Лондон 1968–1969 гг.
Приложение 1
Письма В.Я. Брюсову
1
19-IX-1910
Многоуважаемый Валерий Яковлевич!
Сегодня на квартире Вашей я узнал, что, прежде чем повидать Вас, мне следует письменно попросить у Вас разрешения на это. Я последние два года занимался стихотворными опытами, но за все время не мог согласиться с самим собой в их оценке. Между тем опыты мои сильно мешают мне в моей философской работе, которую я считаю успешной; я очень хотел бы услышать Ваше слово о моих стихах: оно, вероятно, решило бы участь этого моего увлечения, и я или обратил бы на него серьезное внимание, или же постарался бы отделаться от него. Если Вам не представляется невозможным найти для меня несколько минут, чтобы просмотреть несколько моих строф — то я буду Вам очень благодарен за разрешение к Вам явиться.
Не лишним, может быть, будет прибавить, что родился я в 1891 г. и что около трех лет я систематически занимаюсь философией в немецких университетах — самые важные факты из моей биографии.
Кроме суббот, и в следующей неделе, кроме вторника и среды, я все дни свободен.
P.S. О Вашем отказе я сумел бы заключить из отсутствия ответа.
Адрес мой: Москва, Мещеринское подворье, А. Штейнбергу
2
Воскресенье 12 мая [19]12 г.
Heidelberg, Unt.: Neckarstr. 42
Высокоуважаемый Валерий Яковлевич!
В позапрошлом году я обращался к Вам в Москве по поводу своих стихотворных опытов; я не знаю, сохранилось ли еще в Вашей памяти то впечатление, которым Вы тогда со мной поделились, но, тем не менее, я решаюсь еще раз обеспокоить Вас по тому же поводу.
Мне кажется, что я успел с тех пор немного подвинуться вперед в своих стихах: исполнение стало гораздо больше приближаться к задуманному, чем раньше, и выраженные стихами мысли и чувства мне легче теперь признать своими, чем прежде. И все же я по-прежнему не знаю, должен ли я верить себе, пусть только в своей сравнительной оценке. А между тем, как и тогда, вопрос этот не является для меня праздным. Поэтические достижения враждебны философским исканиям; путь поэзии, может быть, и труден, но короток; пути же философии, я чувствую, теряются в последнем будущем одной человеческой жизни. Вот почему трудно искренне и с одинаковой силой любить и красоту, и истину. Я хотел бы еще в ближайшие годы окончательно решить для себя этот вопрос. В настоящее время меня интересует одно: остается ли вопрос открытым или он уже предрешен. Если я ошибаюсь и ныне так же неудачно выражаюсь стихами, как и два года тому назад, тогда мне, конечно, не следует искать разрешения высоких загадок в красивых сочетаниях слов. Но как знать, ошибаюсь ли я?
Мне кажется, я достаточно ясно сказал о своем деле. Если я решаюсь во второй раз занять Ваше внимание таким чисто личным делом, то только потому, что не знаю, кто мог бы лучше Вашего повлиять на мое мнение в этом вопросе, и еще потому, что встретил такое любезное отношение с Вашей стороны в прошлый раз.
Здесь я прилагаю одно стихотворение, но оно, в этом я уверен, превосходит все другие стихи мои последнего времени; Ваше суждение об этом стихотворении было бы суждением обо всем этом времени.
Должен ли я рассчитывать на Ваш ответ?
Глубоко уважающий Вас
Нет тайных помыслов для взора чистого,
Для сердца чуткого нет явных дел;
Словами прежними молиться истово
И злым, и праведным дано в удел.
И злым, и праведным даны предания
Про царство вечное и без границ;
Кто не расслышал бы слов оправдания
В священном шелесте святых страниц?
Кто не поверил бы в судьбу превратную
В песке отмеченной земной межи?
В века притворные, в весну стократную
И страстной истины, и цепкой лжи?
Пусть помнят робкие и духом темные:
Возврата вечного — не превозмочь!
Есть в блеске солнечном мечта нескромная,
Но миг — под звездами и день, и ночь!
Грядущей вечности намек возвышенный
Пусть в душах спугнутых рассвета тень!
