Я испугался: монотонная заторможенная интонация — не признак ли прежнего «ступора», как вдруг она заплакала, слава Богу, по-детски всхлипывая.
— А Дениска зажал мне рот.
Я обратился к отцу:
— Юноша вас шантажировал?
Прозаик во всеобщем ажиотаже не участвовал, а все больше угрюмел, глядя на закат.
— Федор, очнись! — воззвала Лада. — Это правда?
Наконец он отозвался:
— Правда. Он звонил ночью, но я ничего не понял.
— А в воскресенье понял?
— Лада, мы не встречались, я увидел его вместе с Черкасовым уже мертвым.
— Юла у тебя позаимствовала наш ключ от избушки?
— По-видимому, так. Я вчера искал его — не нашел. Скажите, — он взглянул на меня, — в чем, по-вашему, заключалась суть шантажа?
— Федор Афанасьевич, ваша дочь не больна, подсознательно ее мучают воспоминания о матери. Давайте освободим ее хотя бы от той детской фобии.
— Давайте. Как?
— Откровенностью.
— Пожалуйста. Я убил жену, а спустя тринадцать лет — старшую дочь и Дениса, который меня шантажировал.
— Папа!
— О боги! — содрогнулся в своем углу Страстов. — Не надо, Федор, там шутить, ведь кто-то вправду это сделал!
Включился Вагнер:
— А что, мать тоже убили?
— Марию никто не убивал, — твердо заявила Тихомирова.
— Но бедная дочка не может что-то вспомнить?.. Конечно, она помоложе сестры, та давно хотела жить отдельно от отца. Потому что, извиняюсь, Федор Афанасьевич, он ее достал.
— В каком смысле? — удивился я.
— Черт его знает. Совсем недавно она на него разозлилась: технику траханья, говорит, от папы узнала. Как это? — я обомлел. А ребята за вами подсматривали — по доктору Фрейду, это самое нормальное дело для детей, я и значения не придал. Но мать! Болото! Жуть!
— Не надо так говорить, вы папу слишком разволнуете.
— Маня имеет в виду, — пояснил Старцев бестрепетно, — что у отца начнется очередной запой и ей придется разыскивать меня по ночам. У нее очень трудная жизнь, но она не променяет ее ни на какую другую.
— Не променяю, папа, нет!
— И куда же это вы по ночам бегаете? — Я едва сдерживал раздражение. — Уж не к ведьмину ли омуту в Чистом лесу?
— Этот омут я увидел сегодня впервые.
— А ты, Лада? Помнишь, ты рассказывала о сюрреалистической встрече? Старуха несла охапку пахучей купавны и согласилась показать место, где растут желтые цветы.
Тихомирова глядела пронзительно, разминая крупными пальцами сигарету.
— Но я не знала точно, оттуда ли донеслись крики Марии.
В наступившей паузе вскрикнула Маня, точно раненая чайка; мне хотелось взять ее за руку и увести от местных монстров… желание несбыточное и мгновенное: мною владел азарт следствия.
— Папа, ты ведь не узнал мамин голос?
— Не волнуйся, детка, не узнал, — ответила за него Тихомирова.
Я попросил:
— Раскрой, Лада, эпизод поподробнее.
— Алексей, у тебя уже и лексика и интонация милицейские. Ладно. Помню, как мимо окна к сараю прошла Марина.
— А, старушка тут как тут! Не к сараю, а к омуту.
— Не знаю, никогда на эту тему с ней не говорила. Федор поднялся из погреба с бутылкой вина и спросил: «Как будто где-то кричат?» Я предложила пойти посмотреть, только надо одеться, старуха тут бродит. Он вообще не хотел, чтоб нас кто-то видел, да и крики не повторились. Эпизод, как ты говоришь, заглох сам по себе.
— Вам обоим Мария не снится?
— Это трагическая случайность, — отчеканила Тихомирова; сообщник ее продолжал молчать.
— Но ведь был розыск! И тогда и сейчас вы эти важнейшие подробности скрыли. Боялись за свои кристально-чистые писательские репутации?
— Хватит об этом, папе станет плохо.
— Не волнуйся, детка, — машинально я повторил Тихомирову, — больше не буду, — и пожаловался: — Туго соображаю, двое суток на ногах, сегодня приму снотворное и свалюсь. Поедешь, Манечка, в Москву?
— Нет, я с папой.
— Только учти: кто-то тут у вас играет в садистские игры, — я кивнул на заточенный нож. — Все учтите: я знаю, кто это… Никаких расспросов! Завтра узнает следователь.
— Назовите его сейчас, Алексей! — взмолился Покровский. — Как они тут с отцом останутся? Третья жертва? Ведь жуть берет!
— Сейчас не могу, в Москве последнее доказательство. А тут полагаюсь на вас… ну, заберите друзей с собой, моя «копейка» сдала не вовремя. Джон, ты меня отвезешь?
Застоявшийся в непривычном молчании Вагнер дернулся.
— О чем речь!
В какой-то судорожной суете (и фотокор уже давно подвалил к столу, за которым опозоренный «классик» возвышался, как скорбная статуя) вдруг раздался скрип ступенек под тяжелыми шагами. На галерее возник охранник Жора.
— Что делать, Джон Ильич?
— Что прикажет этот господин. Ты его знаешь.
— Это сотрудник издательства «Зигфрид», — пояснил я, — Дежурил у Юлы на подхвате, когда она работала над «Марией Магдалиной». Так вот, Жора, вы узнаете кого-нибудь из присутствующих?
