— Кто теперь возится с рукописями? Деревня!
— Дискета, город.
— Извиняюсь. Ничего не нашел. Ничегошеньки. К Громову путь нащупал… да ты говоришь: он пустышка. — Издатель опустил стекло на боковом окошке, жадно подышал. — Кажется, я допер! Отец не деньги, а дискету спер. А может, заодно и деньги.
— Но как? При авторе?
— После убийства автора.
— Тогда у Старцева должен был ключ от квартиры.
— Почему нет? Перед нами разыграли мелодраму, я почти заплакал. А на самом деле? Сестрички общались….
— По телефону.
— Верь больше! Папаша по ночам общался. Я ж не говорю: убил. Но боролся с порочным творчеством. Тогда труба дело. Представляю, с каким сладострастием два старых и когда-то знаменитых идиота стерли текст. Навеки! Мы никогда не узнаем про «Марию Магдалину в зеркалах».
— И слава Богу. Меньше мусора на земле.
— Ну, ты, археолог, в пыль сотру!
— Не тот случай, издатель. И запомни на будущее, вечно только евангельское: «В первый же день недели Мария Магдалина приходит ко гробу рано…»
— Знаю, слыхал! — засучил ручонками Вагнер. — Камень от пещеры отвален, Ангел на гробе сидит… и т. д.
— Джон, зачем она извращала святыни?
— Не для всех они святыни… даже в этой стране. Для меня, например, нет. А для нее… для нее это была как бы игра. Острая, возбуждающая игра.
— Ты же был ее любовником. Признайся, наконец.
— Не я первый, не я последний.
— А кто был перед тобой?
— Как кто? Страстов — она мне сама призналась.
— Он же любит целомудренных, девственниц.
— Кто ж не любит… Она такой и была в семнадцать лет. Он у нее первый, совратил и бросил. Нормальное дело… если б не касалось меня.
— Фотокор не так рассказывает.
— Да что ж ты всем веришь-то?
— Ну хорошо. А после тебя кто — знаешь?
— Как кто? Ты. Она мне сама призналась.
— Джон, ты надо мной издеваешься?
— Я хотел тебя убить, — проговорил он просто и серьезно, словно сняв пьяную личину. — Мне это ничего не стоит. Кроме, понятно, долларов. Потом решил предложить их тебе, помнишь?
— Помню. Почему не убил?
— Юла запретила. Был скандал: если что с археологом — ни ее, ни ее книг я больше не увижу. — Он помолчал. — И правда не увижу.
— Неужели это было так серьезно?
— А то ты не знаешь!
— Не знаю. Мы были как брат и сестра.
Вагнер вдруг легко согласился:
— А может, и так. Юла к этому делу была равнодушна. Как и мать ее, судя по всему (тут папашу можно понять, из сутенерши прямо искры сыплются). Характер нордический, холодна, как лед из Гренландии.
— Вероятно, сублимация: вся страсть тратилась на «великие кощунства» — термин из Серебряного века, декаденты забавлялись и умирали. Но скажи, Джон: что привлекательного в такой любовнице?
— Тут свой шик. Меня ее проза заводила. Писательница и девчонка. Жар и холод. Словом, двуличный ангел.
— Некое раздвоение в ней было.
— Тайна. Как она говорила: «Оригинально, чудно, блеск».
— Не про себя — про кротких и нищих духом. На юбилее по телевизору слышал?
— Мы позже подвалили. Но у меня все интервью записаны — какой там у нищих блеск? — по ночам смотрю.
— Как она тебя зацепила.
— Юла была мне ровней, — повторил Вагнер любопытную свою фразу. — Русский мужик — это такая баба. Вот сегодня за столом, не считая, понятно, нас с тобою… ты хоть и русский, но исключение подтверждает правило… О чем я?
— О бабах.
— Точно! С нами сидел один настоящий мужчина — и тот стерва.
— Лада — «языческая богиня», которая внушает мне ужас, — признался я. — Стерпеть предсмертные крики, удержаться, не броситься на помощь — есть в этом нечто нечеловеческое, что иногда возникает в античной трагедии рока.
— По-твоему лучше спиться, как ее соцреалист!
— Не соцреалист, а писатель. Не знаю, что лучше: бесчувствие или слабость. Муку я в нем ощутил.
— Да брось ты! Просто нервные твари — все. Но особо — импотент-фотограф.
— А если Тимур не врет?
— Ну?
— Тогда после него и до тебя у Юлы кто-то был.
— Кто?
— Судя по всему — убийца.
«Мария Магдалина в зеркалах»
Над крышей на фоне звездного неба внезапно возникла голова; силуэт безликим призраком проскользнул в комнату; на секунду застыл, осваиваясь, и прокрался к дивану вдовца. Я поднялся с пола за столом и нажал на кнопку зеленой лампы. В ее отблеске проступил, вдохновляя на подвиг, адмирал при полном параде, засверкал острый нож и черный балконный провал дохнул смертным сквознячком.
— Вам со мной не справиться, я вас ждал. И назвал ваше имя Вагнеру.
— Согласен. Поиграли — и баста! — ночной гость с неожиданной силой вонзил нож в мой «прообраз» из двух одеял на диване. И сел, сжимая рукоятку.
— Сколько у вас ножей?
— Сколько надо.
— Вы не «поиграли», а пролили кровь. Я в недоумении.
