вь. Но все же…
Будда смотрел на меня из святилища за Деревом. Я испуганно взмолилась, чтоб было не очень больно.
– Давай, давай! – Слуга указал мечом на лестницу. – Наверх.
Мгновения тишины после его последнего стона слились воедино в песне черного дрозда. Я лежала, не в силах сомкнуть глаза. А он был не в силах их открыть. Я мысленно ощупывала свое тело, пытаясь понять, где болит сильнее. Он ободрал меня всю, снаружи и изнутри. В семи местах его клыки впились в тело, прокусили кожу. Он вонзал ногти мне в шею, сворачивал мне голову набок, царапал мне лицо. Я не издала ни звука. Зато он стонал за двоих. Ему было больно?
Наконец я почувствовала, как он съеживается внутри меня. Потом он шевельнулся, поковырял в носу. Когда он отвалился, что-то вытекло из меня и потекло по бедрам. Я посмотрела: на нашей единственной простыне расплывалось пятно вязкой крови, смешанной с чем-то белым. Он подтерся моим платьем и презрительно оглядел меня:
– М-да, на богиню красоты не похожа.
Он оделся, ткнул большим пальцем ноги мне в пупок и посмотрел с сумрачной высоты. Смачно харкнул мне на переносицу.
– Тьфу, драный кролик.
Паук оплетал сумраком балки стропил.
– Эй, червяк! – крикнул Сын Военачальника, спускаясь по скрипучей лестнице. – С тебя причитается. За то, что я объездил твою кобылку.
Взрыв смеха в ответ.
Будь я мужчиной, догнала бы его и вонзила в спину кинжал. Как только гости отбыли, отец, не сказав мне ни слова, отправился продавать чаши.
В туманных сумерках пришла старуха, с трудом поднялась по лестнице в комнату наверху, где я лежала и размышляла, как защититься, если на обратном пути Сын Военачальника опять остановится у нас.
– Не бойся, – сказала старуха. – Дерево поможет тебе. Оно подскажет, когда нужно бежать и прятаться.
Я догадалась, что она – призрак, потому что губы ее шевелились беззвучно, и лишь когда они сомкнулись, я услышала слова. И еще потому, что свет лампы проходил через старуху насквозь и у нее не было ног. Я поняла, что она добрый дух. Она присела на сундук в изголовье моей кровати и запела колыбельную про кота в лодочке на реке.
Дней через десять, а может, через двадцать вернулся отец – без гроша. Я спросила его, где же деньги, а он ответил, чтобы не совалась, а то высечет. Зимовали мы в деревне вместе с моими двоюродными сестрами, и они рассказали, как было дело. Отец отправился в Лэшань и там потратил половину моего выкупа на опиум и бордели. На оставшиеся деньги купил паршивую клячу, которая издохла по дороге.
Я перестилала постель наверху, когда до меня донеслись голоса. Как парень с девушкой подошли, я не заметила – слух у меня уже не тот. Слежу за ними сквозь щель в стене. Ее лицо размалевано, как у дочери торговца или у продажной женщины, а грудь только-только наливается. У юноши на лице такое выражение, какое бывает у мужчин, когда они сильно хотят чего-нибудь. А девушка с ним наедине, без подруг, без пожилых родственниц! Она отвела руки за спину, прислонилась к Дереву там, где в стволе изгибается ложбинка, прямо как девичья фигура. В развилке над ложбинкой каждую весну цветут фиалки, но девушке их не видно.
Юноша шумно сглатывает:
– Клянусь, я буду любить тебя всю жизнь! Правда!
Он касается ее бедра, но она шлепает его по руке.
– Ты обещал мне радиоприемник. Где он? Давай!
Голос у девушки капризный и властный.
– Я готов отдать тебе жизнь.
– Принес свой приемник или нет? Такой маленький, серебристый, ловит Гонконг?
Я спустилась во двор. Лестница поскрипывает, мои суставы тоже, но парочка так поглощена каждый своим интересом, что меня заметили, только когда я подошла к курятнику.
– Не угодно ли чаю?
Они отшатываются друг от друга. Ушастый парень краснеет, как помидор. И что, благодарит она меня за то, что я спасла ее честь? Нет, конечно. Глядит на меня без малейшего смущения, руки сложены на груди, ноги расставлены широко, как у мужчины.
– Да, чаю.
Они подходят к чайному домику. Девушка садится, закидывает ногу на ногу, достает из сумочки зеркальце и губную помаду. Он усаживается напротив, пялится на нее, как пес на луну.
– Приемник, – требует она.
Он вытаскивает из своей сумки блестящую коробочку, вытягивает из нее длинный прутик. Девушка берет коробочку, касается ее пальцем, и откуда ни возьмись в комнату врывается женский голос, поет о любви, о южном ветерке, о цветущих ивах.
– Откуда она взялась?
Девушка соизволяет обратить на меня внимание.
– Это последний хит из Макао. – Она смотрит на парня. – Ты слышал эту песню?
– А то нет, – хмуро отвечает он.
Все-таки есть на свете вещи, которых я никогда не пойму.
Отец орал на меня так, что куры переполошились.
– Ах ты, грязная шлюха! Идиотка! И это после всего, что я для тебя сделал! Всем для тебя пожертвовал! А ты вот как меня отблагодарила?! Вот родила бы мальчика, Сын Военачальника нас озолотил бы! Озолотил! Мы жили бы у него во дворце! Я был бы важной особой! Слуги со всех сторон! Заморские фрукты! А ты?! Кто ж захочет признать такое непотребство?
