была горькая встреча с председателем Вольного философского содружества, который готов был на риск, чтобы только выбраться за границу! Я понимал, что нечто трагическое случилось с ним здесь, но, вероятно, он сам без лишних расспросов расскажет мне об этом. Шатаясь, Белый прошел это очень небольшое расстояние между «Прагер Диле» и его пансионом. Я боялся пустить его одного по лестнице, но он заверил меня, что его комната всего только на третьем этаже и он без труда доберется туда один. Он как-то все-таки ориентировался. Однако я попросил его: «Борис Николаевич, позвольте я поднимусь с вами по лестнице». Он вдруг заявил: «Нет, нет, я не хочу. Это не Вольфила». Я понял, что мое присутствие все еще внушает ему чувство стыда: «Вот до какой жизни дошел!..» Дверь за ним захлопнулась.
На следующий вечер, как мы договорились, я был у него в пансионе. Он был трезв, он был нормален и сразу же сказал: «Вы помните, когда вы навешали меня в больнице в Москве (будучи еще в Москве, я два раза навестил Белого в больнице, когда он, поскользнувшись в ванне, повредил слегка позвоночник)[440], я вам сказал, что мне необходимо выбраться за границу, потому что, во-первых, моя жена Ася жила там[441], а во-вторых, я должен был повидать Доктора»[442]. Было ясно, что ему необходимо было поделиться с кем-нибудь, кто воспринял бы без злорадства его упоминание об Асе, его оправдание в отрицании антропософии, кто не торжествовал бы, видя падение этого «всезнайки Белого». И Борис Николаевич стал говорить. Он рассказал мне, что получает всю новую литературу, издаваемую антропософским обществом. Что в одной из последних своих работ, «Die Kernpunkte der sozialen Frage»[443], Рудольф Штейнер критикует программу «Dreiteilung»[444]. Как Монтескье разделял политическую власть на три части[445], так и Штейнер придумал разделение государственной деятельности на три функции: экономическую, духовную и, не помню точно, кажется, общественную[446]. Государство не должно вмешиваться в культурную жизнь страны, и наоборот. Что-то в этом роде, приблизительно по Монтескье или, вернее, по Блекстону[447]. Образование Бориса Николаевича в социально-исторической сфере было не так обширно, как в других областях. Все, что он прочитал у Штейнера, казалось ему откровением; только один доктор Штейнер мог додуматься до такого «Колумбова яйца»[448]. Все социальные потрясения послевоенного времени могли бы быть предотвращены, если бы удалось провести в жизнь программу Доктора. Он с таким восторгом рассказывал мне о том, что вычитал из последней книги Штейнера! Однако главное, о чем он говорил, была Ася, а не Доктор. Еще в Москве, во время моего посещения Белого в больнице, мне ярко запомнились два основных момента в разговорах с ним — Ася и Доктор. И вот теперь тут, в пансионе, Борис Николаевич вдруг сказал: «Понимаете, Доктор у меня жену отнял»[449]. С тех пор прошло как-никак почти пятьдесят лет, а я эту фразу как сейчас слышу. И повторяю я эти слова намеренно очень точно, так как друзья Бориса Николаевича по антропософии, когда я им рассказал об этом, уже после его смерти, ничего не возразили, но записали меня в заклятые враги антропософии и отъявленные лгуны, потому что, по их мнению, Белый не мог ничего подобного сказать, а Доктор и не думал отнимать у него жену. Все это сплошная чепуха и недостойная клевета на Доктора, а заодно и на Белого. Хотя сами они, как я услышал непосредственно от антропософов в январе 1925 года, уже после смерти Штейнера, утверждали: «Пожар антропософского храма „Гетеанум“ в Дорнахе в 1922 году был вызван злыми кознями врагов антропософии» — это дословная историческая фраза[450]. Было только неясно, каких именно врагов и какие темные международные силы собирались в корне пресечь антропософию? А Белый конечно же не имел в виду, говоря: «Доктор у меня жену отнял», что доктор Штейнер соблазнил Асю, отнял ее у него, что Ася отказалась от Бориса Николаевича ради Доктора. Для Белого Доктор, маг и чародей, должен был быть ответственным за поступки своих последователей, за все, что происходило с ними. Его волей направлялись действия и поведение учеников. Доктор был ответственен за Асю — свою ученицу. А с Асей случилось нечто очень странное. Она сошлась с молодым, намного моложе Белого и самой Аси, незначительным поэтом Кусиковым[451]. Это был поэт, кавказец, примыкавший к московской группе имажинистов. Оказавшись в эмиграции, он попал в Дорнах к антропософам, где, встретившись с Асей — Анной Алексеевной, урожденной Тургеневой, соблазнил ее[452]. Она не скрывала этого ни от кого, всем это было известно. Люди злорадствовали, наслаждались тем, что Ася Тургенева променяла одного поэта — Андрея Белого на другого — Кусикова. И посему, следуя геометрии Эвклида, поэт Белый равен поэту Кусикову. Хоть бы сказали, что Кусиков тоже поэт, как и Белый. Так нет же, говорили о «поэте Кусикове», недостойном этого звания, как о равном Белому! Так вот, этот самый кавказец Кусиков отнял жену у Бориса Николаевича. И когда Белый попал за границу и узнал об этом от самой героини нового романа, он сказал: «Доктор у меня жену отнял». А как же иначе? Если Доктор распоряжался зубами и насылал на Бориса Николаевича флюсы за тридевять земель, то могли он оставаться безучастным к тому, что разыгрывалось в его собственном Дорнахе? И хотя последователи Штейнера до конца не верили, что Белый приписывал сверхъестественную силу воли их вождю, я-то знал, что он был в этом уверен. И то, что Ася покинула его, Белый объяснял только влиянием злой воли Доктора, главы антропософского движения.
