— Из ее «Школы», — прошептал Покровский, — и из «Ангела».
— Да. Очнулся — она рядом.
— И тоже спит?
Я не отвечал, с натугой преодолевая внутреннюю дрожь; с яркой жутью «восстало» вдруг ее лицо, струйка крови из уголка губ и руки, упавшие на меня…
— Спит вечным сном, — вырвалось глухо. — В спине под лопаткой нож.
Платон строго уточнил:
— Вы опять неточно выразились?
— На этот раз — точно.
— «Органы» в курсе ваших снов?
— Я пошел заявить, но провалился в открытый погреб на кухне, а когда выбрался, мертвой в комнате не было. Как вы сказали о ее матери: исчезла…
— Никакой мистики! — оборвал меня Платон, но заметно «затрепетал».
— Скажу о факте: больше я не видел Юлу ни живой, ни мертвой.
— Значит, вы побоялись заглянуть в комнату!
— Заглянул!
— Нет!.. Простите, Алексей, но вы меня так ошеломили… — Он прикурил очередную сигарету от окурка. — Общеизвестно, что наркотическое опьянение может дать самый непредсказуемый эффект. Вам померещился нож…
— Я был весь в крови. Хорошо, в черном свитере и черных джинсах, умылся потом в лесном ручье.
— Почему такой траур?
— Случайно. Надел на дачу.
— Что вы сделали с замытой одеждой?
— Не замывал. В ванной лежит, стирки дожидается.
Он сказал тихо, почти шепотом:
— Все равно криминалистический анализ даст искомую картину.
— Если вы донесете.
— Вы ставите меня… Алексей, речь идет о моих близких, самых близких! Вы не бредите, не выдумываете? Было убийство?
— Был нож, была кровь, было ее мертвое лицо.
— Да ежели рассказать милиционерам такую средневековую новеллу…
— Расскажите. Я не обижусь.
После долгого раздумья — Покровский походил, походил по балкону — я услышал:
— Зачем вам меня обманывать? Вообще молчали бы. Я склоняюсь к тому, чтобы в этот ужас поверить.
— Спасибо. С нами, конечно, был третий.
— Что ж вы молчали? — выдохнул Платон. — Вы видели убийцу?
— Видел. Уже после погреба, после ее исчезновения. Не знаю, убийца ли то был, но из лесной тьмы приблизилось к окошку лицо… если это можно назвать человеческим лицом.
— А почему нет?
— Оно… черное. Можно так сказать: прекрасный лик демона?
— В байронической традиции, — сообщил литературовед, — у нас Лермонтов любил поиграть, ну а потом уж декаденты… — вдруг перебил сам себя: — Может, человек в маске?
Он глядел с таким участием, что я на миг расслабился, и меня опять затрясло — противной мелкой дрожью, как там, в погребе — затрясло от страха.
— Давайте пока это существо оставим.
Покровский кивнул соболезнующе, как тяжелобольному, в такт шагам. Мы говорили вполголоса, сблизившись лицами над парапетами балконов, и он шагал на месте.
— Алексей, это уж точно глюки, от наркотика у вас быль смешалась с небылью.
— Но кто-то унес и спрятал труп — за это ручаюсь!
— Однако рассудите: зачем преступнику такое проделывать? Ведь убийство можно было на вас свалить, я правильно понимаю?
— Правильно. Поэтому я до сих пор не заявил куда надо. Что было, кстати, первым моим побуждением.
— Благородно, но глупо.
— Ну, тогда мне не до логики было. Я сам не был уверен, что не совершил убийство в беспамятстве.
— А теперь уверены?
— Я размышляю. Во-первых, кто-то подготовил дом для гостей — не Юлия заранее, поскольку свеча была свежа. Во-вторых, она сказала, что этой ночью нас ждут испытания.
— В каком роде?
— К сожалению, я не уточнил. В-третьих, люк погреба. Юла вертелась по комнатам и, полагаю, сама откинула крюк с двери (иначе убийца не вошел бы) и открыла погреб.
— Зачем?
— Она ждала третьего и, наверное, решила сыграть с ним злую шутку. А потом кто-то люк опустил, чтобы я оказался в «могиле». — У меня вырвался нечаянный, отчаянный стон; Покровский положил руку на мою, сжимающую железное перильце. — В момент убийства мне приснился труп, доктор… Так было со мной много лет назад, пахло трупом…
— Алексей! — Он явно испугался. — Вам нужна передышка!
Я помолчал, возвращаясь в реальность. Писательский дом, в котором я теперь имел счастье (несчастье!) проживать, располагался в форме буквы «П» с соединенными стеклянной аркой ножками; внутренний двор в шелестящих вязах разделял две стены; напротив нашей на балкон вышла Тихомирова, почему-то в соломенной шляпе, закурила, глядя в небо. Вот заметила нас, с изящной небрежностью помахала рукой. В этой полной немолодой особе был какой-то шарм, вероятно, обаяние ума и жизненной энергии.
— Платоша! — обратилась она к Покровскому, почти не повышая голоса; шум Москвы доносился снизу глухо, как шум моря. — Я не смогу придти на творческий вечер Бельской в воскресенье, передай старушке мои поздравления и извинения.
— Передам!
— Скажи, что я уехала в Пицунду. Из Литфонда звякнули: горящие путевки.
— Счастливого пути! — прогремел Платоша, заметил вполголоса: — Должно быть, с Юликом отбывают. — И вернулся к жгучей теме: — Какой же вы предполагаете мотив? Любовный?