— «В недоумении»? — печально передразнил он. — Тоже слабовато.
— В ужасе! — меня уже настигла, как фурия, дикая дрожь «из подвала». — Не будем изощряться в словах. Скажите только: за что?
— За порнографию. Когда вы догадались?
— Поздно. Только у ведьмина омута картина преступления начала для меня проясняться.
— Поговорим? — он был загадочно спокоен, как бы уже неподвластен нашему миру. — Скажите, на чем я ловился, — и я вам кое-что поведаю.
Я сказал:
— Трупный запах.
— От меня пахнет трупом?
— Временами.
Он откинулся на спинку дивана.
— Решили меня с ума свести? Я не хочу.
— Вы пили настойку Марины Моравы?
— От стресса. К сожалению, она кончилась.
— Принимали внутрь?
— Внутрь. Изредка, в момент обострения, протирал виски. Но настойка не пахнет!
— Неужели? Незабываемый аромат, который в конце концов выдал вас безошибочно, как клеймо на лице раба.
— Ну, мракобесие, — поразился убийца, — ну, сатанизм!
— С которым боролся ваш «Ангел-Хранитель». Юлия Глан сказала мне при первой же встрече, что знает религиозных фанатов.
— Меня никто не знает.
— Не заноситесь. Вы зарезали ее, исходя из теории?
— Исходя из вечности. Спаситель заповедал любовь к своим врагам и гнев к врагам Божьим. «Не мир — но меч!»
— У меня странное чувство, что вы надо мной смеетесь.
— А сколько времени? — Мы взглянули на напольные часы: четверть двенадцатого. — Еще так рано.
— Для чего рано?
— Для смеха сквозь слезы.
— Да, слез в вашем безумном смехе не чувствуется. Юла переходила из одних дружеских рук в другие. Вы были у нее первым?
— Формально — я. Девчонка, которую я знал с рождения, была уже порядочно испорчена отцом (что они там подсмотрели?) и фотолюбителем.
— А когда вы с ней познакомились в новом качестве?
— Почти два с половиной года назад.
— На даче?
— Наша любовь началась в ЦДЛ. И окончилась после публикации первого романа.
— Юла назвала его «Школой Платона»! — ахнул я.
— Я не смог простить такого кощунства и начал борьбу.
— Вы звонили ей из телефона-автомата в холле ЦДЛ?
— У меня есть мобильник. Должно быть, новый обожатель-издатель за ней следил.
— У него тоже есть мобильник. И не Вагнер зажег свечу в ту ночь. Приготовил бордо и бокалы. И наточил нож.
— Вот это сделал я. Мы с Юлой договорились встретиться наедине. Она сказала, что научилась водить автомобиль и приедет самостоятельно.
— Вы ж давно расстались.
— Но она продолжала свое богомерзкое творчество! И на юбилейном вечере вы меня подтолкнули: ее надо остановить.
— Я ж не имел в виду — зарезать. И как Юла могла согласиться на свидание в лесу!
— О своем крутом намерении я ее не уведомлял. К тому же она привезла защитника и при вас хотела унизить меня: помните открытый погреб?
— Сколько раз вы там бывали с нею?
— Один-единственный. Историю этого Богом забытого, магического места я не знал; когда мой замысел только зародился, то приехал осмотреться и сделал слепок ключа. В четверг я оставил свою «волгу» на другой опушке в зарослях, все приготовил…
— Вино с зельем Марины Моравы?
— Понятия не имел! И вообще не связывал Тихомирову с Чистым лесом.
— Лекарство от стресса выпили?
— Последнюю порцию использовал, для этой цели хранил. Христианину нелегко решиться на убийство.
«Сумасшедшему, наверное, легко!» — подумалось мельком; я слушал фанатика жадно, с неистовым вниманием; но все казалось мне: какая-то тайна ускользает… А он продолжал спокойно и просто:
— Все приготовив, я вышел на воздух покурить и услышал ваши голоса, и спрятался за угол дома. Юла спросила, влюблены ли вы в нее, вы что-то промямлили, и она сказала четко и резко: «Так разберитесь в своих чувствах, потому что сегодня нас ждут кое-какие испытания».
— Таким образом, вы поняли, что Юла мне о вас ничего не говорила.
— В этом я был уверен. Если б я еще знал, что вам не она нужна, а младшая… но вы заявили об этом только на другой день, — Платон засмеялся. — Выбрав меня в конфиденты, вы нечаянно попали в самый нерв.
— Так ревность причина…
Он перебил:
— Юлия Глан подлежала уничтожению — примите как данность. В окошко было видно, как вы с ней выпили вина, разом упали на тахту, она ничком, вы навзничь — и остались странно недвижимы. Что за черт! Меня опередили? — пришла мысль о мгновенном яде… Выждав, я вошел, чуть не провалился в подземелье, но обошлось. На пурпурном ковре лежат два трупа. Но сердца ваши продолжали упорно биться, я прощупал пульс: у нее, у вас.
— Жест доктора. Вот почему в тонком сне мне привиделся целитель Пантелеймон, склонившийся над трупом — это уже запах бальзама навеял… Вы довольно неловко порезали себе руки.
— После вашего заявления про уникальную осязательную память я понял: вот-вот начнутся рукопожатия.
— И я понял, как вы решили их избежать. Точнее, впервые заподозрил простодушного литературоведа, увидев третий нож из той серии и кровь на руках…