— совпала с началом нового учебного года в высших учебных заведениях страны. Революция начала уже принимать формы объективно установившегося строя, и молодые люди тысячами потянулись в Петербург и другие университетские города для того, чтобы возобновить прерванные революцией занятия или начать их вновь. С точки зрения властей, наука должна была быть, не могла не быть, марксистской. Организовали даже университет красной профессуры[322], главной задачей которого было популяризировать марксистские идеи. Но в нашем кругу, как и в широком кругу русской интеллигенции, никто не сомневался в том, что это временное заблуждение. Тут-то мы и воспользовались юбилеем Фридриха Ницше и его «Веселой наукой»[323], чтобы довести до сведения юношей и девушек, не искушенных ни в философии, ни в истории, ни, тем более, в истории науки, какой должна быть и стоящая наука, гуманитарная ли или физико-математическая. Ницше считал, что плох тот ученый, который не умеет смеяться над самим собой. Это было отличным предлогом, чтобы показать молодым людям, что власть, которая не умеет смеяться над собой, может легко заблуждаться; она на ложном пути. Но говорить так открыто и ясно было, конечно, невозможно, это были бы последние слова на последнем заседании нашей ассоциации. Мы выбрали другое. Решено было подчеркнуть преследование науки на переломе средних веков, мученичество ученых, двигавших науку вперед против господствующих теорий, время, когда церковные власти противостояли научному прогрессу, когда Джордано Бруно был сожжен на костре за признание теории Коперника, за разрушение геоцентрической системы[324]. Это время — время борьбы за научную истину — есть самая многообещающая эпоха в историческом развитии науки. Подобные периоды в истории делают науку веселой и интересной. И не надо бояться того, что гнет и принуждение господствуют в науке, а надо приветствовать гимном ее освобождение! Когда дело идет об истине, дух не уступает принуждению и гнету. Это есть период веселой науки. И если в наше время власть тоже противостоит научному прогрессу, то она не должна считать, что освобождает народ от предрассудков, ей нечем кичиться. Молодых же людей и девушек, вступающих на такой жертвенный путь, можно только поздравить и приветствовать! Иными словами, переступая порог высших учебных заведений, юноши и девушки с самого начала вступают на путь служения науке — делают первый шаг на жертвенном пути! Мы подчеркивали, что религия не должна быть просто объектом преследования или отживших предрассудков, а абсолютной, глубокой истиной, за которую следует бороться. Наука не вмещается в прокрустово ложе. Это не белая или красная математика, это — истинная математика. Конечно, чуткое ухо профессионального наблюдателя не могло не заметить, что все пахнет крамолой; призывают молодежь к антиправительственным настроениям. Однако собрание, посвященное двадцатилетию со дня смерти Фридриха Ницше, произвело очень сильное и глубокое впечатление на учащуюся молодежь, потому что именно с этого дня на наших открытых собраниях значительно увеличилось количество юношей и девушек. Глаза их сияли. Надо сказать, что девушки, хотя и безмолвные, играли на этих собраниях роль вдохновительниц.
Еще значительно раньше, в самом начале 20-го года, наше открытое собрание, посвященное пятидесятилетию со дня смерти Александра Ивановича Герцена, превратилось в большой народный митинг. Не берусь сказать точно, но собралось две или три тысячи, во всяком случае, считали уже не сотнями, а тысячами. Имя Герцена знали из большевистской печати, где он изображался как один из отцов большевистской партии и всего марксизма. Наше открытое собрание было посвящено разбору сочинения Герцена «С того берега». Суть собрания сводилась к тому, можем ли мы, недостаточно оперившиеся, публично поставить вопрос, с кем был бы Герцен сегодня, если бы остался в живых? Был бы он целиком на стороне правящей партии? Был бы одним из адептов, хоть и запоздавших, но в конце концов примкнувших к марксизму? С какого берега говорил бы Герцен? С того ли берега он продолжал бы говорить или переправился бы на берег России на третий год после революции? Конечно, Иванов-Разумник, считавший Герцена своим философским учителем, как и полагается ученому знатоку, прочитал лекцию о нем. Его сухая лекция и вся манера, как бы нарочито сдерживающая свои собственные эмоции, тем не менее вызвала взрывы бурных чувств у слушателей. Проявился необыкновенный энтузиазм, чувства так и рвались наружу, энтузиазм по отношению к самому вопросу и нашим усилиям поставить его. Я тоже прочитал доклад с прямой ссылкой на вопрос, с какого берега говорит Герцен. Не было никакого сомнения, что мы и аудитория сомкнулись, слились с потоком народной энергии, в едином порыве осветить происходящие события. Выразилось это очень странным образом.
Когда, после докладов и лекций, наступило время прений, на трибуну вышел очень странный человек, болезненного вида, обросший бородой, в больничном халате, с горящими глазами. Кто-то шепнул за моей спиной: «Сумасшедший». Возможно, что он пришел из психиатрической клиники. Оказалось же, что этот странный человек служил в милиции. Он встал на трибуну и отрекомендовался: «А теперь, товарищи, скажет вам слово по поводу вашего Герцена дядя Миша. Разве вы не видите, что происходит? Строится Вавилонская башня, а для чего она строится? Для того, чтобы отменить Господа Бога. Для того, чтобы без Бога человек распоряжался сам своей судьбой. Задача хорошая. А что же будет вместо Бога? А вот если вместо Бога поставят какого-нибудь идола, тогда и Вавилонской башни строить не нужно. Запомните, что дядя Миша вам заявляет! С будущей недели будет выходить новый журнал „Вавилонская башня“ под редакцией дяди Миши, в котором будет сказано: так как теперь строится Вавилонская башня, то неизбежным результатом будет разрушение России, рассеяние русского народа по всему лицу земли, смешение языков: никто никого понимать не будет! Может быть, вы меня сумасшедшим считаете? Но вы еще услышите о дяде Мише. А вот если выстроят все-таки Вавилонскую башню, то ни вы меня, ни я вас понимать не будем. Простите, товарищ председатель, что я занял трибуну». Дядю Мишу мы встречали потом не раз, и он действительно выпустил три номера журнала «Вавилонская башня»[325]. Выступление дяди Миши показало нам, что мы понимаем настроения народа. Люди чувствовали и боялись, что происходит что-то недоброе, что необходим народный контроль. Казалось, что дух бунтовщика Герцена явно присутствовал на этом собрании, чем и объяснялась подобная реакция слушателей в Петербурге на третий год после революции. Обмениваясь потом впечатлениями, говорили: «Вот не знаешь, где найдешь, где теряешь». Мы хотели почтить память Герцена, поставить определенный вопрос, ан, народ уж забегает вперед и решает этот вопрос сам.