И он ткнул пальцем между ножек моего дитятка. Дитятко заплакало. Всего пять минут от роду, и вот уже первый урок.
– Из-за этого горшка с дерьмом не видать тебе удачного замужества!
Одна из тетушек вывела его из комнаты.
Дерево заглянуло в окно и улыбнулось.
– Правда, она красавица? – спросила я.
На личике моей девочки затрепетали зеленые тени листьев.
Спустя несколько дней все было решено. Мою дочь взяли на воспитание родственники, которые жили в долине, в трех днях пути верхом. У них было богатое хозяйство, много земли, так что еще один рот не обуза. Дядюшка сказал, что дальнее расстояние покроет позор, который я навлекла на семью. Хотя честь мне, конечно, не вернет. Может, через несколько лет какой-нибудь старый вдовец и согласится взять меня в жены вместо сиделки. Если только мне повезет.
Я сразу же подумала, что постараюсь обойти такое везенье стороной.
Мои дядюшки порешили, что японцы никогда не заберутся ни вглубь, до Янцзы, ни вверх, в горы. А даже если и заберутся, то каждый ведь знает, что японскому солдату нужно куда больше кислорода, чем обычному человеку. Поэтому им никогда не одолеть Святой горы. И значит, война нас не коснется. Военачальник призвал многих местных парней, их послали воевать на стороне какого-то союза, за пределы долины, в далекий, а может, и вовсе несуществующий мир. В края со странными названиями – Маньчжурия, Монголия и еще как-то.
Ни черта мои дядюшки не смыслили. Мне приснилась пещера, а в ней – глиняный горшок с рисом. Я спросила монаха, что значит мой сон, и он ответил: это совет Учителя нашего, Будды.
Когда на Святой горе дует ветер, прилетают звуки издалека, а ближние звуки уносятся вдаль. Чайный домик поскрипывает – лентяй-отец ни разу в жизни не взял в руки молотка, чтобы его подправить, – и Дерево тоже поскрипывает. Так и вышло, что мы ничего не слышали, пока нам не выбили окна.
Отец полез прятаться в шкаф. Я с тревогой прислушивалась, но заранее приняла судьбу, уготованную мне Учителем нашим Буддой. Закуталась в платок. Эти люди переговаривались не на нашем языке. И даже не на кантонском или мандаринском наречии. Они издавали странные звуки, вроде как звери. Я подсматривала за ними сквозь щели в досках. При свете лампы толком не разглядишь, но на вид они были почти как люди. Двоюродные братья говорили, что у чужеземцев нос как у слона, а волосы как шерсть у полудохлой обезьяны. Но эти выглядели в общем как мы. На форме были вышиты знаки, похожие на головную боль, – красный кружок, из которого вырывались красные полоски.
В лицо ударил свет фонарей, нас с отцом схватили и потащили вниз. По комнате метались лучи света, повсюду валялись перевернутые горшки и миски. Наш ларчик с деньгами нашли и разбили. И везде знаки – головная боль. Сверху повисла какая-то штука с крыльями. Запах мужчин, мужчин, только мужчин. Нас поставили перед каким-то типом в очках, с навощенными усами.
Я, хоть и считалась кормилицей в семье, молча уставилась в пол.
– Чашку хорошего зеленого чая, господин? – запинаясь, прошептал отец.
Этот, в очках и с усами, говорил на кантонском наречии, сносно, но как-то сплющенно, будто язык отбили бельевым вальком.
– Мы ваши освободители. Мы реквизируем эту деревенскую гостиницу именем его яичества императора Японии. Святая гора теперь входит в состав Азиатской сферы сопроцветания{71}. Мы прибыли сюда, чтобы чистить нашу страдалицу-мать Китай от европейских империалистов. Немцы не в счет, этот народ хранит честь и расовую чистоту.
– О! – говорит отец. – Это хорошо. Я уважаю честь. Я и сам страдалец-отец.
Тут хлопнула дверь – я даже сперва подумала, что это выстрел, – и вошел военный, весь мундир в орденах. Вощеные Усы отдал честь Мундиру-в-Орденах и что-то прорычал по-звериному. Мундир-в-Орденах внимательно посмотрел на моего отца, затем на меня. Улыбнулся уголком губ. И что-то негромко рыкнул остальным.
Вощеные Усы повернулся к отцу:
– Укрывал преступников в гостинице?
– Как можно, господин! Мы ненавидим этого поганого козла, Военачальника. Его сын изнасиловал мою дочь!
Вощеные Усы превратил слова отца в тявканье для Мундира-в-Орденах. Тот недоуменно приподнял брови и снова рыкнул по-звериному.
– Мы рады слышать, что твоя дочь всегда готова доставить удовольствие проезжим. Но нам досадно слышать, как ты поливаешь грязью нашего союзника, Военачальника. Он вместе с нами старается избавить долину от коммунизма.
– Нет, я хотел сказать…
– Молчать!
Мундир-в-Орденах сунул дуло пистолета в рот моему отцу и сказал:
– Кусай!
Посмотрел отцу в глаза и приказал:
– Крепче кусай.
И со всей мочи ударил отца в подбородок. Отец выплюнул обломки зубов. Мундир-в-Орденах рассмеялся. У отца изо рта капала кровь, покрывала пол маковыми пятнами. Отец попятился и угодил прямо в кадку с водой, будто нарочно.