Все правды сказаны и все услышаны;
Равны под звездами и ночь, и день.
Пусть взором чистые, пусть сердцем чуткие
Любовью светлою полюбят тьму,
Пусть шепчут радостно молитву жуткую:
«Хвала Всевышнему — хвала Всему!»
Приложение 2
Опыты 1909–1910 гг.
На высотах высоких вопросов
Все ответы как горький мираж;
На вершинах высоких философ
Как на башне единственный страж;
На вершинах крутых белоснежных
Все тропинки ведут в облака,
Все ответы вопросов безбрежных
Кратковечны, как радость кратка.
Ослепительны чайки блестящие,
Их седая волна умывает,
Ослепительны души горящие.
Их прозрачные льды отражают.
Их, как льды, лишь заря озаряет
На границах меж ночью и днем,
Их лишь солнце на миг одаряет,
Солнце правды ответным лучом.
А в часы грохотанья циклонов,
Когда лавой несется обвал,
Он смывает дерзнувших со склонов,
Чтоб насытить голодный провал…
Да! На голые скалы вопросов
Путь тернистый — единственный путь.
Из застывшего царства морозов
Есть лишь выход — навеки уснуть.
VI. 1909
Прекрасны трубы черные
На грани красной мира
И купола соборные
В оправе из сапфира!
Прекрасны тучи стройные
Топазового дыма,
В часы заката знойные
Несущегося мимо,
Как вороны проворные
С обеденного пира
Летят на свой ночлег!
Прекрасна церковь дальняя,
Маяк мирского моря,
Осанка труб печальная,
Стальная гордость горя!
Прекрасна весть фабричная,
Скликающая смену!
Кричит труба кирпичная,
Грозя, клянет измену,
Как свора птиц кандальная,
Из-за добычи споря,
Чернит вороной снег.
Прекрасен шум согласный
От звона, стона, гама,
Красы запас напрасный,
Закатных красок гамма!
Прекрасен в час закатный
Далекий всплеск печали,
Невнятный, но понятный
Из загородной дали,
Как зов звезды неясный,
Сверкнувшей над лесами
В вороний, волчий век!
Прекрасны колокольные
Серебряные звуки,
Что души подневольные
Забыть зовут о муке,
Зовут в края восточные,
Где лес плетет узоры.
За городом молочные
Раскинулись просторы!
Как птицы реют вольные
Здесь городские звуки
Над льдом уснувших рек!
Прекрасны птицы важные
На призрачной сосне,
И сны сосны отважные
К смарагдовой весне!
Стоит сосна смолистая
В вечерней черной мгле
И белая, и чистая
Вся молится земле.
А вздохи птиц протяжные
Твердят, зовут во сне:
«Кабы уж быть весне!»
IV. 1910
Небо звездною страницею
Вновь открыто предо мной,
Взвились думы вереницею
Над задумчивой душой.
О, как прост узор созвездия,
Но затейлив как и строг!
Нет, на небе нет возмездия,
С неба нет к земле дорог.
Неба звездные сказания
Начертал лучом мороз.
Так не бойтесь ж наказания,
Знайте, нет святых угроз!
Небо хочет равнодушия:
Так морозен звездный свет!
Боже! Боже! Не нарушу я
Лучезарный твой завет!
VIII. 1910
Мне снилась еле внятная
Мгновенная мечта,
Была в ней непонятная
Святая простота:
На море лодка бедная,
Как пена над волной,
Покачивалась бледная,
Залитая луной;
Под звездами несмелая
Неслася туч семья,
Неслась, как чайка белая,
Под тучами ладья;
А в той ладье таинственной,
Как призрак гробовой,
Плыл человек единственный
С поникшею главой.
Я видел: не касалася
Рука его весла,
И лодка направлялася,
Куда волна несла.
Все скованное думою,
Как медная медаль,
Лицо его угрюмое
Глядело зорко в даль.
И вдруг узнал я странника,
Жалея и любя,
Родных земель изгнанника,
Я в нем узнал… себя.
Но с зоркостью напрасною
Глазами я блуждал
И с горечью бесстрастною
Напрасно встречи ждал;
Я паруса соседнего
Сыскать никак не мог:
Мой рок меня последнего
Заклял искать дорог.