— Конечно.
— Кого?
— Босса и вас.
— Это само собой. А больше никого? Всмотритесь в лица, повспоминайте, подумайте.
Я включил свет, абажур с кистями налился розовым уютом, все на миг зажмурились… В затянувшейся паузе Тихомирова пробормотала:
— Джоуль — это что-то из электричества?..
Вчерашняя школьница откликнулась машинально:
— Единица измерения энергии тока.
— Тока? Значит, берутся показания счетчика…
Тихомирова не договорила — Жора уже наметил жертву, проткнув воздух пальцем:
— Вот этот. Кажется, вот этот ночью (у меня уже дежурство заканчивалось) вошел в подъезд, запросто, то есть знал код… дней десять, неделю назад.
— Кажется?
— Я приходил.
— Правда? — Манечка обняла отца, прижалась лицом к лицу: нежным, светлым — к старому, обожженному жизнью. — Ты простил ее?
— Нет.
Я подошел к ним.
— Позвольте пожать вам руку на прощанье, Федор Афанасьевич.
Писательские гонорары
Покровский остался телохранителем при Старцевых, наследница болотца из чертова копытца унеслась на красном «феррари» фотокора, меня прихватил издатель, прилично набравшийся (Жора за рулем). После нескольких неудавшихся попыток вырвать из меня имя убийцы у нас с ним завязался любопытный разговор.
«Зигфрид» переводил гонорары самого доходного (и, сообразно, оплачиваемого) автора на пластиковую карточку Юлии. Однажды Вагнер с возмущением убедился, что ее мобильник отключен за неуплату. Как это могло случиться, коли все платежи производились автоматически, с карточки?
— И тут выясняется такая дикость! — Вагнер в волнении даже схватил меня за руку, и я ее с чувством пожал. — Юла всегда снимала большую часть денег, дома хранила: после дефолта, мол, никому не доверяю. И несмотря на все мои мольбы и слезы…
— Понимаю твои чувства, Джон. (Он всхлипнул.) Ты с ней расплачивался, как теперь говорят, прозрачно?
— Абсолютно чисто! Только по документам, все налоги платились тютелька в тютельку, я ж понимал: всемирная звезда, на виду… Словом, денег нигде нет. Черкасов, не ты взял? — В свете встречных фар вдруг уловились его внимательные, будто не пьяные глаза. — Да не ты, понимаю, что не ты… Вот такой вот казус.
— Ну а если Юла на себя деньги потратила?
— Если потратила, то не только на себя. Мы ее сколько раз переиздавали? И Запад уже начал платить, и премии, и «Зигфрид» одевал и кормил, то есть я покупал «ананасы в шампанском». Сквалыгой девочка не была; чего не было, того не было.
— Но ведь где-то она их хранила? Ты знал, где именно?
— Что ты! Кто ж про деньги скажет… Говорила: в квартире. Но даже «оперы» (я их настроил) все вверх дном перевернули — не нашли!
— Да уж, после тебя-то…
— Я обыскал, но не для себя — для справедливости… с «мокрыми» бабками связываться — ни-ни! Эта загадка меня прямо с ума сводит. Ты говоришь, не брал? Допускаю. Значит, отец. Не буду утверждать: спер. Но выпросил, он же приходил? Факт. Скрыл? Тоже факт. Наркоману нужны свободные деньги, но и алкоголику нужны. Такие приличные суммы! — прямо по-бабьи запричитал издатель. — Такие суммы!
— Да разве не видно, что они в обрез живут? Маня полы моет в чужих домах!
— Наградил же Господь соцреалиста такими детьми! Все улики против него, а она: люблю и верю. Я навел справки, поскольку сразу заподозрил: русский писатель — и в рот не берет! Правильно: до белой горячки допивается, а девочка за ним по ночам крадется, чтоб не утопился! Где ты такое видел?
— «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю».
— Сказано красиво, но куда классик деньги дел? Такие суммы! Такие приличные…
— А ты не подозреваешь тут более сложных чувств и помыслов?
— Подозреваю. Бабки взял убийца.
— Отец?
— Нет! Может, все-таки абсурдист?
— У него при обыске ничего подозрительного не обнаружено.
— В камере спрятал.
— В камере?
Вагнер зашелся от смеха.
— В камере — в смысле на вокзале! А чего он в тюряге торчит, если невиновен?
— Прячется.
— Ну и черт с ним! Отца с дочерью я категорически отметаю — по чувству, поскольку я сам отец и у меня дочки.
— Но ведь ты не алкоголик?
— Ни-ни, некогда! Сейчас я тебе скажу — и держу пари, ты подтвердишь.
— Ну?
— «Ангел-Хранитель». Подтверждаешь? Ну и черт с тобой! — Вагнер обиженно замолчал, но продержался минуту. — Черкасов, верь мне, это такая сволочь.
— Ты хорошо знаешь Покровского?
— Очень хорошо. Лично я с ним не общался, не имел чести быть представленным… фу-ты, ну-ты, лапти гнуты!.. но именно он, религиозный изувер, возглавил травлю бедной девочки. Бил в набат: сатанинский сериал, трилогия отчаяния… Уже и «Марию Магдалину» успел взять в оборот. Ну конечно, мы старались, рекламировали.
— Загадочное название «Мария Магдалина в зеркалах». Почему в зеркалах?
— Кабы я знал. Это она уже незадолго до смерти «зеркала» добавила.
— Рукопись так и не найдена?