубину. Воды? Грязи.
— Нас с Юлой затягивала густая жижа, мне уже по грудь, и тогда… — Маня замолчала, я поднялся и встал напротив, но она меня даже не заметила. — Тогда я ее отпустила, оттолкнула, чтоб освободиться, и протянула руки.
Она протянула руки, молча умоляя кого-то о помощи, и почувствовала в пальцах живую листву, струящуюся сверху, тонкие ветви. Схватилась, подтянулась, сорвалась — и ее накрыло липкой грязью с головой. Но какая-то попытка удалась, она выползла в кусты, начала потихоньку подниматься. Звездный прогал меж древесными ветвями наполовину загораживала тень… тень человека, она шевельнулась. Маня бросилась бежать назад, на огонек к окошку…
— К решетке приблизилось чудовище. Я тебя называл: прекрасный демон.
Мы пристально смотрели друг на друга.
— Я увидела, как ты вытираешь нож. И позже, когда все забыла, эта картинка (ты в такой позе — слегка нагнувшись) раза два всплывала при виде тебя, как фрагмент сна.
— Понятно. А когда ты все забыла?
— Наверное, когда бежала через Чистый лес.
Вот в чем сокровенный смысл названия — Чистый. Она бежала, подгоняемая ужасом безумным, через росистые поляны, осинник, овраги и бурелом, через сплетенья стволов, сучьев и веточек с мокрым от росы майским пухом — глаза не видели в темноте, а плоть ощущала и очищалась. Слабый просвет — и вот осветился весь ландшафт, луна рассталась с облачком, озарила крест на колокольне. Маня пошла туда, но калитка и ворота были заперты.
— Ты пошла в храм?
— Бессознательно. Я плакала и говорила: Господи, почему я здесь, как я очутилась на опушке, мне страшно… Лес меня исцарапал, истерзал, но очистил от болотной грязи и заставил забыть.
— Старуха заставила, наверное, ты ее видела в кустах. А как же кровь на сорочке?
— Она длинная. Когда я вбежала в заросли, то запуталась и упала. Пришлось подобрать подол, я прижала материю к груди. Той ночью кровь на рубашке я не заметила. И Тимур не заметил.
— За него не ручайся, Тимур человек наблюдательный.
— Так ведь ночь. Во всяком случае, вида он не подал.
— Но, наверное, рассказал об этом твоему отцу. Старцев хотел убить старого развратника, как вдруг сменил гнев на милость.
— Я обещала папе, что не выйду замуж.
— Ты всегда отца слушаешься?
— Всегда.
«Ну, это мы еще посмотрим!» — подумал я и вернулся к «делу»; уж который день разжигали меня нетерпение и азарт.
— Кстати, фотокор мне очень нужен… Отец Киприан, можно Мане побыть у вас? Боюсь, она в розыске.
Батюшка, не отвечая, бросил на меня выразительный взгляд; Маня поднялась, покорно опустив голову. Я обернулся: в калитке, как вратарь расставив ноги, стоит ласковый дядя Степа.
Запах плесени
Я быстро подошел и зашептал лихорадочно, что Маня может показать место захоронения… она не виновата, разумеется, но…
— Все растрепали? — прошипел дядя Степа.
— Про отпечатки я ни слова…
— Ладно! С вами мы потом разберемся, — и тут же задушевно заулыбался: подошли батюшка с Маней. — Надеюсь (улыбочка еще та!), наручники нам пока не понадобятся?
Заговорил отец Киприан — по контрасту — со страдальческой серьезностью:
— Эту девушку я знаю с ее раннего детства, Степан Сергеевич. Она не убийца. Мария хотела помочь своей сестре, но в результате попала в трясину.
— В нравственную трясину, — уточнил следователь. — Кирилл Константинович, каждый делает свое дело, правда? — и заторопил Маню (и я, понятно, не отставал) к знакомому мне уже микроавтобусу в конце села. Где еще дымилось логово Марины Моравы, тяжко тянуло гарью и душком обгорелого мяса. И где нас поджидала неминуемая встреча.
— Пока — учтите, пока! — она привлечена в качестве свидетельницы, — уверенно отбивался Быстров от натиска советского классика. — Окровавленные отпечатки Марии Старцевой обнаружены в лесной избе.
— Я еду с вами!
— Пожалуйста. Ваша дочь нуждается в поддержке, она, видите ли, вдруг поимела желание показать нам, где спрятала труп своей сестры.
К чести прозаика, он не продолжил жалкие препирательства и почти внес ее в «газель»; за ними полез Покровский с мучительной гримасой от головной боли и, разумеется, наш порнограф-папараццо, дрожа от возбуждения в предчувствии совсем уж умопомрачительных сенсаций (а может быть, и по более личным мотивам). — «Добро пожаловать, — задушевно приговаривал дядя Степа, — всем места хватит», — и сел между отцом и дочерью.
Тронулись.
— Итак, ваша роль в убийстве Юлии Глан.
Мужчины нестройным, но горячим хором запротестовали против такой формулировки.
— Молчать!.. А вы, девушка — отвечать!
