— оригинально, чудно, блеск!..»). Но вероятно — очень даже вероятно! — я просто боялся остаться один во тьме той ночи и сколачивал компанию «подозреваемых». Тем не менее, «блаженный бред» про избушку в лесу производил вот какой странный эффект: это мистическое местечко им знакомо — так казалось мне, всего лишь казалось… И я опять выпустил пробный шар:
— Меня мучает необычный сон.
— Необычное начало диалога. — Ироническая улыбка искривила нервные тонкие губы. — Может, вам «баюшки-баю» спеть? Только имейте в виду: я — натурал.
— Кто?
— Люблю спать с бабами.
— Не бойтесь, Юлик, я тоже на мужчин не покушаюсь.
— Слушайте, что вам от меня?.. Ах да, сон. Что за сон?
— Старая избушка в Чистом лесу, — зашептал я в духе «юродивого», — кровь на пурпуре.
Громов отшатнулся, стукнувшись маленькой головой о деревянный верх кресла. Сухой полый стук. Пауза. Он перевел дух.
— Сильно! На секунду вообразилось, будто вы… — повертел пальцем у виска. — Я даже струхнул.
— А может, я и впрямь… — я повторил жест, а у него вдруг вырвалось:
— Нет.
— Нет? Пурпурная комната существует в природе?
— Это же вам такой «сюр» приснился. Я ни при чем, я ничего не знаю.
Я не выдержал:
— Как вы все странно себя ведете!
— Про «всех» не знаю, про себя скажу. Мы собирались с Ладушкой в Пицунду. Внезапно она отказывается. Без объяснений! Трубку берет мужчина и предлагает «поговорить». И вот я здесь.
Он глядел выжидающе, я промямлил: вживаюсь, мол, в новую среду, возобновляю интересные знакомства, к Тихомировой зашел по-соседски и т. д.
— Ладно, считайте, со мной интересное знакомство вы возобновили. Вопрос исчерпан.
Однако он не уходил, закурил новую сигарету; извивающаяся струйка перетекала в открытую балконную дверь, в свежесть майской ночи.
— Это ваш дед? Вы действительно внук адмирала?
Это забавное определение (в стиле сына лейтенанта Шмидта) сопровождало меня в писательских сферах… что-то вроде виртуальной визитки.
— Вы сомневаетесь?
— Да нет, даже некое сходство налицо… Потрясный старик, вылитый вельможа-воин восемнадцатого столетия. Вы отговорили Ладушку от Пицунды?
Спрошено как бы между прочим, но сама утрированная небрежность тона свидетельствует о крайней заинтересованности.
— С какой стати?
— Вот я и спрашиваю.
— Я даже удивился, утром она так рада была этим путевкам.
— Вы и утром виделись? Может, и ночку вместе провели?
Юлий выдерживал тон, а взгляд затравленный и сигарета подрагивает в тонких пальцах; почему-то стало жаль его, и я поспешил прояснить утренний эпизод с Тихомировой…
— Так что не со мной она разговаривала, а с Покровским. Она вам очень дорога?
— Кто?
— Лада ваша.
— Очень. Я никогда ей не изменял — запомните это! — никогда.
Разговор обретал все более причудливый характер; подтекст его был для меня недоступен. В чем сюрреалист оправдывается? Какое мне дело, изменял он своей подруге или нет?.. Вот какое — осенило! — вот в чем исподволь старается убедить меня Громов: он не изменял Тихомировой с Юлой. Юлий и Юлия — совпадение случайное, но словно из романа восемнадцатого столетия… Руссо…
— Нам приходится скрывать наши отношения, — продолжал изливать душу ниспровергатель традиционной прозы, — из-за ее сына.
— Кажется, мальчонка уже не маленький, — заметил я.
— Двадцать один балбесу исполнилось. Но так хочет Лада.
— Как по-вашему, это лицемерие? Вы у нее не первый, думаю, и не последний. Извините.
Он бросил цепкий взгляд.
— Знаете, я не хочу вдаваться в их семейные сложности, раз мы не можем пожениться.
— Почему?
— У нее есть муж, хотя разъехались они тринадцать лет назад.
— А вы давно с Ладой встречаетесь?
Он отвечает на все вопросы, как арестованный!
— Полтора года. На теледебатах по поводу ненормативной лексики мы с ней оказались единомышленниками.
— Я так понимаю, вы выступали за мат в «святой русской литературе»?
— Святая она только в воображении иностранцев, — отмахнулся Юлий, — немцев-идеалистов. Все академики, на дискуссию собранные, были «за» — в душе. В трепещущих своих конформистских душонках. Но струсили. Только я и Ладушка осмелились на откровенность.
— На эпатаж.
— Иногда надо публику трахнуть.
— Значит, вы с Тихомировой сошлись по идейным соображениям.
— По самым что ни на есть идейным! — в гибком голосе проступила привычная ирония, но глаза за стеклышками, в которых отражались две зеленых лампы, оставались тревожными. — Вы, само собой, матерщину не одобряете, потому как раб Божий. А я свободный всадник.
— Само собой, я не могу одобрять душевную болезнь.
— В таком случае, вся Россия больна.
— Россия больна, — повторил я, мы помолчали. — Лада Алексеевна тоже в своем творчестве свободная всадница?
— Я Тихомирову не читал, — признался Юлий, — ее работы принадлежат еще той, сусальной эпохе. Теоретически она мат принимает, но употребляет редко.