Кто были — успокоились
На мглистом дне морском,
Кто будут — удостоились
Украситься венком.
А я в года пустынные
В пустынях господин —
Сгорю ли я, остыну ль я —
Узнает Он один!
IX. 1910
Повесть 27 лун[777]
Мы год и годы жили рядом:
Ты — под фатою белоснежной,
Невесты девственным нарядом,
Закрыв от мира лик свой нежный,
Я — в облаченьи мудреца,
В непроницаемом талите,
Провозглашал: Distincte! Clare!..[778]
И недвижим был лед лица.
Завороженная сиестой
Безделья сладкого, тиха,
О том не ведая, невестой
Жила ты в сердце жениха.
А он, пылая тайным жаром,
Все так же ясно, точно, мерно
Учил о том, как все неверно,
И билось сердце под талитом[779].
Так годы шли волнистым шагом,
Скользя над временем… У края
Неслась Ладья над Алым стягом,
Беспечно с бурями играя…
Гейдельберг
Вот снова, как в старой сказке.
Над крематорием — тонкий дымок,
Серое здание в черной каске
Съежилось в бледный комок.
Проскользнула, шурша, машина,
Красноватый мигнул огонек,
Четко отпечаталась шина,
Гулко прогудел рожок.
В ослепших блесках асфальта
Последний сигнал зари,
Напевает где-то контральто:
Любишь меня — умри!
И, как в старой сказке, снова
Пламя, пепел, дым.
Не будет, не надо иначе,
Жить и сгореть молодым.
4.5.25
Окно у меня без шторы:
На столе у меня вино.
Пускай нескромные взоры
Все видят — не все ли равно?
На столе у меня записка,
Последнее слово: Прощай!
Над столом склониться бы низко,
Уронить бы слезу невзначай.
Да окно, окно-то без шторы,
А вдруг как заглянет она?
К чему слова укоризны?
Душа и без слез видна.
Вздрагивают плечи от неслышного плача,
И дрожишь ты вся дробной дрожью.
— Неужели, неужели не будет иначе?
И путаться… всегда по бездорожью.
Ты сжала платок посиневшей рукою
И закинула руку к изголовью,
И спросила снова, прошептала с тоскою:
— Это ли не называется любовью?
Любовью? Нет! Это называется несчастьем
И называется еще: судьбою.
Ты напрасно потрясаешь звенящим запястьем.
Счастье не берется с бою.
Ко мне постучали в дверь
— Откройте! — Я открыл.
Старый скомандовал: — Руки вверх! Зверь! —
Я воздел руки к небу. Застыл.
Обшарили карманы. В письме
Я писал ей точно песню:
Нет мочи жить во тьме,
Решение мое ужасно…
На допросе спросили: — Почему же
Письмо осталось при вас? —
Я молчал. — Вам же хуже! —
Нависает последний час.
Я молчал. А что же сказать?
Что я убил по любви?
Что я рад смерть призвать
И прошлое потопить в крови?
Я молчал. Письмо я оставил себе
(И всего в нем десять строк),
Чтобы бросить вновь порочной судьбе,
Когда последний наступит срок.
6.V.25
Ты сидишь, растопырив ноги
И руки скрестив на груди.
Обжигают, мол, плошки не боги,
А если и боги — того и гляди…
Вознесешься и ты в поднебесье,
И ты воспаришь, как орел:
«Пусть я здесь, но не здесь я
И не я ль вездесущность обрел?»
Что верно, то верно, и верен
Доподлинно твой разговор.
Ты [нрзб.] не как все! Беспримерен!
Ну, совсем другой коленкор!..
Иль ты, отрицавший ступени,
И шаг, и движенье, и рост,
Предвосхитил всю радость терпенья,
Наступивши на собственный хвост?
Не ты ли из пальца-мизинца
Высосав всю мудрость пчел,
Нас одарил сладчайшим гостинцем
И нам басню, как быль, прочел?
Так сиди же, растопырив ноги,
И любуйся на седеющий пуп,
Понеже не бывает подмоги
Тому, чей корабль — мокроступ.