— С удовольствием.
Она вышла и вернулась через минуту (будто наготове держала) с двумя бокалами и — я б, наверное, упал, кабы стоял — початой бутылкой бордо. Не просто атмосферка знакомая, но и детальки убийственные!
Я взял наполненный хозяйкой бокал, но медлил… сейчас выпьем, поцелуемся, провалимся в кошмар, я очнусь, а она… Она отпила глоток и сказала:
— Смерти я не боюсь, но болезни отвратительны.
— Какие болезни? Вы больны?
— Здорова и неутомима, как лошадь. И знаете, почему? Уже много лет я выпиваю каждый день полбутылки сухого красного. Когда начался капитализм, я пристрастилась к бордо.
Тихомирова говорила с ленивой усмешкой, потягивая из бокала, а я выжидал, проверяя по ней реакцию. И пробормотал как бы между прочим:
— Любимое винцо Юлии Глан.
Она кивнула.
— Вы мне напомнили: Дубовый зал, столик в уголке под лестницей. Я как раз поднималась и говорю: «Ты уже можешь позволить себе такую роскошь?» Мне в ответ: «А вы еще можете?» Находчиво, дерзкая обезьянка.
— Так она вам подражала?
— Ну, если в некоторых привычках… не в творчестве.
— Теперь понятно, — воскликнул я, — почему стихия вашей комнаты показалась мне знакомой — духи!
— Духи? — У Тихомировой раздулись ноздри крупного, но соразмерного с ее комплекцией носа. — Я-то уж почти не замечаю, привыкла… Французские, от Сен-Лорана.
Называются «Опиум». Так обезьянка и духи позаимствовала? То есть идею духов.
— Да, «Опиум», она мне называла… — Я зажмурился, сосредоточившись. — Знаете этот душок золы, дымка?
— Я-то знаю, мое детство при печке прошло. (Я открыл глаза, встретил взгляд — острый, «черный») А вы откуда?..
— Я археолог, дух домашнего очага за столетия до конца не выветривается.
— Звучит даже патетично. Однако «Опиум» не пахнет печкой. Откуда такие неожиданные ассоциации?
Оттуда, из лесной избушки!
— Сам не знаю. — Теперь мне придется много врать.
— Отчего вы не пьете? (Я решил рискнуть и опрокинул в рот целый бокал) Что это за место такое загадочное?
— Какое место?
— Где французский аромат смешивается с печным.
Женщина с напудренным лицом, с пунцово накрашенным ртом, волосами цвета меди и чуть раскосыми глазами внезапно показалась мне очень опасной и обольстительной, как гейша. Вообще-то на выпивку я крепок, может потому, что пью редко; но ведь со вчерашнего дня не ел, с позавчерашней ночи не спал, если не считать того краткого обморока… Вдруг он сейчас повторится? А этой хоть бы хны, сидит прямо, положив большие руки на колени, как древний идол…
— Вы похожи на деревянное изваяние, — язык мой развязался, — представляете, пролежало в земле с двенадцатого века.
— Вот, должно быть, страшилище.
— Языческая богиня великолепных пропорций.
— А, ну ладно. И дерево не сгнило?
— Насквозь прокоптилось огнем и дымом, видать, из костра спасли.
— Какая именно богиня? — заинтересовалась Тихомирова.
— Лада. Славянская Венера.
Она улыбнулась и подлила бордо в бокалы.
— Лада Алексеевна…
— Хотите на брудершафт?
— Хочу.
По проторенной дорожке идем! Выпили, поцеловались, не уснули. Я встал с колен, сел в свое кресло и слизал ее помаду с собственных губ. Она закурила, я обратил внимание (после чувственного пассажа) на обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки.
— Ты замужем?
— Не бойся, мы давным-давно разъехались.
— Да я и не боюсь.
— Скажи-ка честно: зачем ты все-таки пришел ко мне?
— Любопытство. У меня не было знакомых — писательниц.
— А теперь целых две! Хочешь сравнить нас с Юлой?
— Может быть, хочу.
— В каком плане?
Я улыбнулся и промолчал, а она продолжала:
— Ты так и не ответил на мой вопрос: где пахнет печкой и Сен-Лораном?
Ко мне вернулась трезвая осторожность.
— Стараюсь вспомнить и не могу, как во сне. Может, у тебя и дети есть?
— Есть. У меня есть все.
— И друг? Это Юлий Громов, да?
— Алеша, ты любопытен, как женщина.
— Нет, скажи!
— Ты лучше скажи: у вас с Юлой серьезно?
— Не знаю.
— Ты ведь пришел про нее узнать, правда?
— Что узнать?
— Ну, не притворяйся. Платон наверняка тебе доложил, что я была близка с семьей Старцевых.
Я отвел взгляд от карих глаз, не подтверждая и не отрицая: пусть выговорится.
— Что я с Марией дружила, да?
— Он про Марию сказал, что она таинственно исчезла.
— Это так. Тебе-то что за дело?
— Есть дело. После ее исчезновения ты, наверное, старалась заменить девочкам мать?
— Тебя тянет на банальности! — отрезала Лада с непонятным мне раздражением… или понятным: опять допустил намек на возраст?.. — Может, и старалась бы, но Федор такой собственник… Получил по заслугам.
— Ты имеешь в виду уход Юлии из дома?
— Между нами говоря, девчонку следовало бы выпороть за скрытность, но, с другой стороны, она сумела доказать своей право на свободу. То, на что у меня годы ушли, она получила за считанные месяцы.
— Литературный успех?
— Да, и куда более оглушительный.
Горечь, прозвучавшая в этих словах, подсказывала мотив: где-то в печати уже мелькал такой неологизм — сальеризм. Разъедающая душу зависть к чужому успеху — так ядовитое лекарство разъест пробку пузырька и вырвется смертоносный миазм. Тихомирова словно спохватилась:
— Успех заслуженный, отдаю должное. Нас сдерживали всяческие табу — цензура и самоцензура, — а они абсолютно свободны, пора это понять. Они — другие. Что уж там Федор пыхтит, зелен виноград, видно.
— Абсолютно свободны? — переспросил я. — Лада, так не бывает. И какой ценой успех — богохульством?
— Алексей, не говори красиво. У Юлии Глан есть стиль.
На пороге бесшумно (я вздрогнул) возник юноша. Ведь как подкрался! Невысокий, тоненький, в белой водолазке и белых штанах… как зажженная свеча — бледное лицо под шапкой огненных кудрей.
— Мам, — сказал Рыжик басом, — подай копеечку.
— Во-первых, вчера подавала. Куда дел?
— Ну, мам!
— Во-вторых, что за невоспитанность?
— Ах, добрый вечер! — раскланялся юноша, едва взглянув на меня.
— Алексей Юрьевич, это мое единственное сокровище — Денис. — Тихомирова достала из пижамного кармашка ключ, перегнулась через поручень кресла и открыла ящичек изящной тумбочки; кокетство женщины с появлением сына сменилось сдержанным достоинством. — Сколько?
— Ну хоть тысчоночку.
Принял купюру и исчез так же внезапно, как появился. Мы выпили, добив бутылку, Лада закурила. Курила она непрерывно, как и Старцев, Покровский, как мой дед — манера, ставшая сущностным элементом образа жизни, средством приглушить творческий темперамент, нервность, страстность, напряг.
— Почему ты сказал тогда на юбилее, что Юле грозит смерть?
— Про смерть сказала ты.
— Разве?.. Впрочем, женщины всегда преувеличивают.
Я даже рассмеялся.
— Ты настоящая женщина. Но вот и Старцев тоже твердит про смерть. Странно.
— Когда ты его видел?
— Сегодня у него на даче. Там был и Тимур Страстов.
— Охотится за Манюней, — процедила Тихомирова, — прежде Юлы добивался. А отец слеп, понятно, одну упустил…
— Ну и как, Тимур добился?
Чувственные губы ее тронула слегка презрительная улыбка.
— Это уж ты у подружки своей спроси. И не ревнуй задним числом, человек должен получить свою долю удовольствия. Впрочем, — вдруг добавила она проницательно, — я не ощущаю в тебе страсти, ты не влюблен в нее.
— Вот как?
— Вот так: ты вознамерился изгнать беса. Князь Мышкин и Настасья Филипповна — любовь из сострадания, нелепая и книжная. И хотя он был монахом в миру, помнишь, чем дело кончилось?
— Ее зарезали, — вырвалось у меня; из коридора, словно в ответ, затрещал телефон.
Она вышла, я прислушался: «Где ты пропадал, Юлик?.. Нет, не едем… Я позвонила и отказалась от путевок… Просто расхотелось…» Я быстро подошел к ней. — «Это Громов? Он мне нужен, простите». — И взял у растерявшейся женщины трубку, донеслось: «Что за каприз, Ладушка? Я вещи собираю…»
— Здравствуйте, Юлий.
— Кто это?
Я объяснил, он вспомнил.
— И что вам надо?
— Поговорить.
— О чем? — в голосе его слышался явственный испуг, и я нажал:
— Жду вас у себя в двадцать седьмой квартире.
— А Лада в курсе?
— Да вот она рядом стоит.
Абсурдизм
К моему удивлению, он и впрямь приехал через полчаса. Мой ровесник, светловолосый, в модных, с тонкой дорогой оправой очках, которые очень «выгодно», «интеллектуально» изменили его лицо. «Не видал вас в очках». — «А что? Это не криминал!» — «А кто говорит?..» — начал я с удивлением. — «Шучу. Где вы меня раньше видели?» — «Как где? Я вам только что по телефону…» — «Да, да, у Старцева и в ЦДЛ. Так, может, мы пройдем?» — «Прошу вас».
Бестолковый этот разговор начался скоропалительно в дверях. Известный «скандалист» нервничал. И вообще: примчаться к ночи по первому зову едва знакомого человека…
В дедовском кабинете лампа под зеленым матерчатым абажуром на громоздком письменном столе эпохи соцреализма уютно озаряла зеленое сукно столешницы, корешки книг в высоких застекленных шкафах, полстены с портретом. В электрический круг вползла змейка дыма — Юлий закурил американскую сигарету и прервал напряженное какое-то молчание:
— Мы тут одни?.. Учтите, я Тихомирову предупредил, что к вам зайду.
— Зачем?
— А зачем вы меня вызвали?
Определенно придурок, Юлия была права!
— «Криминал», «вызвали»… Уж не за чекиста ли вы меня принимаете?
— За чекиста? — Юлий коротко рассмеялся. — А вы на самом деле археолог?
— Истинная правда.
— Симпатичное занятие — копаться в древнем дерьме. И что вам от меня нужно?
Я понятия не имел. Сегодня утром на балконе моим измученным сознанием овладела своего рода мания: убийца — кто-то из них (из тех, кто стоял тогда за моей спиной и смотрел и слушал интервью Юлии Глан: «Блаженны кроткие и нищие духом