— Возможно. Ревность, например. Или литературный.
Владелец журнала рассмеялся от неожиданности.
— Завистливый собрат по писательскому цеху отравил, зарезал… Да ну, Алексей!
— А ведь она, как теперь говорят, культовая фигура, Платон. Вот ее слова: «Я знаю религиозных фанатов, вы явились меня обличать. Не вы первый».
— Истинный христианин, — возразил Покровский кротко, — как бы ни возмущался кощунственным ее творчеством, не пойдет на убийство.
— Речь не идет об истинном, речь идет о сумасшедшем.
— Согласен, если все было так, как вы поведали… украсть труп! — Покровский вздрогнул всем телом. — Как же я расскажу об этом несчастному отцу?
— Платон, — протянул я укоризненно, — пока вы никому ни о чем не расскажете.
— Ах да, простите… секрет! Что я должен сделать, чем помочь?
— Еще не знаю… Вот скажите, — я пронаблюдал, как Тихомирова взглянула на запястье (на часы) и покинула балкон, — почему вы сразу предположили, что Лада Алексеевна отправится на Кавказ с Юликом — у них любовная связь?
— Они, собственно, и не скрывают… А что? Почему вы вдруг заинтересовались этой парой?
— Меня интересуют все, кто присутствовал на юбилее Старцева.
— Все? Тогда начинайте с меня.
— Только без обид, Платон.
— Какие могут быть обиды в такой ситуации! Но почему мы?
— Помните «Русский Логос»?
— Ну?
— Тогда я почувствовал дух смерти.
Покровский перекрестился.
— Вы спирит?
— Да ну! Я вышел в прихожую за Маней… Что вы так смотрите? Да, я на юбилей напросился из-за нее.
— А Юла?
— Юлию Глан я взялся спасать… вот тебе и спас! Ладно, сейчас не обо мне. Вы все подвалили к телевизору после меня. По чьей инициативе?
Кто, кроме сестры, знал, что Юла выступает? «Русский Логос» шел в прямом эфире.
— Понятия не имею. Я перебрал (точнее, меня издатель достал) и вышел в ванную умыться. Иду обратно — тут уж вы все в дверях толпитесь. Да это все не суть важно… Алексей, что вы подразумеваете под «духом смерти»?
— Пока это и для меня загадка, Платон.
Лицо в окне
На платформе меня опять затрясло, новенький невроз — трясучка из ледяного погреба, приступы повторялись примерно каждые два часа. И я не посмел углубиться в тот лес (полуночный, языческий — сейчас солнечный… и все равно опасный), а пошел, следуя указаниям Покровского, по шоссе. Минут через тридцать за поворотом открылись железные и черепичные кровли в зелени — Холмы на высоком холме, под ним небольшие озера — целых три, — подернутые синей сверкающей рябью, переходящие в болотца с камышом; характерный для Подмосковья влажный ландшафт. Над водою носятся чайки с воплями, закрой глаза — и ты на море, даже будто пахнет не болотом, а йодистыми испарениями, и так легко дышится, когда не виден лес слева, в котором смерть.
А потом была переполненная сиренью, пахучая улица, коричневый забор, калитка… Она вдруг отворилась, и передо мной предстал Тимур Страстов, с ним мы были слегка знакомы раньше, еще до рокового этого мая. «Папараццо» назвала его Юлия Глан. Крупный, с крупными, мясистыми чертами лица, бритоголовый — что называется, интересный мужчина за пятьдесят, был он известен редкостным профессиональным чутьем, всегда приводящим фотокора в эпицентр событий.
Казалось, сначала появляется буревестником Тимур, а потом происходят землетрясения, теракты, катастрофы… Вот так однажды он прилетел к нам в экспедицию на Памир — и в тот же день словно с небес низвергся мощный камнепад, вдребезги разбивший мою жизнь.
Увидев его, я, наверное, переменился в лице (и здесь «горячая точка»? Конечно! Мне ль не знать?), Тимур воскликнул:
— Алексей Юрьевич, что-то случилось?
— Что случилось?
— На вас лица нет.
— Бессонница замучила.
— «Бессонница, Гомер, тугие паруса, — подхватил Тимур жизнерадостно. — Я список кораблей прочел до середины…» — так под его «мандельштамовское» мурлыканье мы продвигались к дому по дорожке меж душистыми кустами и лиловыми левкоями. — «И море, и Гомер — все движется любовью. Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит…» Вы к Самому? — Явно с заглавной буквы произнесено, с подчеркнутым пиететом, почти переходящим в иронию. — Или к Манюне?
— К обоим. Мне неловко, что я без приглашения…
— Не беспокойтесь. Федор Афанасьевич вас ждет.
— Ждет? — Я аж испугался.
— Отец, без сомнения, заинтересован в вашем визите.
— Это почему?
— Узнать хоть какие-то известия о дочери. Он жутко переживает, а у вас с ней роман.
— Откуда сведения?
— Кто-то где-то вас вместе видел…
Страстов смутно и ласково улыбался, мы стояли на крытом крыльце стилизованного русского терема — кругом золотистое кружево резьбы, крутые ступеньки ведут наверх на открытую галерею с витыми перильцами. На которую вышел Сам, высокий, сутуловатый, с лицом скорбно-выразительным в глубоких резких морщинах и с длинноватой бородой пахаря. Как «писатель земли русской», был он в светло-желтой «толстовке», подпоясанной наборным ремешком, на мой поклон бросил нетерпеливо: