[424]. Выйдя из тюрьмы, он оказался сотрудником одного из отделов Чрезвычайной комиссии[425]. Сверхдьявольская история — «водевиль дьявола», по выражению Достоевского[426]. Сын Иванова-Разумника стал чекистом! Опускался со ступеньки на ступеньку!
Несмотря на то что в большевистской России происходили такие моральные неистовства, Разумник Васильевич смотрел на эмиграцию, как на грех. В нем сидел какой-то странный национализм, заставлявший его смотреть на иностранцев как на людей второго сорта в нравственном отношении. Он считал, что если эмигрирует человек с полунемецкой, грузинской или шведской фамилией, так это еще куда ни шло. Настоящий же русский человек НЕ ДОЛЖЕН эмигрировать! Его не должны пугать никакие трудности и противоречия. Он должен оставаться и пройти через все испытания в России. А как же эмиграция Андрея Белого? Для него закон не писан. Он для Разумника — исключение. Он может даже эмигрировать! И вот Борис Николаевич появился в квартире Разумника в Царском. Он произнес целый монолог. Тут было и проклятие незавидной роли человека как ползучей твари на земле, и восхваление Бога, который дал человеку сознание, что он — ничтожная тварь; было и прославление России, которая дала возможность человеку это постичь во всей глубине, и жалоба на свою личную судьбу, и приветственный гимн тому, что он родился в этой России! Сводилось все это к тому, что надо идти на костер во имя превращения потенциального творчества в актуальное. Это был гимн мученика, идущего на костер во имя творчества. Как сейчас вижу этот жест, в котором отражался весь его характер: «Мне нужны широчайшие полотна, — выкрикивал он, — тут их невозможно, невозможно добыть». Он имел в виду те «широчайшие полотна», которые он хотел бы создать и в которых уместилось бы это колоссальное событие — революционная Россия, Россия в целом, его вера в нее — «Россия, Россия, Россия — Мессия грядущего дня»[427]. Убеждение в необходимости создания грандиозных полотен ни на секунду не покидало его; ему нужны были какие-то новые монументальные формы литературы, не в стиле кубизма в живописи, а в стиле архитектуры Браманте и Микеланджело[428]. С тех пор я никогда и ничего подобного не переживал, как в тот раз, слушая Белого. Этот монолог его я воспринял как некий эстетический экспромт, главной целью которого было, вероятно, убедить Разумника Васильевича в том, что он, Белый, прав, решившись эмигрировать. Разумник Васильевич испугался; я думаю, это самое верное слово, испугался за Белого, который, по его мнению, был особенно подвержен опасности, так как не мог и не умел в нужный момент принимать благоразумное решение. В его состоянии и настроении нельзя было надеть на него солдатскую форму, заставить шагать в строю и принимать меры самообороны, присущие каждому рядовому солдату. Я же воспользовался этим словесным вулканическим взрывом как подходящим моментом заявить Разумнику еще раз, что готов сопровождать Бориса Николаевича, если он ничего не имеет против и идет на риск эмиграции, чтобы добиться свободы творчества. Несмотря на его отрицательное отношение к эмиграции вообще и на все то значение, которое Разумник Васильевич придавал моему вкладу в нашу общую работу, на лице его появилась радостная улыбка: «А вы это хорошо придумали». Ход мысли его — ясен: по сравнению с сумасшедшим гением я, более трезвый и к тому же не чужой человек, могу быть полезным Борису Николаевичу. А Белый повернул голову ко мне: «Аарон Захарович! Мы вместе поедем!» Очевидно, в глубине души он сознавал, что ему нужен опекун.
Таким образом, в тот вечер было принято решение, что мы отправляемся вдвоем, а мне поручалась и доверялась подготовительная работа. Практическая сторона дела оказалась довольно простой. У меня были соседи на Васильевском острове, которым я доверял. Это были честные люди, которые принимали участие в организации нелегальных переходов через границу. Один из них свел меня с инженером, занимавшимся укреплением советско-эстонской границы около города Ямбурга. Не буду называть имени этого инженера, кто знает, может быть, родственники его еще живы. Он был дружен с начальником пограничной охраны, и все дороги и пути были ему ведомы. Этот инженер уверял, что охрана не обратит на нас внимания, если он возьмет с собой для закупки провизии в Эстонии двух таких людей, как Борис Николаевич и я. Нам только следует запастись документами, необходимыми для того, чтобы эстонские власти не отправили бы нас обратно через границу в Россию. Инженер объяснил нам, что полагаться на литературную славу Белого не следует, в Эстонии неважно, Белый это или нет. Гораздо важнее запастись письмом к сановникам на той стороне. Такое письмо было написано не эстонскому, а латвийскому министру иностранных дел Мееровичу, человеку умному, как уверял его друг, написавший письмо, и настоящему представителю русской интеллигенции, кончившему Петербургский университет[429]. Получив письмо, мы только ждали сигнала от инженера, чтобы двинуться в путь. Нам посоветовали переходить границу в понедельник, поскольку накануне, в воскресенье, часть команды пользуется случаем и напивается, так что в понедельник пограничная бдительность и дисциплина ослабевают. Воскресенье мы должны были использовать для того, чтобы продвинуться поближе к пункту перехода границы. Об этом плане знали только пять человек: Борис Николаевич, Разумник Васильевич, мой сосед, инженер и я.
И вот в субботу — нервный звонок ко мне в дверь. Я открыл парадную дверь и увидел перед собой хорошо мне известную Надежду Михайловну Меринг, ту самую, которая так полюбилась Константину Александровичу Эрбергу и стала секретарем его семинара по теории и философии искусства. Она очень интересовалась философией и даже училась в университете. Ко мне она иногда заходила, чтобы взять книги немецких классиков по философии, в частности Фихте. Надежда Михайловна была в крайнем волнении. Едва поздоровавшись, она спросила: «Борис Николаевич у вас? Где он? Мне немедленно нужно его видеть». Я объяснил, что если ничего не изменилось, то Белый предполагал провести субботу и воскресенье до вечера, как всегда, у Разумника в Царском. Я нарочно сказал «до вечера» для конспирации. На самом же деле Белый должен был приехать ко мне уже в воскресенье утром, а инженер, который жил по соседству, должен был приехать ко мне в своей машине и подвезти нас поближе к границе. «Тогда простите, у меня нет времени, я должна немедленно ехать в Царское». Она исчезла. А к вечеру в тот же день специально приехал ко мне Разумник Васильевич: «Вы уже знаете о посещении Надежды Михайловны Меринг?» — «Да, да, она была у меня, но сказала только, что немедленно хочет видеть Белого». — «Надежда Михайловна была и у нас. Она сообщила, что в Чека знают о плане Белого нелегально перейти границу во всех подробностях. Вашего имени она не упоминала, очевидно, в Чека о вас не знают». Когда Разумник Васильевич спросил ее, каким образом она об этом узнала, она ответила: «Не спрашивайте, я вам говорю, в Чека знают». Это был конец нашего предприятия.
От кого и как стало известно в Чека о нашем плане, мы до конца так и не обнаружили. Скорее всего, это был тот инженер, который взялся устроить наш побег. Может быть, даже для того, чтобы спасти жизнь Белого, так как случалось, что при переходе границы в перебежчиков стреляли. По мнению Разумника Васильевича, магический образ Бориса Николаевича настолько повлиял на молоденькую переписчицу Надежду Меринг, зарабатывающую на хлеб в Чека, что она, рискуя собой, постаралась спасти Белого. До известной степени и это было возможно. Но я думал иначе. По-моему, Надежда Михайловна просто имела связи с Чека. Перед нами стал вопрос, не закрыть ли на все это глаза и оставить Надежду Михайловну работать у нас по-прежнему, или открыто заявить ей о нашем подозрении. В Вольном философском содружестве, целью которого является понять смысл революции в духе философии, такая активная деятельница, которая делит свою лояльность между нами и Чека, — недопустима. Состоялось совещание, на котором присутствовали Ольга Дмитриевна Форш, Белый, Иванов-Разумник и я. Поскольку Ольга Форш особенно хорошо понимала женскую натуру, ей было поручено переговорить с Надеждой Михайловной с глазу на глаз. Я предложил нечто вроде компромисса: сказать Надежде Михайловне, что мы все очень признательны ей, включая Бориса Николаевича, за ее предупреждение, хотя переход через границу Белого не был еще решен окончательно. Мы не подозреваем ее в сотрудничестве с Чека, но связь ее с ними для нашего содружества — нежелательна. После этого разговора с ней — посмотрим, будет ли она продолжать работать с нами. Если в ней есть хоть капля чести, она сама уйдет. За это «соломоново решение» Ольга Дмитриевна похвалила меня. Она так и сказала Надежде Михайловне: «Вы нас простите, но невольно возникает мысль, что у вас есть какие-то особые связи с петроградской Чека, и вы, конечно, хорошо понимаете, что мы не можем скрыть от вас, что мы так думаем». — «Я не предполагала, что вы так будете думать. Какие же это связи? Я прирабатываю перепиской в Чека. Я и не думала, что должна об этом кому-либо из вас рассказывать, даже Константину Александровичу». Надежда Михайловна объяснила Ольге Форш, что попросту работала в Чека переписчицей и, перенося бумаги из одного отдела в другой, обнаружила сведения о предполагаемом побеге Белого. Она по своей собственной инициативе решила предупредить нас об этом. Вот и все. Однако после этого разговора мы ее больше не видели. Сама ли она сделала какие-то определенные выводы, или ее начальство решило, что их секретный сотрудник провалил свою миссию, мы так и не узнали. Мы же добились нужного результата без того, чтобы опозорить человека. Приходили к нам и другие незнакомцы работать в Вольфиле, но у них на лицах было написано, зачем они пришли: чтобы следить! А надежда Бориса Николаевича хотя бы нелегально уехать за границу — рухнула. Ему ничего не оставалось, как примириться с мыслью, что его не выпустят, но он ошибся. Довольно скоро и совершенно неожиданно явилась помощь из Москвы