— Ведьмина лаборатория! — закричал я, отвернувшись, оглушенный вонью. — Трупом пахнет!
— Плесенью, — Быстров принюхивался, как ищейка. — Ну-ка встать, пошел отсюда!
Но руки мои уже нащупали склизкие, мягкие пальцы с серебристыми ногтями; я потянул труп на себя, высунулась белая кисть, раздался всеобщий вопль, и почудилось, будто мертвая тянет за собою…
— Помоги, святой Пантелеймон! — нечто совсем неожиданное у меня вырвалось. И услышал я Страстова: «Помешался археолог!» И Покровского: «Это сон, в момент убийства Алексею приснился остров из романов Юлии…» И вдруг — в самое ухо: «Держи, не отпускай, я тебе помогу!»
Но и вдвоем с отцом мы не справились, трясина не отпустила ее; что-то ухнуло в глубине, и белая рука скрылась… и я б, наверное, следом (не помешался археолог, но был очень не в себе), меня оттащил от ведьмина омута Старцев.
Опомнился я уже на исходе чудовищного эпизода: скорбный отец прижимал к себе Манюню (сейчас ангела из старого фильма), фотокор неунывающе фотографировал, на лице Платона застыла гримаса ужаса…
— Алексей, — прошептал он, — вы не ошибаетесь? Это Юла?
— Рука распухшая, но я опознал наощупь, я всегда…
Тут видавший виды дядя Степа подал команду:
— Сейчас вы все отсюда слиняете! Немедленно!
— Смените тон! — оборвал знаменитый романист. — Я останусь здесь до эксгумации.
— Нельзя, Федор Афанасьевич. Я вызову охрану, не беспокойтесь.
— За что не беспокоится — за трупы?
— «За трупы», вы сказали? За какие трупы?
В их нервное препиранье врезался низкий женский голос:
— Федор, то была Маня?
По эффекту страха новый эпизод почти равнялся предыдущему: в оглушительной тишине слева от меня зашевелились заросли — сейчас появится Мария, прятавшаяся тринадцать лет в заколдованном лесу.
Дрожащими руками я раздвинул ветви — черная шляпка на ней и лицо полускрыто вуалью. Когда трепет присутствующих достиг накала, из кустов вышла Лада (что было немедленно и навечно зафиксировано расторопным папараццо). Напряжение чуть-чуть спало.
— А-га! — ласково пропел дядя Степа. — Добро пожаловать, поджигательница! Не отрицайте, вас видели выходящей из дома Марины Моравы за полчаса до пожара и описали. Что скажете?
Она подошла к роковой березке и подняла черную сеточку с глаз на шляпу.
— К этой трупной яме я не имею никакого отношения.
— А к пожару? Что вы здесь делали?
— Попрощалась с Чистым лесом и пошла на станцию, как вдруг услышала ваши вопли и вернулась.
— Да кабы не наше появление здесь, от элитного леса пепелище бы осталось!
— Может быть, покойная именно этого хотела, мне неизвестно.
— Вот как? Вы же попрощались с лесом.
— Как всегда: до следующей встречи. Лес — мой. Но я не прогоняю вас отсюда, а объясняю: мною выполнена — всего лишь, безо всяких «поджогов» — последняя воля хозяйки: зажечь после ее кончины две свечи. Что я и исполнила.
— И запах керосина и там и сям не почувствовали?
— У меня насморк.
— Не играйте — доиграетесь! Как вы узнали о ее смерти?
— Марина по мобильнику позвонила мне домой, как и условлено было: наступает агония. Я приехала, старуха была уже мертва.
— Как вы узнали?
— Прощупала пульс. — Тихомирова схватила ближайшего, то есть меня, за руку и продемонстрировала. — Вот так.
— Вот почему доктор, — забормотал я, — там на острове был доктор, потому что…
— Черкасов, не заговаривайтесь! Вы убедились, — уличал следователь поджигательницу, — и зажгли свечу на деревянном подсвечнике, пропитанном горючим…
Я уже не слушал, простая информация (как Тихомирова слушала у бабки пульс) вогнала меня в ту дикую дрожь, в ту ночную, подземельную трясучку, что еще накатывает редко, но метко… Господи, неужели я нащупал путь к разгадке?
Орудие убийства
Я затаился. Проверку (мою собственную, субъективную) провести несложно. А вот добыть веские объективные доказательства — потребуются уловки и ухищрения… и как можно скорее, сегодня, сейчас — уличить и сдать… промедление смерти подобно!
Я попросил у Федора Афанасьевича разрешения позвонить — авось сработает! — и еще посидел немного за письменным столом, собираясь с мыслями, созерцая из окна мансарды разнообразный ландшафт с холмами, низинами, водами, птицами и спасенным Чистым лесом на горизонте.
Как только мы прибыли на дачу Старцевых (следователь подкинул и никого пока не арестовал), я помылся до пояса и надел чистую рубашку хозяина — но все казалось, от меня пахнет трупом. «Плесенью», — уточнил Быстров. Плесенью пещер и склепов с древними захоронениями, среди которых лежало тело возлюбленной моей жены. Боже мой, Боже, не дай воротиться той муке, тому отчаянию… Страстов меня туда вернул!