Сквозь гул «газели», потом в затишье на опушке восстала вторично, в сжатом виде история потрясающая, с поистине сюрреалистическим колоритом: крик из «ниоткуда», ночь, свеча, труп с окровавленным ртом, «умер-умер-умер», шаги в лесу, страх, боль, береза, монстр в зарослях… Я ожидал, но Маня про меня не упомянула.
— Неужели это правда было со мной?
— Подтверждаю, — вдруг сказал Страстов. — Гостя на даче у Федора Афанасьевича, я в ту ночь вышел прогуляться и с холма увидел, как бедная девочка бежит от Чистого Ключа к озерам. Я поймал ее и постарался успокоить.
— Впервые слышу, господин журналист.
— Мне в голову не пришло, что наша встреча имеет отношение к убийству, господин следователь.
— Вы хотите сказать, что такое поведение — бегать по ночам в окровавленной рубашке — обычно для Марии?
— Уж прям в окровавленной! — уклонился Страстов от ответа. — Пятен я в темноте не заметил и отвел Манечку домой.
— Почему ты мне ничего не рассказала? — отец погладил дочку по голове, она прижалась к нему.
— Мне тоже хотелось бы… — начал Быстров.
— Я ничего не помнила.
Следователь усомнился:
— И вдруг ни с того ни с сего вспомнили?
— Только сегодня.
Тут и я веско вставил свое слово:
— Известный психотерапевт Лев Петрович Тихомиров объяснил мне, что со смертью экстрасенса (в нашем случае — Марины Моравы) его власть над испытуемым кончается.
Дядя Степа хмыкнул, мы покинули автобус и проникли в предзакатный Чистый лес, который встретил нас прелестным пеньем и ароматом и — дальше вглубь — зеленой, сумеречной с солнечными пятнами тишиной.
Странность первая: перед избой, запертой на амбарный замок, разгуливали пестрый петух и курочка ряба.
— Кто их выпустил? — пробормотал
Быстров и переключился на Маню: — Покажите, куда именно вы побежали с трупом.
— Вон туда, за дом.
Растянувшееся шествие «вон туда» я замыкал, оглядываясь, покуда петух, горя глазом, не пропел. Все так, вот и свеча горит меж занавесью и рамой, озаряя пурпурным светом потемки памяти…
Однако! Это уже не странность, а диверсия! Я нагнал следователя, мы воротились.
— Что за чертовщина!
— Вот-вот вспыхнет, как в селе, — шептал я, — подсвечник-то из дерева. И там, должно быть, такой же был…
— Взломать дверь! — громогласно проявил оперативность дядя Степа.
На этот раз отличился я, пойдя на таран с найденным возле сарая бревном (лопнули уже починенные петли), нырнул в черное пространство, нахлынувшее наружу едким духом керосина, и успел в последнюю минуту задуть свечу. Так уцелел Чистый лес.
— «Свеча горела на столе, — завел, по привычке, Страстов пластинку из Пастернака, — свеча горела. На свечку дуло из угла и жар соблазна вздымал, как Ангел, два крыла крестообразно…»
— Да будет вам… — Быстров в раздумье по-стариковски жевал губами. — Кто ж это занимается безобразием…
— Господин следователь, та же картина наблюдалась в сельском доме дьяволицы. В предчувствии трагедии я обогнал своих друзей…
— А куда вы с друзьями направлялись?
— В храм, свечки, по совету Платона, поставить за здравие младшей сестры, за упокой старшей. Вместо храма я побежал к Мораве и успел в окошко сфотографировать ведьмину свечу за секунды до пожара. Фотографии вам представлю.
— Вот и не верьте после этого в магию, — сурово вставил Покровский.
— Надеюсь эту вашу «магию» словить, — проворчал дядя Степа. — Девушка, где ваша березка?
За «волшебным замком», за сараем, малинником, ельником (на краю света, вновь подумалось) пряталась в густых зарослях та крошечная лужайка с нежной муравой — на самом деле болотце, округлое, как колодец, с ряской, отливающей изумрудным золотом.
— Вон там я упала!
Лужайка-ловушка была окружена желтыми цветами купавны, занесенной в «чернокнижие», и молодая плакучая береза склонялась над ней. Листья кое-где оборваны, веточки обломаны, но в целом деревце=спаситель за неделю уже оправилось и сейчас под вечереющим ветерком, раздувающим зеленое кружево, охорашивалось перед нами. Все так красиво, и такой ирреальной жутью веет от этой могилы «в грязи».
Быстров, сдвинув рукав пиджака, взглянул на часы.
— Вот-вот в лесу стемнеет. Прошу всех покинуть место происшествия.
— Не проверив, здесь ли останки? — угрюмо спросил Старцев.
— А как вы сейчас проверите? Если ваша дочь настаивает на своих показаниях…
— Настаиваю!
— …завтра проведем эксгумацию.
Тут глаза археолога, привыкшие различать микроскопические детали, засекли серебристое пятнышко… еще одно… пять серебристых точек на желто-зеленой пленке. Я рванул к березке, лег плашмя на твердую землю и опустил руки в жижу, нарушив равновесие воздуха и воды — радужные пузыри начали лопаться на поверхности, взрываясь миазмами.