Мне не хотелось бы дурно говорить об Анне Алексеевне, ее уже нет в живых. Она долго жила, и за ней сохранилась слава, даже среди верных антропософов, что она отличалась свободой нравов и поведения. В общем, дело кончилось тем, что Белый потерял не только жену, но и учителя. И когда я спросил его, был ли он в Дорнахе, он ответил: «Нет, мне незачем после всего этого ехать в Дорнах, он для меня закрыт, разрушен. Что Дорнах без Доктора?» — «А вы совершенно разочаровались в нем?» — «Нет, наоборот, я только думаю, что личность его не так важна, а книги его следует изучать. Может быть, действительно книги его — откровение, но не для нас — русских!» И он вдруг, с необыкновенным жаром, как тогда в Петербурге, когда читал: «Россия, Россия, Россия — Мессия грядущего дня», воскликнул: «Мы остаемся свободными, даже когда идем в школу к Рудольфу Штейнеру, мы ничего не в состоянии принимать без критики». Конечно, для русских последователей Штейнера такое заявление было неприемлемо.
Борису Николаевичу было нелегко за границей, да еще при его плохом знании немецкого языка, плохом произношении. Что именно заставляло его проводить свой досуг и просиживать вечера до поздней ночи в кабаках и плясать с очень грузными представительницами расы Брунгильд[453]? Скорее всего, не вдаваясь в мелкие подробности, это были потеря Аси и разбитая на мелкие осколки вера в вождя антропософии. Будучи Борису Николаевичу очень добрым и благожелательным другом, я подумал, не смогу ли я пробудить в нем память о тех широких полотнах, которые он так мечтал найти за границей. Правда, мне было тогда чуть-чуть за тридцать, а он был старше меня лет на десять и ответственен за свое грандиозное литературное наследие. Уже были написаны «Петербург», «Серебряный голубь», его симфонии, несколько сборников статей о символизме и много, много другого, не говоря о его стихах. Какой же я мог быть ему указчик?! Но я и не хотел им быть, я не претендовал на большее, чем помочь ему так, как помогает пузырек с валерьяновыми каплями. Звучит немножко смешно, но иногда человек может при большом желании противостоять дьяволу вот таким скромным и безобидным средством, как валерьяновые капли. Исподволь я спросил его: «Борис Николаевич, а ведь мне передавали, что в Берлине за последний год вышли ваши книги. Это новые книги или перепечатанные старые?» Я знал, что у Белого был большой его поклонник Сумский (псевдоним), меньшевик, кажется, который стал переиздавать его произведения[454]. «Борис Николаевич, — попросил я, — я понимаю, что вам не до того, но по старой памяти, как большому вашему почитателю, может, вы дадите мне что-нибудь из недавно напечатанного в Берлине?» Он охотно согласился и надписи для меня. Даже по почерку было видно, что он надписывал эти книги в каком-то приливе нового энтузиазма. И если я правильно толкую это, моя просьба могла напомнить ему, что он же большой писатель, АНДРЕЙ БЕЛЫЙ! И если новых книг нет — так ведь есть же старые! И человеку, к которому он так хорошо и тепло относится, хотелось бы во что бы то ни стало получить экземпляр с надписью.
Конечно, были и другие, которые старались помочь и поддержать Бориса Николаевича. Я определенно знаю, что Анна Ильинична Чхеидзе, оказавшаяся тоже в эмиграции в Берлине, заботилась о Белом, как только может женщина с добрым сердцем. Она была моложе его, но, как няня, ухаживала и следила за его физическим благополучием. Она рассказывала мне, что находила его утром в пансионе, еще не протрезвившимся от попойки в одном из ближайших кабаков. Она его нянчила, накладывала холодные компрессы на лоб, кормила. Поднимало ли это его дух? Вряд ли. Может быть, наоборот, это напоминало Борису Николаевичу о том, что это не та, настоящая подруга, отнятая у него Доктором, это — не Ася! Полное имя Аси — Анна Алексеевна, а добрая Чхеидзе была тоже Анна, а для Белого такие совпадения имели большое значение. Анна Ильинична с большой горечью говорила, что Бог знает что может случиться о Борисом Николаевичем, что даже автомобиль может на него наехать! Она полагала, что Белый намеренно старается помутить, затуманить свое сознание.