Я очнулся от собственного стона. Хватит! Перейти «мост вздохов» и думать. Тот душок разложения много лет назад и недавний… да, в погребе — вот почему померещилось, будто я замурован. С чем ассоциируется ужасный запах — предельный душок на земле… с могилой, пещерой, погребом, дьяволовым болотцем, доктором… Теперь разберемся: почему после смерти — «доктор»? Пусти память в обход, дай волю подсознанию… Доктор приснился мне в момент убийства Юлии Глан! Правильно. А за его образ, образ Святого Пантелеймона, цепляется евангельское: «блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». Что прозвучало тогда в «Русском Логосе»: «Блаженство кротких и нищих духом — оригинально, чудно, блеск!» — и я ощутил приближение смерти и сказал… ведь говорил же я им всем: ей грозит опасность! Они меня высмеяли — ясновидящий внук адмирала — и правда претенциозно, но действительно погибли и девочка, и мальчик — в том доме, что пугал их и притягивал с детства…
— Черкасов! — донесся с галереи бодрый голос фотокора. — Заждались!
Понятно, он опять подпольно пронес бутылку в дом, где царствует «сухой закон». А такие нервные встряски, как сегодня на болоте, чрезвычайно возбуждают аппетит, и Манечка собрала на стол что было в закромах, в частности, копченый окорок. Как раз в момент моего появления справедливо порезанные порции уже лежали на тарелках и хозяин протягивал своему литературоведу нож; и словно специально для меня разыгралось зрелище: лязгнуло железо, Платон, чертыхнувшись, поднял руки над своей тарелкой, на которую закапала кровь.
— Федь, я у тебя попросил…
— Да кто ж за лезвие хватается!
— Ты ж за ручку держал!.. Артерия, должно быть задета…
Тут подошла Манечка с бинтом и йодом; Покровский умудрился обе руки задеть и ворчал:
— Не ножи у вас, а скальпели…
— Ну-ка! — как боевой конь, встрепенулся я и взял нож в крови. — Острый, как скальпель, кончик заточен, веточка на ручке, глядите!.. Федор Афанасьевич, вот вам орудие убийства, готовое к делу.
Пронесся не вопль (как там, у трупного омута), а горький вздох: интеллектуалам, жаждущим прильнуть к чарке, пришлось настраиваться на продолжение следствия. Они не заслужили передышки.
— Ничего не могу сказать по этому поводу, — сказал Старцев. — Я его не готовил. Манюня, это ножи из кухонного стола?
— Я взяла шесть штук… машинально, не приглядываясь.
— Да ведь те два — у Быстрова, — прошептал Платон.
— Это третий, — констатировал Старцев очевидное. — Его подложили. На кухне или тут.
— Папа, зачем?
— Обелить Громова и очернить тебя, — писатель говорил устало, без гнева, без чувств.
— Я его посадила, — у Тихомировой слова вылетали изо рта клубочками дыма. — Надеюсь, тут я вне подозрений.
— А кто в подозрении? — азартно вмешался фотокор; Лада продолжала, его игнорируя:
— Алексей, ты не отдал вещдок следователю?
— Пока нет.
— Ты ведешь какую-то отдельную изощренную игру.
— Может быть.
— Ну, не стесняйся, тут все свои. Пусть знают.
Мы разом (все, кроме Мани) выпили водки, я бросил небрежно:
— Вы слишком любите фотографировать, Тимур.
— Почему «слишком»? Остановленное мгновенье бывает прекрасно, его блеск или убожество воспринимают через мой взгляд.
— Это правда, — кивнул я. — Денис так увидел свою подружку Юлу.
— Как?
— Я вам потом покажу, поверьте на слово.
— Вы покажете мне, — вмешался Старцев угрожающе. — Ну?
Что было делать? Знаменитый писатель глянул мельком и засунул фото в карман рубашки.
— Папа!..
— Тебе незачем это видеть. — Что-то жалкое почудилось мне на миг в его облике; он повернулся к фотокору, обратился на «вы»: — Негативы у вас?
— Я все пришлю. Мне уйти?
— Как угодно.
— А мне неугодно, — вмешалась Тихомирова, — потому что мне неясна его роль в убийстве.
— Твой Юлий в этом качестве, как видно, вас всех не устраивает, — усмехнулся фотокор. — Так за что он сидит — за юродство?
Ответил я:
— Громов не юродивый и сел по делу, но не по нашему.
Все на меня так и вытаращились.
— По какому? — изумилась Лада.
— Знаешь такого: сэр Джоуль?
Она покачала головой; у Страстова затрепетали ноздри, как у хищника, чующего дичь.
— Интересно! А следователь в курсе?
— Пока нет. Пусть пока Юлик посидит. Вернемся к нашим местным баранам. Тимур, в субботу поздно вечером вам позвонил Денис и сказал, что у него есть пикантная фотография. И что он готов ее продать, так?
— Уверен, что вы всего лишь блефуете. Однако мне скрывать уже нечего: он был готов продать, но я не был готов заплатить. Я стреляный волк…
— Воробей, — поправил я. — Но проговорка правильная: надежнее было его убить.
— Да чего ради? Мы живем в таком «отвязанном» мире, что «обнаженная маха» уже никого не шокирует. Кроме близких. Приношу свои извинения, Федор, и в свое оправдание скажу: она сама захотела, я был против, честно. Не накачивал спиртным или наркотиками, вглядись в ее лицо. Они — такие, поверь.
Старцев отрешенно молчал, на лице — отвращение… не к папараццо даже; как бы сказать — философское, к жизни. Мне захотелось оживить его, пусть в гневе!
— Федор Афанасьевич, и Денис мне говорил: «Вы нас не знаете, мы другие». «Вы пижонили, а мы умираем», — вот что он сказал. И наутро умер. Их обоих зарезали, — я поднял нож со следами крови, — таким вот ножом.