Дядя Миша был не единственным чудаком, для которого наше содружество послужило трибуной для выражения недовольства по отношению к строгому, подтянутому, полувоенному режиму господствующей партии. Другим очень своеобразным чудаком был инженер Красильщиков[326], который долго искал и наконец решил, что есть одно место, где поймут и его, и его оригинальную идею. Красильщиков, инженер петроградского водопровода, пришел к выводу, родственному в каком-то смысле идеям дяди Миши, что в России времен Великой революции происходит нечто гибельное для рода человеческого, нечто сходное с постройкой Вавилонской башни, так как советский строй основан на атеизме. По глубокому же убеждению инженера Красильщикова, «без Бога — ни до порога». Если нет веры в Бога, то не будет и веры в добро. Революция же без Бога — революция без добра, и значит — злое начало. Он так увлекался своей идеей, что мог часами проповедовать необходимость синтеза коммунизма и религии. Его вера в свою идею была непоколебимой. Когда он был арестован и введен в кабинет председателя ВЧК Дзержинского за самовольное печатание листовок, в которых он очень коротко и понятно излагал свои основные идеи, Красильщиков если и не переубедил Дзержинского, то убедил его в том, что готов погибнуть за свои идеи и, следовательно, не может быть вреден революции. Дзержинский отпустил его и разрешил печатать и раздавать свои листовки на улицах Петрограда. Так как Красильщиков пришел к выводу, что одному ему не справиться с этой задачей, «служба одолевала», то он и решил найти подходящее общество, которое поддержало бы его и помогло распространению его идей. И он обратился в наше Вольное философское содружество.
Еще один пример значения Вольфилы для чудаков-одиночек. Крушинский был инженером-железнодорожником Московско-Курской железной дороги[327]. Прежде он был членом ВИКЖЕЛя — Всероссийского Исполнительного Комитета Железнодорожного профсоюза[328]. В свое время он пытался сыграть роль посредника между умеренным крылом революционных партий и более крайними, включая большевиков. Инженер Крушинский подписывал даже приказы о всеобщей забастовке рабочих всей сети российских железных дорог. Уже в 1918 году он решил искать причину крушения русской революции. Крушинский, человек как будто трезвый, любил посмеяться над самим собой. Тот факт, что он — Крушинский, железнодорожник, а русской революции грозит крушение, казался ему знаменательным. Именно на железных дорогах больше всего опасаются и борются с крушениями, именно он носит фамилию — Крушинский, и значит, именно ему, члену ВИКЖЕЛя, предназначается роль спасителя русской революции от крушения. Но как это сделать? Крушинский занялся созданием новой экономической теории. Он не выступал против материализма как такового, но считал, что необходимо взвесить и оценить все своеобразие экономики бывшей Российской империи и, опираясь на ее ошибки и в связи с ее крушением, создать государство нового типа, с новым политическим устройством и экономическим порядком, который бы смог предотвратить в этом государстве возможность крушения. Поскольку инженер Крушинский отказался вступить в большевистскую партию, его исключили из Правления Московско-Курской железной дороги: ему грозил арест. Теорией Крушинского никто не интересовался, его считали сумасбродом, даже контрреволюционером. Это происходило сразу после покушения на жизнь Ленина, в августе 1918 года, когда правящей верхушке казалось, что за каждым углом скрывается злоумышленник против режима. Крушинскому ничего не оставалось, как скрыться, «уйти в монастырь, стать отшельником», по его выражению. Ему необходимо было уединение, чтобы продолжать думать и проверять свои идеи. Переодевшись в крестьянский тулуп и лапти, Крушинский ушел в одну из деревень Ярославской губернии. В этой деревне он промерз и проголодал зиму с 1918 на 1919 год, а осенью 1920 года возвратился в Петербург. Куда, зачем? К нам, в Вольное философское содружество. Крушинский хорошо был знаком с работами Иванова-Разумника. И вот он является с книгой Разумника «История общественной мысли» и своей рукописью, в несколько сот страниц, полной идей, выношенных им сквозь густую пелену снежной зимы, с готовой теорией нового государства, свободного от крушений. Пришел он в Царское Село на Колпинскую улицу, где жил тогда Иванов-Разумник, которому он и изложил содержание своей работы. Разумник Васильевич уважал людей, совершающих подвиги. Не было никакого сомнения, что Крушинский совершил своего рода подвиг мысли, и Разумник Васильевич послал его рукопись мне. Вслед за рукописью явился и сам автор. Товарищ Крушинский, как он сам себя называл, пришел ко мне и несколько свысока сказал: «Что ж, прочли?» Я ответил ему каламбуром, что кое-что уловил в его работе, а его «антикрушенская теория» делает ему честь. Не буду передавать подробностей системы Крушинского, скажу только, что одним из положений его теории было отменить железные дороги в России