— Интересное признание, что вы не читали произведений любимой женщины.
— Я вообще ничего не читаю.
— А Юлию Глан?
— Ни-че-го.
— Но на юбилее вы сказали, что она пишет «попсу для плебса», то есть свое мнение как-то составили.
— Сужу по тиражам «Зигфрида». Раз ее так переиздают, значит, она прет нарасхват.
— «Зигфрид» — это кто?
— Издательство Вагнера.
Я засмеялся.
— А Вагнер — это Джон Ильич?
— Ну да, дядя Джо. Вот у кого чутье на бестселлеры.
— Он вас издавал?
— Для престижа, — обронил Творец. Творец с большой буквы — налицо мания величия.
— Стало быть, вы создаете шедевры?
— В своем роде да.
— Тиражи большие?
— Мои тексты to the happy few.
— «Для немногих счастливцев», — перевел я, вспомнив любимого в юности Стендаля.
— Но во многих странах, — подхватил Юлий самолюбиво. — Я переведен почти на все европейские языки. Плюс японский.
— Что ж вы пишите? — заинтересовался я.
— Тексты. Архаичные формы — романы с новеллами — себя исчерпали.
— Это почему?
— Это потому, что нельзя влить молодое вино в старые мехи. Даже если не хуже какого-нибудь Достоевского или Бунина — всего лишь повтор, пошлый перепев.
— Как вы можете о «каком-нибудь» Достоевском судить, если ничего не читаете?
— До тридцати я освоил всю мировую литературу.
— Всю-всю?
— Вершины. И баста!
— И создали новую форму?
— Не нужно никакой формы.
Юлий говорил строго, размеренно, как Учитель. «Фанат», сказала она. «Знаю я этих религиозных фанатов». А если литературный — способен ли он на убийство?
— А что нужно?
— Мистика… или магия. Что в сущности одно и то же.
— Ну нет!..
— Не спорьте! — вдохновенный жест поднятой правой руки. — Не форму надо искать, а формулу. И повторять, как верующий — Иисусову молитву. До тех пор, пока не появится ощущение параллельного мира.
— Похоже на магические медитации. А почему бы вам не ограничиться Иисусовой молитвой?
— Потому что это моя формула. Моя! Я — абсурдист, так я себя называю, творец того мира, ведь не на всякий зов он отзывается.
— Насколько я понял, вы вызываете своего духа, повторяя найденную формулу определенное количество раз… может быть, на четках?
— Вы правильно поняли. Мой последний текст имеет триста девяносто девять страниц. Хай-класс!
— Из одной повторяющейся формулы? (Абсурдист кивнул) Лексика ненормативная?
— Когда как. Я не придумываю, ко мне приходит Слово.
— Ну-ка произнесите последний текст.
Он не заставил себя уговаривать:
— «Вижу (кого?) мертвого, вижу (что?) труп. Мертвый еще одушевленный — труп уже предмет. Я создатель, я требую труп — великое ничто».
— И все?
— И все.
Этот может зарезать!
— На сколько языков ваше «ничто» переведено?
— На десять. — Абсурдист тонко улыбнулся. — Вы сейчас думаете: придурок перед вами или хитрый малый. Ни то и ни другое — я творец. Приведу пример не из себя, апробированный. Черный квадрат может нарисовать, может скопировать у мэтра каждый, но только у Малевича тысячи ощущают божественную бездну — тайну пустоты.
— А в его «Красном квадрате» — тайна крови?
— Не надо крови. — Юлий помолчал. — Лучше — огонь. А вы говорите: Юлия Глан. Будь моя воля, я б всю эту дамскую музыку истребил.
— Каким образом? — насторожился я. — Магической формулой?
— А вы язва, сэр, — он засмеялся. — И конечно, знаете, что пошлость неистребима. Пусть живут.
Я так и не понял, хитрый он или больной (хитрые или больные издают его «формулы» на десяти языках?), но чем-то напуганный — несомненно. Я был для творца ничто (чей-то внук), а он «стоял передо мной, как лист перед травой».
— Юла говорит, что начала писать за ресторанным столиком в Доме литераторов.
— Ну и что? Не все ли равно, где рок (мистер Мак-Фатум — помните у Набокова?) застигнет. Ко мне впервые он пришел на уроке алгебры, которую я терпеть не мог. В Дубовом зале я иногда видел ее, но не замечал, чтоб она писала физически, так сказать. Значит, в воображении.
— А с кем она бывала в ЦДЛ, не помните?
— Помню, с вами. — Юлий усмехнулся. — Ревность к прошлому характерна, скорее, для южан — «зарэжу!» — у вас внешность северянина.
— У вас тоже. Не я ревную.
— А кто?
— Да вот мечтаю этого пылкого «мавра» вычислить. Ее кто-то преследует, а кто — мы не знаем.
— Дело серьезное. Культовые фигуры реально подвергаются опасности, тем более автор таких откровений, — произнесено с эмоциональным нажимом.
— Каких таких?
— Сексуально-религиозных. Вкусный кусманчик для извращенцев.
— Вы ж Глан не читали!
— Имеющий уши слышит — интервью в «Русском Логосе» помните?.. Так вот. В ЦДЛ она бывала до вас с дядей Джо.
— Ну, издатель не будет дергать курочку, несущую… кстати, вы видели черную курицу с разноперым петухом?